Сладостное и совсем нестрашное ожидание смерти. Где-нибудь в метро, в магазине вдруг что-то острое вонзается в сердце. Закроешь глаза. Окаменеешь. И: «Наконец-то!» – подумаешь. И на душе станет торжественно. Но боль пройдет, быть может. «Пока еще нет!» – подумаешь с некоторым даже сожалением.
Культура Востока изысканна и подчас роскошна, но не глубока. Это оттого, что в ней не заложен человек. Даже в обожаемой мною японской поэзии человек присутствует как деталь прекрасного пейзажа, не более того. Именно человечность поставила культуру Европы выше всех прочих культур.
В Английском искусстве XVIII–XIX веков господствует утонченный эстетизм. Все началось с Гейнсборо. После Рёскин, Тёрнер, прерафаэлиты, Шоу, Уайльд, Макинтош. У Россетти эстетизм персонифицировался в неземной загадочной красоте Элизабет Сиддаль. Даже на картинах она ошеломительна, какова же она была в жизни – рыжая Лиззи?
Во внешности Насти тоже есть нечто английское – это Гейнсборо и Россетти одновременно. И еще она чем-то напоминает Элизу Дулитл. И еще – героев лучших бунинских новелл. Бунинский эстетизм сродни английскому. Вообще Бунин немножко англичанин и наружностью своею, и характером. Иван Алексеевич смахивал на жителя туманного Альбиона.
Погрузившись в заботы о новой квартире, я опять предаю литературу, а заодно и живопись. Хотя грядущий комфорт будет, конечно, художествам моим на пользу.
И вдруг пошли стихи. Пошли и идут – идут и идут, канальи. Идут один за другим. За последние несколько дней написал их штук десять, если не более.
На протяжении всей истории злейшим врагом искусства был обыватель. Он не менее страшен, чем гунн, печенег, татарин. Обыватели истязают гениев. Они в ответе за многие несозданные шедевры.
Все поэты сетуют на одиночество. Все, как один! Даже Денис Давыдов.
Я часто говорю, печальный, сам с собою:
О, сбудется ль когда мечтаемое мною?
Иль я определен в мятежной жизни сей
Не слышать отзыва нигде душе моей!
Борьба за признание – чушь. Если приходится бороться, значит, претендующий для признания еще не созрел. Признание должно само обнять за плечи еще непризнанного и шепнуть ему в ухо: «А я уже пришло!»
Многие усердствуют, торопятся, лезут из кожи вон, наконец добиваются и ликуют, и взирают на всех свысока, с прищуром. А после выясняется – какой конфуз! – что признания они недостойны.
Нынешнее положение православной церкви крайне двусмысленно. И вообще странно, что она еще существует. Болтовня о «религиозном возрождении» беспочвенна. Сейчас в городе всего лишь 10 действующих православных храмов. Однако во время богослужения давки в них нет даже в православные праздники. Народ собирается только на Пасху. Но это не столько верующие, сколько любопытствующие, любители эффектных зрелищ.
Опять ехал с Настей по городу в ее роскошной коляске. Она глядела по сторонам и молчала. Потом сказала:
– Какое счастье, что мы живем в Петербурге!
– Да, это счастье! – отозвался я.
Великая сложность, трагичность и красота жизни должны запечатляться в литературе великой сложности или великой простоты. Все, что посередке, – жизни недостойно.
Сегодня все утро по нашему двору гуляла красотка – сиамская кошка. Прохожие останавливались, любовались ею, гладили ее и уходили, оглядываясь. Я смотрел на все это из окна кухни. Когда же вышел во двор, кошки уже не было.
В газетах, по радио, по телевидению непрерывно твердят об опасности и полной вероятности всемирной катастрофы. Так что мой «Конец света» весьма кстати.
Сколь многого хочется достичь! Но достигаешь немногого. И успокаиваешься, и гордишься немногим. А когда говорят о тебе: «Он достиг очень многого», начинаешь верить в это.
А вот Апухтина вспомнили, Алексея Николаевича!
Довольно толстый, приятно оформленный том. Стихи и проза. В предисловии сказано: «Данная книга – самое полное советское издание произведений Апухтина» и «Во всем объеме его писательское наследие известно пока немногим».
Первый сборник стихотворений Апухтина вышел тиражом в 3000 экземпляров. Автору исполнилось тогда 46 лет. А через 7 лет он удалился в Сады блаженства.
Первая весенняя прогулка по Смоленскому кладбищу. Вороны каркают возбужденно. Из-за деревьев струится белый дымок – жгут листья.
Часовня Ксении Блаженной снова заброшена – ее ремонт прекращен. Вечерня в церкви кончилась. Народ расходится. На стене в массивной раме – «Моление о чаше». Перед ним стол, накрытый клеенкой. На клеенке батон, слоеная булочка, кучка дешевых конфет, несколько печеньиц, банка сгущенки, банка варенья, яблоко, луковица. Для кого приготовлен этот «сухой паек»? Для Бога?
Жил в этом доме с окнами на кладбище, но был великим оптимистом. Правда, похоронили его на другом кладбище – на этом места для него не оказалось.
