Когда-то страдал я от литературного одиночества. А теперь наслаждаюсь.
Пожалуй, только сейчас, когда роман мой отвергнут, я вполне уверен, что он действительно хорош. Пожалуй, только сейчас я могу поздравить себя с удачей.
Мопассан вел небрежный образ жизни, не слишком утруждал себя творчеством и не забывал о земных утехах. Однако за 10 лет он умудрился написать и опубликовать 6 романов, 300 рассказов и множество статей. Молодчина!
Что сделал я за последние 10 лет, живя столь же небрежно, как и Мопассан? Написал 600 стихотворений (из них опубликовано 50), роман (он не опубликован) и 5 рассказов (они не опубликованы), 150 страниц второго романа и 600 страниц дневниковой прозы (ни одна страница, разумеется, не опубликована). За 10 лет мне удалось опубликовать в журналах 100 стихотворений. Кроме того, 8 стихотворений опубликовано в Польше, одно в Англии. Удалось также напечатать 2 тоненьких сборничка – по 45 стихотворений в каждом. Мне говорят – и то хорошо.
Язык пастернаковской прозы сложен нарочито. Пастернак не доверяет обычным словам, обычным интонациям разговорной речи. Словарь у него не просто русский, а изысканно русский. Отбирается то, что редко услышишь. А синтаксис и вовсе необычный, причудливый, придуманный самим Пастернаком. Это не проза, конечно, а своеобразная форма верлибра. Впрочем, я, кажется об этом уже писал.
В последние годы жизни Пастернак изо всех своих сил тащил и толкал себя к «простоте». Это было старческой болезнью. Это было постоянным самоистязанием, ибо враги и дураки постоянно поносили Пастернака за «сложность». «Люди положения» начинаются так: «В „Охранной грамоте“ опыт автобиографии, написанной в двадцатых годах, я разобрал обстоятельства жизни, меня сложившие. К сожалению, книга испорчена ненужною манерностью, общим грехом тех лет».
Одним махом расправляется Борис Леонидович и со своим творчеством, и с русской литературой блистательных 20-х годов. (Ну как тут удержаться? Ну как тут не воскликнуть: безумец!)
Но «Люди и положения»: «…я увидел гостиную, она полна была табачного дыма. Мигали ресницами свечи, точно он ел им глаза. Они ярко освещали красное лакированное дерево скрипки и виолончели. Чернел рояль. Чернели сюртуки мужчин. Дамы до плеч высовывались из платьев, как именинные цветы из цветочных корзин».
Вот какая простота снизошла на Бориса Леонидовича, вот какая непритязательность!
Талант не сдавался. Талант одолел самого Пастернака. Талант побеждал безумие.
В детстве Пастернак сломал ногу и хромал всю жизнь. На 62-м году жизни он перенес инфаркт. После этого он прожил еще 8 лет. Его погубил рак легких.
Гениальность пастернаковских стихов, а точнее – пастернаковской манеры писать стихи, возвышается за пеленой их пресловутой «непонятности». Эта «абракадабра» вовсе не требует понимания. Ее надо чувствовать, ей надо доверять, ей надо покоряться, в нее надо бросаться, как в воду, как в густые, шуршащие прибрежные камыши, как в заросли цветущего прибрежного кустарника.
Позвонила Ирэна. Говорила тихим печальным голосом.
– Ты что такая квелая? Нездорова?
– В общем, да, немножко нездорова. Но дело не в этом. Ведь твой роман не желают печатать.
Маленьких много. Больших мало. В этом есть логика – большие занимают слишком много места. Большим жалко маленьких. Они маленьким сочувствуют, они маленьким помогают, они маленьких защищают от трудностей жизни. Большим неловко, что они такие большие, а вокруг столько маленьких. Но при том большим приятно, что они большие, а не маленькие, и они отлично понимают, что если бы маленьких вовсе не было, никто и не догадался бы, что они большие.
Как это красиво, когда красивая, молодая, цветущая женщина с красивым красным ртом ест бутерброд с красивой красной икрой, запивая его шампанским из красивого граненого хрустального бокала.
Одолев страх смерти, я стал подлинным стоиком.
«Расстаться с жизнью так же легко, как падает созревшая слива».
Победив страх смерти, я стал истинным эпикурейцем.
«Мы объявляем наслаждение началом и целью блаженной жизни».
«Совершенно лишенный самолюбия писатель и по-настоящему хорошие неопубликованные стихи – вот чего нам сейчас не хватает больше всего» – такие слова сказал когда-то Ивэн Шипман Эрнесту Хемингуэю.
Совершенно лишенный самолюбия писатель – штука крайне редкая. Но хороших неопубликованных стихов всегда было множество. И теперь их немало.
Глупый интеллигент – человек культурный, но не способный мыслить самостоятельно. Обязательное его качество – болтливость. Глупых интеллигентов развелось так много. От болтовни спасенья нет.
Три Ш.: Шопенгауэр, Шпенглер и Штирнер. Яркий букет, пахнущий пряно и соблазнительно.
Посетил будущее свое жилище.
Грязно, неопрятно, запущено. Долго придется возиться. И дней немало уйдет.
Почему-то вспомнил о Гончарове. Полистал «Обломова» и «Обрыв». Не увлекло.
