Предо мною сидела Настя! Тот же чистый светлый лоб! Те же дуги высоких бровей! Те же серые, широко расставленные глаза! И даже прическа почти такая же! И даже кофточка…
Дежурная была нездешняя, ненынешняя. Она была из той, Настиной поры. А за нею, в шкафу, стояли книги с золотыми корешками, тоже ненынешние, тоже начала века.
Потрясенный, глядел я ей в лицо, не соображая, что она мне говорит своим Настиным, вяльцевским голоском. Наконец очнулся, сообразил и хотел уж было уйти! Но тут Настя подошла к шкафу, сняла с полки один из томов с золотым корешком и подала его мне. Я, все еще не придя в себя, сел за ближайший стол и принялся листать Отчет Императорской Публичной библиотеки за 1872 год, боясь поднять глаза, но ощущая всем телом, что предо мною сидит сама Настя. Постепенно волнение прошло. Перелистывая книгу, я поглядывал на дежурную, встречая спокойный, приветливый взгляд ее серых глаз. Через некоторое время она встала, приблизилась к другому шкафу, вынула из него еще две книги и тоже положила их предо мною.
– Посмотрите, пожалуйста, еще вот здесь.
– Благодарю вас! – сказал я, поперхнувшись от смущения и снова уставился в Отчет.
Потом она вышла, но вскоре снова появилась. Заметил я, что она чуть выше среднего роста, что фигура у нее чуть полновата, но приятных очертаний.
После она опять удалилась. Я уже перелистал весь Отчет, нашел упоминание о рукописи Растопчиной, сделал пометку в своей записной книжке, а дежурной все не было. Поглядев на часы, я понял, что пора уже возвращаться в Комарово. Вздохнув, я поднялся, положил книги на стол дежурной и направился к выходу. Пройдя коридор, поднявшись по лестнице, пройдя еще один коридор и оказавшись в небольшом холле, я опять увидел свою Анастасию. Она беседовала с двумя молодыми женщинами, судя по всему, тоже служащими Публички. Подошел к ней со смелостью, для меня неожиданной.
– Огромнейшее вам спасибо! – сказал я.
– Не за что! – ответила она. – Это же моя обязанность, – и улыбнулась мягко и женственно, не размыкая губ. «Вот так, наверное, Настя и улыбалась!» – подумал я.
Выходя из здания библиотеки, я сказал себе: «Попробуй забудь ее! Черта с два ее позабудешь! Она теперь со мною до гробовой доски!» И еще я подумал: «Кабы не московский редактор… А ведь шел я в Публичку с неохотой, по обязанности! Всё шалости судьбы, на выдумки неистощимой». А после я сказал себе: «Для этого редактора я сделаю все!»
Надо прочитать роман Брюсова «Огненный ангел». Надо непременно прочитать этот роман.
Избытка красоты не бывает. Красоты всегда недостает.
Позвонил в Москву. Редактор Романов сказал, что начальство подписало мою книгу к печати, но изъяло из нее с десяток стихотворений. Стал жертвой и многострадальный «Сергий». Его уже несколько раз выбрасывали из книг и журнальных подборок. Жалко «Сергия». Он вполне получился. И содержание у него доброе, гуманное. Однако не получена подпись самого главного начальника. Ее придется подождать еще с недельку.
Был мороз трескучий: −28. И вдруг сразу −3. И снег пошел красивый, пушистый, сырой. Лес – как декорации к «Ивану Сусанину». То и дело с веток падают большие, тяжелые комки снега. Они увлекают за собою снег с других веток. Получаются маленькие снежные лавины. Птицы оживились, повеселели. Такая погода для них просто праздник.
Отчего с возрастом у некоторых женщин так безобразно разрастаются зады? Не все тело у них толстеет, а только определенная его часть. Одна из загадок природы.
После обильного снегопада сломалась ветка сосны, растущей рядом с писательской столовой. Снег, разумеется, тяжел, но ветка такая толстая и прочная с виду. Не верится, что это снег виноват!
Жерар де Нерваль не был похож на дворянина. Не был он похож и на француза. Не был он похож и на писателя. Он был похож на татарина. Он был похож на конюха или дворника. На солдата он тоже был немножко похож.
Александрийская библиотека в IV веке была сожжена христианами. Христиане же распустили слух, что библиотеку сжег арабский халиф Омар. Однако Омар никогда не бывал в Александрии.
У рубенсовской камеристки инфанты Изабеллы, на которую похожа Ирэна, была такая благородная внешность, что некрасивой инфанте не следовало бы появляться рядом с нею перед придворными и дворовой прислугой. Камеристка выглядела королевой. Кстати, как ее звали? Нигде никогда об этом не слышал и не читал. Просто камеристка, и всё. Прелестная загадочная камеристка, совершенно не похожая на всех рубенсовских женщин, не похожая ни на фламандку, ни на испанку, ни на француженку, ни на англичанку. Может быть, она тоже была полькой, как и Ирэна?
Дождь из головастиков – это недурно придумано. (Он упоминается у Нерваля).
Мавзолей был воздвигнут вдовой Мавзола – Артемизией. Ей мы обязаны происхождением этого слова. Кажется, Артемизия была тоже погребена в Мавзолее (надо бы уточнить).
Светлые глаза – серые, голубые, зеленые – выразительнее темных – карих и черных. В светлых хорошо заметны зрачки. Глаза от этого как бы обретают глубину.
