Позвонил еще раз в редакцию «Современника». Книжка моя сдана в набор. Оформление получилось элегантное (так говорит мой редактор). Для иллюстраций отобрано семь моих картин.
В молодости, когда был заядлым рыболовом, гораздо больше было природы в моей жизни. Теперь ее меньше. Но она по-прежнему радует меня постоянно и, пожалуй, теперь, я понимаю ее глубже и тоньше.
Для умирающего всегда есть утешение: все остальные рано или поздно тоже умрут. Для пессимизма всегда есть подтверждение: конец света рано или поздно наступит.
Более двух лет я живу в состоянии «постоянной готовности». То и дело возникающая боль в груди напоминает мне об этом с немецкой педантичностью.
Два встречных товарных поезда. У одного все платформы пустые, а у другого все платформы с гравием. Встретились и унеслись в разные стороны. Один тепловоз прогудел прощально. И второй прогудел ему в ответ. Тоже прощаясь надолго. Быть может, и навсегда.
Прозаик похож на кукольника. Сначала он изготовляет кукол и придумывает им имена, внешность, голоса, характеры. Потом он их «водит», думает и говорит за них. И это называется: повесть, роман, эпопея. Правда, случается, что куклы выходят из повиновения и ведут себя, как им хочется. И всё же они остаются куклами.
Меня раздражает все, что нравится большинству. Нонконформизм у меня в крови. Это почти физиология.
Лучшие стилисты в русской прозе XX столетия – Бунин, Андрей Белый, Тынянов, Бабель и Платонов. Любимый мною Леонид Андреев брал не стилем, а поразительной искренностью, страстностью, обжигающей сердце болью за страдающее человечество.
Нельзя собирать писателей в кучу. Это для них унизительно и вредно Это принижает значение их уникальной профессии, их особого положения среди людей, превращает их из творцов и полубогов в обыкновенных смертных.
Каждому писателю следует жить уединенно. И являться он должен людям всегда один. Когда писатель – живой человек – стоит перед толпой неписателей, эти последние должны глядеть на него и слушать его так, как будто он единственный на Земле и других нет.
Мои «Зеленые берега» – пьяный роман. Там все время пьют. Пьют с удовольствием, с наслаждением, с аппетитом, со смаком, пьют мужчины и женщины, пьют и напиваются, иногда даже изрядно. А нынче пьянство под запретом. Не напечатают, конечно, мои «Зеленые берега».
Морозный узор на окне напоминает лихо сделанный набросок пером. Переплетения тонких линий сочетаются со сплошной штриховкой. Композиция уравновешенная, почти безукоризненная. Вообще эта морозная графика – вещь любопытнейшая. Всю жизнь ею любуюсь.
Только степень понимания искусства современности дает возможность судить о способности человека воспринимать прекрасное.
Восторгаясь тем, чем давно уже все восторгаются, легко скрыть свое полное равнодушие к художествам. Так многие и поступают.
Покидаю Комарово. Мало писал, мало гулял… Зато вволю поездил на электричке.
Когда-то я мечтал жить на Петроградской стороне. И вот я получил квартиру в центре Петроградской стороны, рядом с моим любимым Большим проспектом, неподалеку от обожаемого мною Каменоостровского. Мечты иногда сбываются.
Великая архитектура столетия осмеяна анархиствующими интеллектуалами, хихиканье постмодернизма повергает в печаль. Во всем этом есть нечто бесовское.
Лет через 100 на творения Корбюзье и Миса будут взирать точно так же, как мы взираем сейчас на греческую классику.
Уединенность и предельная некоммуникабельность – лучшие условия для творчества. К несчастью, они трудно достижимы.
В таких или почти в таких условиях творили Блейк, Фет и Эмилия Дикинсон.
Забрел в редакцию «Невы». Отдел поэзии был закрыт – его редактор захворал. Хотел было направиться к главному, но не решился. Надо еще подождать немного, подумал, не надо торопиться.
Отправился в Дом писателя, чтобы выяснить, когда оформят мне ордер на новую квартиру, и здесь столкнулся с «главным».
– Пора уже нам с вами встретиться и поговорить, – сказал он мне, имея в виду мой роман.
Договорились о встрече в понедельник.
Русский музей (давно уж не был). Многие залы закрыты (ремонт). XVIII век. Антропов, Рокотов, Левицкий. Вспомнил Гейнсборо. Вспомнил Ватто. Усмехнулся. Вздохнул сокрушенно и направился в соседний зал.
В «Последнем дне Помпеи» камешки являются лишь на переднем плане, а дальше все чисто – мостовая будто подметена только что.
И однако «Последний день» великолепен. Глаз радуется, озирая все в целом и присматриваясь к деталям. Мертвая патрицианка, распростертая в центре, весьма похожа на Юлию Самойлову. И прекрасна голова испуганной белой лошади.
Но тут же рядом слащавый «Итальянский полдень» и совершенно безликая «Смерть Инессы де Кастро». Удивительная нестабильность.
Долго стоял перед «Фриной». Пройдет время и обнаружится, что это лучшее творение русской живописи XIX века. На Айвазовского не мог смотреть. Красиво до тошноты (вспомнил опять же Тернера).