Почти всю свою прозу Гончаров написал за границей. Работал с ленцой, с сомнениями, с паузами. На «Обрыв» он потратил уйму времени, но шедевр не сотворил. Да и «Обломов»-то вряд ли шедевр.
Еще одна поклонница. Живет под Москвой, преподает английский. Прислала письмо в «Советский писатель».
«Дорогие товарищи! Мне случайно попалась в руки небольшая книжка – сборник стихов Алексеева Геннадия Ивановича, выпущенная в 1980 г. вашим издательством. Стихи великолепные по простоте и значительности, весомости каждого слова…»
Заново открываю для себя Ронсара (книга новых переводов вышла в прошлом году). Совершенно неожиданная, отличнейшая любовная лирика (Кассандра, Мария, сонеты к Елене). Браво, Пьер!
Всю жизнь подбираюсь я к Истине. Крадусь осторожно, чтобы не вспугнуть эту пугливую женщину. Но, может быть, это и не Истина вовсе? И стало быть, я всю жизнь крался не туда, куда надо. Не я первый, однако, ошибаюсь. Многие уже подкрадывались напрасно. Этим, вероятно, и утешусь в конце концов.
В органной музыке и в самом органе душа готики. Здесь величественно все и вертикально, все тянется вверх, в беспредельность.
Публичка. Роюсь в каталоге. Ищу что-нибудь о конце света. Ничего существенного не нахожу. Крохи какие-то. Популярная атеистическая литература. Брошюра тоненькая.
Таинственный человек в таинственном мире – вот формула моего творчества и в живописи, и в литературе. Недоумение перед бытием, возникшее у меня еще в детстве, наполняет меня и сейчас. Пятьдесят лет я задаю себе один и тот же вопрос: что? Кто? Откуда? Куда? Давно уже знаю – на них нет ответа. Но задаю и задаю.
Убит премьер-министр Швеции Улоф Пальме. Террористу удалось скрыться. Мотивы преступления неясны. Разнузданный террор сотрясает западный мир. Демократия не способна бороться с кровожадными фанатиками.
Публичка. Читаю заказанные брошюрки. Они пропитаны оптимизмом. Оптимизм сочится из них. Пальцы становятся липкими от густого сладкого оптимизма.
Однако конца света опасаются уже давно. Ждали его в 992 году (каким-то образом вычислили это число). Очень надеялись на светопреставление в тысячном году. После предсказывали катастрофу в 1198-м, 1524-м, 1896-м, 1925-м годах. Близится опасный двухтысячный год. Неужели конец света опять не случится? Будет очень обидно.
«Необходимое существо» – очень удачное наименование Бога.
В мае 1920 года Земля прошла сквозь хвост кометы Галлея. В этом году комета появится снова. Она уже приближается к нам. Навстречу ей летят космические корабли. Голова кометы будет тщательно сфотографирована.
В Европе уже повальный «финализм» предчувствия близкого конца. А в Америке печатаются статьи с такими названиями: «Планирование Апокалипсиса», «Бум в ожидании светопреставления», «Америка быстрыми шагами приближается к судному дню»…
Сегодня в переулке Антоненко мне вручили ордер на новую квартиру. Я вышел на широкую площадь и увидел большой собор с позолоченным куполом. Перед ним на высоком пышном постаменте красовалась бронзовая фигура кавалергарда в шлеме с султаном. Кавалергард сидел в седле неестественно прямо, как истукан.
«Ну вот, – сказал я себе, – началась последняя глава моей жизни в этом таинственном городе»!
Секретарь французской Академии наук Бернар де Фонтенель прожил 100 лет (1657–1757 гг.). Он комментировал Декарта и прославлял научный прогресс. В возрасте 95 лет он опубликовал свою лучшую научную работу.
Тезис Декарта «Я мыслю, стало быть, я существую» опровергается моей жизнью. Я мыслю, но не существую. Во всяком случае, я столь незаметен, что моим существованием можно пренебречь.
В квартире появились муравьи. Очень маленькие, рыжие. Бегают по полу, по стенам, по столам – и летом, и зимой. Деловиты, предприимчивы, неутомимы. Отчего они появились только сейчас? Отчего раньше их не было? Отчего они такие маленькие? И как удалось им забраться на третий этаж?
Все это неспроста.
В голове возникает сюжетец: муравьев становится все больше и больше, а после они начинают расти и становятся все крупнее и крупнее, крупнее и крупнее, крупнее и крупнее…
А этот Ронсар хорош был гусь!
Что я люблю Мари —
то истина святая,
Но и любовь к Аннет
Амур в меня вдохнул.
Не покинув экзистенциализм, на старости лет я соблазнился эпикурейством.
…
Пишу стихи и наслаждаюсь, пишу прозу и наслаждаюсь, пишу картины и наслаждаюсь, читаю лекции об искусстве и наслаждаюсь, брожу по музеям и наслаждаюсь, брожу по улицам и наслаждаюсь, брожу по пригородным паркам и наслаждаюсь, гляжу на цветы и наслаждаюсь, читаю Ронсара и наслаждаюсь, целую красивых женщин и наслаждаюсь, пью шампанское и наслаждаюсь… Доживая свою жизнь, стараюсь наслаждаться изо всех сил. Наслаждаюсь своей безвестностью, своей нищетой, своими болезнями, своей полнейшей беззащитностью перед смертью. Наслаждаюсь проклятым двадцатым столетием и вполне реальной угрозой светопреставления.