«Нельзя жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно; и нельзя жить разумно, хорошо и праведно, не живя сладко».
Так говорит мудрец Эпикур.
По древнегреческому исчислению сейчас идет месяц АНФЕСТЕРИОН. А родился я в месяце СКИРОФОРИОНЕ.
Доступные тихие наслаждения дают мне возможность на время забывать о непереносимой ситуации, в которой я нахожусь и из которой нет исхода.
О, спаситель мой Эпикур!
На экране телевизора ядро кометы Галлея. Оно слегка расплывчато и неровно по краям. Оно слоисто и напоминает срез агата. К сожалению, телевизор не цветной. И можно только предполагать, какого оно цвета. Так выглядит ядро с расстояния 4 миллиона километров.
У адвентистов смерть без воскресения, окончательная, подлинная смерть, исчезновение из мира и является самым страшным наказанием за неправедную жизнь. А праведники обретают бессмертие.
Стало быть, атеисты, отвергающие бессмертие, обрекают себя и все человечество, всех людей – и плохих, и хороших – на самое страшное наказание.
Однако о тех, кто творил добро, долго помнят, даже если они атеисты. Это и есть «спасение», это и есть награда для них.
Как легко, как удобно было бы мне жить, будь я верующим!
Существует множество людей, которые восхищаются копиями и подделками, не подозревая о существовании подлинных прекрасных оригиналов. И массу времени тратит человечество понапрасну, копаясь в творениях имитаторов, сознательных и бессознательных. И приносит это искусству большой вред.
Увлекшись эсхатологией, я погрузился в изучение различных христианских сект. Самыми гуманными и симпатичными оказались квакеры и униаты, самыми неприятными – пятидесятники и иеговисты. Последние с нетерпением ждут атомной войны и конца света. Сюжет моего второго романа, возникший во мне как некая красивая метафора, столкнул меня с проблемами вовсе нешуточными.
«Сонеты к Елене» Ронсар написал в 54 года. Ронсар жалуется на старость… Елена, судя по всему, Ронсара не любила. Ронсар посвящал стихи не только Елене, но и многим другим женщинам. Он был влюблен…
Опять на телевизионном экране голова кометы Галлея. Теперь она приобрела вполне определенную заостренную форму.
Коварная, капризная и холодная Елена де Сюртер играла с беднягой Ронсаром, как кошка с мышонком. Хлебнул он с нею горюшка. Но какие сонеты! Что ни говори, а за все лучшее в искусстве мы обязаны страданиям.
Сонеты к Елене могли бы быть написаны в середине прошлого века. То Бодлер в них мелькнет, то запахом Рембо от них несет. Или это переводы таковы?
Еще раз посетил будущую свою квартиру. Неуютно в ней как-то и неопрятно.
Снова пристрастился к курению (а курить-то мне вредно). Я курю свои трубки по очереди (у меня их шестнадцать) и ощущаю себя почти султаном (мои жены красивы, послушны и молчаливы, каждая из них волнует меня).
Сонеты Ронсара раздражали Елену де Сюртер. Ей казалось, что они ее компрометируют. Ей хотелось, чтобы надоедливый Ронсар оставил ее в покое.
А Пушкин весьма на Ронсара похож! Но, как ни странно, не ценил он великого француза. Не ценил, не понимал и поругивал.
Вот эти же строки написаны Пьером для меня (именно для меня) и обо мне (несомненно обо мне!).
Я буду яства уплетать,
И буду громко хохотать,
Чтоб сердцу не было так жутко,
Оно ведь знает, хворь – не шутка!
Наскочит смерть, и сразу – хлоп,
Мол, хватит жить, пора и в гроб.
Комета Галлея, пророчества о конце света, сонеты Ронсара, тонкие Настины ноздри… и аромат ранней весны – все завязалось в крепкий узел.
Направляясь в Публичку, остановился у памятника Екатерине. И долго его разглядывал. Нос у императрицы был белый от голубиного помета.
Библиотекарша положила передо мною собрание сочинений Канта. Полистал. «Конца всего сущего» не было ни в одном из шести томов. Выразил недоумение. Библиотекарша мне посочувствовала и посоветовала обратиться к библиографу.
Тот оказался вежливым, предупредительным и знающим молодым человеком. Через пару минут в моих руках оказался еще один том, выпущенный из печати совсем недавно. Полистал и обрадовался – вот он, вот он, «Конец всего сущего». Уселся за стол и с жадностью принялся читать…
В Доме писателей обсуждались стихи, опубликованные в 85-м году в ленинградских журналах. Незнакомая мне молодая критикесса хвалит мою подборку в восьмом номере «Невы». «Приятные, неожиданные стихи! – говорит она. – И чувствуется, что автор молод, во всяком случае, ему не больше 30».
Вчера, когда шел в институт на ночное дежурство, черная кошка перебежала мне дорогу – совершенно черная кошка без единого светлого пятнышка. А число было 13-е. Но дежурство прошло нормально. Ничего дурного не случилось. Вероятно, дело тут в том, что было сразу две плохих приметы и они одна другую нейтрализовали.
Постоянные тягостные размышления о предстоящем переезде на другую квартиру уже дают о себе знать – почти все время давит под ложечкой.