Девушка с крупными чертами лица: крупный нос, крупный рот, крупные глаза, крупные брови – все крупное.
Нажал на кнопку. Кабина лифта опустилась. Она была пуста. Но когда я открыл дверь, из кабины вышел очень маленький мальчик с очень маленькой собачкой на очень тоненьком поводке. Я изумился.
В моих руках справочник «Памятники истории и культуры Ленинграда, состоящие под государственной охраной». Нахожу заголовок «Никольское кладбище». Читаю имена людей, чьи могилы охраняются. Вяльцевой среди них нет. Удивляюсь и еще раз читаю. Вяльцевой нет. Читаю в третий раз. Вяльцевой нет! Могила певицы, которой восторгалась вся Россия, оказывается, не представляет никакой исторической и культурной ценности!
Перечитал «Казнь» из «Мастера и Маргариты». Можно было написать и лучше. Небрежно сделано. Местами прямо-таки плохо. Хотелось править фразы.
Охтинское кладбище. Покупаю искусственные цветы (бумага, покрытая воском). Отбираю только красные и ярко-розовые.
Сажусь в троллейбус и еду в лавру. Прикрепляю цветы к решеткам Настиной часовни. Стою перед часовней. Потом отхожу в сторону и гляжу на часовню издали. Цветы хорошо видны. Часовня, украшенная цветами, обращает на себя внимание.
Иду в собор. Здесь идет венчание. Жених некрасив, неказист, низкоросл. Невеста мила, стройна и довольно высока. В руках у них свечи. Над их головами держат венцы. Молодой священник с рыжеватой бородкой три раза обводит их вокруг аналоя. Они целуют крест. Они целуют иконы. Они целуют Евангелие. Они целуются.
Поет хор. Человек в черной рясе, тоже молодой, фотографирует со вспышкой все происходящее, то и дело крестясь. Вокруг плотная толпа любопытных. Жених и невеста немножко нервничают – косятся по сторонам.
Сегодня шестнадцатое февраля. Вчера было Сретенье. Завтра – годовщина Настиной смерти. Настя умерла на Сретенье. В этом проглядывает некая символика. «Ныне отпущаеши, владыка…»
Главный редактор журнала «Нева» возвращает мне рукопись «Зеленые берега»:
– У нас сложилось двойственное отношение к роману. У него есть положительные и отрицательные качества. Положительные: роман хорошо написан и читается с большим интересом. Сюжет построен безукоризненно, все повествование пронизано неким музыкальным ритмом. Образы героев ярки… История и современность органично вплетаются друг в друга.
Отрицательные: мало внимания уделено социальному моменту, предреволюционная Россия идиллична. Ощущается ностальгия по прошлому, но критики этого прошлого вовсе нет, роман несколько затянут, есть ненужные длинноты. Конец его читается с меньшим интересом, чем начало. Подумайте о том, что я сказал. Если вы учтете наши замечания, роман может быть опубликован. Я жду вас.
17 февраля, день Настиной кончины.
В конце 20-х годов в Ленинграде выходил журнал со странным, жутковатым названием «Танком на мозоль». Журнал был веселый, юмористический.
А в 1918 году в Петрограде был журнал, который назывался «Гильотина». Тоже юмористический. И еще был журнал «Красный дьявол», опять-таки смешной. Словом, хохоту было много.
Листаю «Милого друга» Мопассана. И на это похожи мои «Зеленые берега». А ведь когда писал, не вспоминал о Мопассане.
Накинув плащ,
с гитарой под полою…
Всю жизнь думал, что это нечто «печатное», а оказывается, это русская студенческая песня.
Пессимизм Мопассана. Тяжкий, немножко наивный, но честный пессимизм Мопассана.
«Вот она, жизнь! Каких-нибудь несколько дней, а затем – пустота! Ты появляешься на свет, ты растешь, ты счастлив, ты чего-то ждешь, затем умираешь. Кто бы ты ни был – мужчина ли, женщина ли, – прощай, ты уже не вернешься на землю!»
Такие мысли частенько навещали меня в юности. Теперь грядущее мое неминуемое исчезновение почти не смущает меня. Вероятно оттого, что юность уже далека и жизнь начинает надоедать.
Забавно читать великих прозаиков, познав тайны искусства прозы. Будто смотришь с высокого обрыва в речку с прозрачной водой. Видишь дно. Видишь камни. Видишь, как шевелятся водоросли, как плавают среди водорослей рыбешки и рыбки. Видишь и бутылки, валяющиеся на дне.
Прекрасно предисловие к «Дориану Грею». Но вот начало романа: «Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника».
Это не прекрасно. Это сладкая литературщина, набор пошлых красивостей. Это приторный компот из сухофруктов. Впрочем, в оригинале это выглядит, вероятно, несколько лучше. Жаль, не знаю английского.
Уайльд имел внешность андрогина. Красивый был мужчина, но походил на женщину!
Сейчас же стихи Уайльда вполне банальны. Какой-то запоздалый английский символизм. Исключение – «Баллада Редингской тюрьмы». Но, опять-таки, не зная английского…