Сегодня я написал 4 стихотворения. Одно об Ирэне. Сегодня меня навестило наконец-то вдохновение.
Где-то я читал, что полет бабочки с научной точки зрения – чрезвычайно сложная и до сих пор не изученная штука. Еще одна загадка природы.
Культура Двуречья – шумеры, Ассирия, Вавилон – это восток. А Египет – это Европа. Хотя и в Африке. Все здесь европейское – и люди, и нравы, и понимание красоты. Это начало великой и самой ценной на Земле европейской цивилизации.
Настину любимую фотографию держу я в ящике письменного стола, чтобы не поблекла от постоянного света. Открою ящик, а Настя глядит из него немножко обиженно – зачем, мол, прячешь меня в темноте?
А на столе, прямо передо мною – Ирэна, то есть репродукция рубенсовской камеристки. Одно лицо. Крупно и в цвете. Эта глядит на меня без обиды и, наверное, радуется, что бедняжка Настя томится во мраке, и, наверное, торжествует. Две женщины. Вроде бы разные. Но при том и похожие. А то не любил бы я их обеих одновременно.
И так это уместно получается, что Настя не цветная, а Ирэна в цвете. Первая давно уже мертва, а вторая живехонька.
Раньше думал: «Э, бросьте! Я вас насквозь вижу! Дурака валяете!» А теперь не знаю, что и думать.
Сам я себя погубил или меня погубили? Так ли это важно?
Оттепель. Синицы обрадовались, думают – весна, и попискивают жизнерадостно. А завтра небось опять грянет мороз.
К людям с низким густым голосом всегда чувствую какую-то неприязнь. Вероятно потому, что голос у меня высокий и жидкий.
Для увлеченных русофильством писателей язык – словесный орнамент, как петушки на избах и полотенцах. Простоватый русский человек всегда видел, да и теперь видит красоту только в украшениях – в завитушках. Покажи ему Парфенон – он плюнет и выругается. Простоватый русский человек простоту не жалует.
В августе 1946 года Михаил Зощенко был исключен из ССП. В июне 1953 года Михаил Зощенко был вновь принят в ССП. Будучи исключенным, он не голодал – издал 4 книги переводной прозы. Но «немало довелось пережить Михаилу Михайловичу». Как ни крути, а сочинительство штука опасная. То тебя печатают, то не печатают. То тебя восхваляют, то тебя проклинают. То тебя принимают, то исключают. И неизвестно, где тебя похоронят. Для Зощенко нашлось местечко только на Сестрорецком кладбище.
Идет снег. Густой, сырой снег. С кровли каплет. Время от времени раздается грохот – лед вываливается из водопроводных труб. Чем не весна?
По коридорам Дома творчества бродит один из сочинителей. Звонким воркующим голосом он непрерывно что-то говорит. Он старик. Ему уже за 80. Он по-детски, по-идиотски жизнерадостен, общителен и болтлив. Я плотно закрываю дверь своего номера – первую и вторую. Но противный голос этого старца все равно доносится до меня. Хоть уши затыкай.
Третий роман можно было бы назвать «прощание с классиками». Какие же классики? Гомер, Овидий, Данте, Петрарка, Шекспир, Рабле, Вийон, Басё, Гёте, Вильям Блейк, Диккенс, Гюго, Эдгар По, Бодлер, Рембо, Аполлинер, Лермонтов, Фет, Достоевский, Чехов, Блок, Леонид Андреев, Бунин, Пастернак. Не все, конечно, но кое-кто из них.
Безумных довольно много. Полубезумные почти все. Нормальных и нет почти.
Кошка, вне всяких сомнений, самый красивый зверь на свете. Какие глаза! Какое телесное совершенство! Какие позы! Какая грация всех движений! Самые изящные, самые привлекательные женщины похожи на кошек. Как хорошо, что кошки живут рядом с человеком!
Все это гнусно. Но, слава богу, не вечно. Ибо нет ничего вечного в мире, слава богу.
Люди эти были интеллектуалами. Каждый говорил подолгу и так старательно, будто лекцию читал, – слушать было противно.
По части лексики. Люблю язык русской дворянской литературы XIX века и современный, обычный городской язык. И тот и другой достаточно выразительны и не нуждаются в украшениях. И жаргон всякого рода, и язык этнографический вызывает у меня легкое, а иногда и тяжкое отвращение. Это не мешает мне, однако, и то и другое использовать в своих писаниях.
А ведь и правда, то, что мы видим в зеркале, – это не мы, это неизвестно кто. Это какие-то несуществующие люди из таинственной страны зазеркалья. То, что у нас слева, у них почему-то справа.
Эпизод с дуэлью в новом телевизионном фильме по «Милому другу» Мопассана. Я и то забыл, что в «Милом друге» есть дуэль. Вспомнил дуэль в «Зеленых берегах». Все дуэли, разумеется, похожи одна на другую.
А эпизоды, снятые в Каннах, заставили вспомнить Ялту и затосковать по ней.
Этот генерал мог бы стать властителем Франции. Умирая не на поле боя, он прохрипел: «Смерть достойна презрения!» И властителем Франции стал другой генерал.
Выражение «враг народа» придумали якобинцы. И еще они любили говорить: «Щадить людей – вредить народу». Видимо они полагали, что люди – это не народ, народ – это не люди.