Получил в фотоателье фотокарточки пани Боровской и долго-долго с наслаждением их разглядывал. Хороша, негодница! И как это матушке-природе удается создавать таких женщин!
Апухтин-то, однако, и впрямь недурен! Отменнейшее стихотворение – «Греция». Пятерка! Чистая пятерка, без минуса!
Да и в прочих стихах есть немало волнующего.
Если глядеть на мою жизнь с позиций экзистенциализма, то она выглядит вполне безупречно, то есть вполне экзистенциально – я постоянно чем-то озабочен.
Вспоминая нынешнюю свою жизнь на том свете, я напишу такое стихотворение:
Она улыбалась,
говорила мне «милый»
и была
безумно хороша.
А я не улыбался,
ничего не говорил,
но был
смертельно влюблен.
Ей было
за тридцать,
А мне —
за пятьдесят.
Мы были смешные
Немножко.
А может быть,
и не смешные —
Как посмотреть.
В зрелые годы, имея некоторый опыт общения с женщинами, приятно размышлять и писать об этих загадочных существах, которые на протяжении всей истории не дают покоя мужчинам.
В «Зеленых берегах» я поделился своими впечатлениями от женщин с читателями обоего пола. И это понравилось читателям обоего пола. Какому полу понравилось больше – трудно сказать. Кажется, всё же – мужчинам.
Фантастичность жизни моей под стать фантастичности XX века. Сплошная, непролазная фантастика.
Заболел. В моей ситуации это звучит курьезно – давно ведь уже болен неизлечимо. Но ко всему прочему заболел еще чем-то, кажется, гриппом. Нестерпимый насморк. Столь же нестерпимый, мучительный кашель. Боль в груди (не та, что от стенокардии, а другая). Температура – 38 градусов.
Лежу на тахте и в тысячный раз вглядываюсь в свои картины, в их жутковатые, не сулящие ничего доброго пространства. Лежу, покорившись судьбе, и жду, что будет дальше.
А вот подходящие строки из Апухтина:
Мне все равно, что я лежу больной,
Что чай мой горек, как микстура,
Что голова в огне, что пульс неровен мой,
Что сорок градусов моя температура!
Удивительно, что лексика этих строк совершенно современна! А ведь написано это сто лет тому назад! Русский литературный язык второй половины прошлого века оказался очень прочным. Времени он неподвластен. Как это хорошо!
И еще один апухтинский шедевр – «Память Нептуна».
И апухтинская исповедь – «Из бумаг прокурора».
Апухтин – скептик, пессимист и стихийный экзистенциалист. Он духовный предок Леонида Андреева, а стало быть, и мой духовный предок.
Сквозь неплотно задернутые шторы в комнату пробрался яркий солнечный луч. В нем плавают золотые пылинки. Поет Вера Панина. Лежу на тахте, гляжу на пылинки и слушаю Панину. Старый, сентиментальный дурак.
Умер Валентин Катаев. То, что было им написано за последние 20 лет, дает ему право называться одним из лучших русских прозаиков наших дней.
Что-то не то я все делаю, не тем занимаюсь, не тем увлекаюсь. Увлекся вот новой квартирой, ремонтом, переездом…
«Человек в пятьдесят лет должен сказать, что он старик, и не удивляться тому, что его сердце работает слабей, чем в молодые годы»
Неопрятность простительна молодости. Неопрятные старики вызывают у меня чувство брезгливости.
Оптимизм – это светлый взгляд в черный бездонный колодец. Если долго смотреть, то почудится, будто в глубине колодца нечто виднеется.
Девушка-водитель с чувством, очень тщательно, пространно и явно с удовольствием объявляет остановки пассажирам автобуса. Видно, что водителем она стала недавно и ей еще не надоела эта работа.
Человек, который ходит, ворочая плечами и выпятив грудь. Очень уверенный и гордый собою человек. Позавидовать ему можно.
Женщина с толстыми щиколотками. Довольно привлекательная женщина, но щиколотки ее портят. Жаль бедняжку.
Чинят машину. Опрокинули ее набок и чинят. Брюхо машины всё на виду. И как-то это неприлично.
Поэт должен врываться в этот мир как некое чужеродное космическое тело. Поэт всегда космичен, всегда не отсюда.
Человек идет по улице, высоко подняв голову. Выражение лица – непонятное. Походка – нелепая. Одежда – безобразная. Шнурки ботинок не завязаны. Человек безумен или слишком умен. Пожалуй, все же безумен. Задрав голову, человек идет по многолюдной улице, наступая на свои собственные шнурки, что-то шепчет.
Жду ее в баре. Взял вино и закуску, сижу за маленьким столиком на двоих. Она опаздывает. Жду.
Наконец она появляется, подбегает ко мне, целует меня в щеку и присаживается за столик напротив меня. У нее новые модные, огромные серьги. Гляжу на них, потрясенный.
– Ну как? – спрашивает.
– Здорово! – отвечаю.
– А ты не шутишь? – спрашивает.
– Не шучу, – отвечаю.
Вожусь с новой квартирой. Пришел стекольщик. Почему-то с собакой – с доберман-пинчером. И вообще на стекольщика не похож – довольно интеллигентного вида человек лет сорока с лишним.