Знакомые приметы весны: во дворах дети рисуют мелом на асфальте, на Неве появились утки, на улицах появились первые велосипедисты.
И еще примета: Ирэна стала носить демисезонную шляпу.
Встреча с выпускниками Архитектурного факультета 76-го года. Банкет в ресторане Дома архитектора. Весь вечер мои уже полузабытые ученики говорили мне, как они меня помнят, как они меня любят, как хорошо я учил их архитектуре и как много я значу в их судьбе. И еще говорят, что обожают мои стихи, и интересуются, когда будут опубликованы мои новые книги, и удивляются, что меня так мало печатают, и спрашивают, как я отношусь к современной архитектуре и поэзии, и еще что-то спрашивают, и опять говорят, как они меня любят. А я смущаюсь. А мне неловко, а я думаю: «Неужто я и впрямь такой хороший?»
Ирэна пришла в шубке, но без головного убора – простоволосая. И теперь уж нет никаких сомнений, что наступила блаженная весенняя пора, что с зимой покончено.
У человека творящего не может быть друзей. Отдаваясь творчеству, мы обрекаем себя на одиночество.
Очень старая старуха. Морщины лучами расходятся от ее глаз по всему лицу.
Ночь. Со двора доносятся страшные вопли бесстыжих мартовских котов. «О, весна без конца и без края».
Какое-то заседание. Кто-то о чем-то вещает. Сижу и разглядываю бледную плешь человека, сидящего впереди.
Выставка работ Владимира Стерлигова, ученика и эпигона Малевича. Растянувшийся до 70-х годов худосочный супрематизм с примесью православного мистицизма.
При всем том это, конечно, искусство, в отличие от того, что можно увидеть на сотнях прочих выставок.
Грудь мою давит тяжкий сапог двадцатого столетия. Сердце полуразрушено. Оно еще живое, оно еще стучит, но силы его иссякают. Держись, мое сердце! Протянуть бы нам еще годика три-четыре! На большее и рассчитывать нечего.
Второй квартет Бородина. Как наваждение. Забываю о нем неделю, и вдруг – снова он. И всё в нем – и юность моя, и любимые мои женщины, и вечная тоска моя по недостижимому, и восторг творчества. Таинственная эта музыка терзает меня уже несколько десятилетий.
Зачем думать о вечности?
Зачем? Но иногда вдруг
подумаешь и вздрогнешь.
Купил новую трубку, красивую, юную, стройную трубку. Она коричневая, а на поясе у нее золотой обруч. Я влюблен в нее, и она в меня, кажется, тоже. Курю ее ежедневно. А если не курю, то верчу в руках и ласкаю. Все прочие мои трубки забыты.
Большинство людей слабо ощущают жизнь. Многие даже не догадываются об этой своей слабости. Иные же томятся и страдают от скуки. Они ищут забав, ищут искусственных острых впечатлений, ищут опасностей. Они взбираются на неприступные горы, прыгают на лыжах с высоченных трамплинов, спускаются на плотах по бурным горным рекам или выделывают черт знает что под куполом цирка. Когда же приходит война, не смущаясь массовым смертоубийством, они рвутся в бой и совершают бессмертные подвиги.
Карлица с костылями. Мало того что карлица, но еще и хромая. Тупая жестокость провидения.
Багровый диск солнца медленно выкатился из-за угла высокого дома и поплыл в подернутом туманом бледно-фиолетовом утреннем небе, подымаясь все выше и выше. Дневное светило с прежним усердием исполняет свои обязанности. А ведь устало, небось, светить.
Новая поэзия Европы началась с «Великанши» Бодлера. К сожалению, все переводы этого стихотворения на русский не вполне удачны.
Бодлер был однолюб. Всю жизнь он любил мулатку Жанну. Она была не ахти какой красоткой, но стервой была изрядной. Она погубила Бодлера, а вскоре погибла сама.
Жизнь Бодлера – самое причудливое и самое «злое» его стихотворение.
Искусство – это вечное бодрствование и вечное движение в неведомое. А когда искусство не движется, когда оно стоит, времени с ним скучно и время поворачивается к нему спиной. Время нуждается в искусстве своевременном, в искусстве движущемся.
Опять лавра. Опять я с Вяльцевой младшей у могилы Вяльцевой старшей. Опять я привязываю покрытые воском бумажные розы к решетке часовни.
Уходя, оглядываемся: яркие цветы видны издалека. Часовня выглядит очень нарядной.
М. А. сказал мне: «Везите роман в Москву, в „Современник“. Везите скорее».
Встретил на улице свою сокурсницу – вместе учились на Архитектурном факультете. Встретил и сначала не узнал – так она постарела. Неужели и я постарел столь катастрофически? Неужели и меня кое-кто уже не узнает?
Сегодня 31 марта. Весна в разгаре. Дождь идет.
Вспомнилось почему-то, как в июле 42-го года в Баку, при бегстве в Среднюю Азию, купался с матерью, тогда совсем еще молоденькой, в Каспийском море. Вода была густой от обилия соли, и мне казалось, что я уже отлично плаваю. Думал ли я тогда о своем будущем, и каким оно мне представлялось?
Чудесное словечко – «стихосплетение».