Дело у него не очень ладилось. Два стекла он разбил. Одно стекло вырезал не по размеру. Еще одно стекло где-то забыл. И еще он забыл взять гвоздики. И замазку тоже. Он все уходил и возвращался. Возвращаясь, он рассказывал о своей жизни. Стекольщиком он сделался недавно. Сначала был артистом цирка, потом почему-то стал работать в колбасном магазине, потом возил покойников в морг при крематории, после еще чем-то занимался. Очень романтическая биография оказалась у этого стекольщика.
Он спросил меня:
– А что вы пишете? То, что надо, или не очень?
– Пишу то, что хочется, – ответил я. – Кое-что удается напечатать. Вот и все.
– Да, неплохо вам, писателям, – сказал стекольщик.
– Что и говорить! – сказал я.
Еще один поклонник. Позвонил, сказал, что мои стихи какие-то особенные. А я человек таинственный – нигде не выступаю, никому ничего не читаю, что он был бы счастлив со мною встретиться, что он тоже что-то пишет.
Но так и не представился, однако. Голос был юношеский. В голосе было волнение.
Человечество – это лучшее из того, что можно найти во Вселенной. А искусство – это лучшее из того, что творит человечество. Стало быть, искусство – это самое драгоценное украшение мира.
Прогулка по весеннему, прозрачному, сырому, пустынному, недавно проснувшемуся лесу. Наткнулся на маленькое болотце несказанной красоты. Здесь были все оттенки зеленого – от тусклого, почти серого, до ослепительно-изумрудного. Вода была совершенно прозрачной, и там, под водой, тоже зеленели какие-то растения.
Трагедия в Чернобыле. Еще одна репетиция светопреставления.
Нюхаю сирень. Первый раз в этом году нюхаю сирень.
Правлю корректуру третьей книжки. Она получается вполне приличной. Правда, ее еще могут испортить (как испортили вторую).
По телевидению передают концерт Владимира Горовица. Он покинул Россию в двадцатые годы и уже тогда, в двадцатые, был знаменит. Он видел Шаляпина. Он встречался с Глазуновым и Стравинским. Он дружил с Рахманиновым. Сейчас ему за восемьдесят, но играет он как юноша. Его старческие сухие руки отменно делают свое дело, хотя ноги уже плохо держат его. Шквал аплодисментов, корзины цветов, восторг полнейший.
Дочитываю апухтинскую прозу. «Между смертью и жизнью». Безукоризненно сделанный и очень «мой» рассказ. В нем предчувствие близкой смерти. Рассказ написан в 92-м году, а в 93-м Апухтин умер.
Читал свои стихи школьникам старших классов. Как выяснилось, они неплохо разбираются в поэзии. Удивлялись что «такое печатают».
Возня с новой квартирой продолжается. Иногда, как бы очнувшись, спрашиваю себя: «А на кой леший мне все это?» Однако будто не прекращаю. Завозившись, не заметил, как пришли белые ночи и удобно, с комфортом расположились в знакомом для них городе.
Читал лекцию в студенческом общежитии. Когда закончил, студенты попросили почитать стихи. Я не стал читать, уклонился. «Как-нибудь в другой раз, – сказал, – потом когда-нибудь».
Случайный человек на улице, кажется, выпивший, рассказывает мне:
«Вот здесь, у этой церкви, в январе сорок второго я свалился. Кто-то помог встать, отвел домой. А то бы я так и остался здесь в снегу. Ходили тогда по узким тропинкам – все было снегом завалено. А из сугробов торчали ноги мертвецов. И никто не обращал на них внимания».
Сильный ветер. Наводнение. В мае это редкость. На улицах очень лохматые люди – ветер портит прически.
Когда я подошел к перекрестку, из-за угла задом выехал автомобиль и преградил мне дорогу. Я удивился и немножко испугался и дальше не пошел – повернул обратно. Теперь с опаской подхожу к перекресткам.
Литература, творимая дураками для дураков.
Но должна же быть у дураков своя, дурацкая литература!
Непрерывно жующий человек. Проходит минута, три минуты, десять минут – он все жует. Жует и смотрит сосредоточенно в одну точку. После закрывает глаза и спокойно продолжает жевать с закрытыми глазами.
Меня, живущего на равнине, всегда тянуло к горам и в горы. Даже завидев их издалека, я чувствую сильное волнение.
О, как захотелось мне в Альпы! (Я вижу их на телевизионном экране.)
О, как они величавы и прекрасны!
Первый сильный приступ астмы. Только ее мне и не хватало.
Жизнь моя быстрее и быстрее сползает вниз.
Я нездешний. Но я здесь. И нет мне дороги отсюда.
Так угодно было провидению, чтобы я был здесь. Я жертва. Одна из многих жертв одному из многих богов. Боги не могут обходиться без жертв.
Сегодня 1 июня. Начинается лето. У меня под окном, на газоне, желтый одуванчик. У Брэдбери есть повесть «Вино из одуванчиков». Слегка сентиментальная, но хорошая повесть. Она нравится всем. Но зачем делать вино из цветов?
Впервые в этом году на южном побережье. Парк в Михайловке. Высокая, сочная, свежая ярко-зеленая трава. Ранние полевые цветы. Бабочки и пчелы. Птицы. Голоса птиц – щелканье, попискиванье, посвистыванье, щебет, длинные мелодичные трели, какие-то сладострастные стоны и выкрики.
Цветет сирень. Цветут яблони. Черемуха уже отцветает.
Дворец в Михайловке. Восстановленное уже начинает разрушаться – на стенах кое-где отвалилась штукатурка.
Нижняя старая часть парка. Лужи и грязь на дороге. Комары. Множество злых, голодных комаров. Кусаются даже сквозь одежду. Иду к Знаменке. А раньше мне казалось, что от Михайловки до Знаменки два шага. Дворец в Знаменке. Он только что покрашен. Цвета традиционные – желтые и белые. Над главным входом большой двуглавый орел и вензель с инициалами: «Н. А.» Александрия. Коттедж. Готическая капелла. Придворные конюшни. Нижний петергофский парк. Петергофская фонтанная вода пахнет вроде бы болотом, но притом и еще чем-то. Трясогузка плещется в лужице. Очень женственно плещется. После очень тщательно и так же по-дамски отряхивается. Увидев меня и застыдившись, улетает.
Обратный путь. Шофер автобуса добровольно исполняет обязанности гида. Когда проезжали Знаменку, он сказал в микрофон:
«Слева от нас старинная богатая усадьба времен крепостничества».
Вторая половина нашего века породила какую-то особую молодежную культуру. Явление сие тревожит. Последствия его непредсказуемы.
На письменном столе лежат верстки двух моих книг. Ощущение непривычное. Что это – сон или провокация?
Случайно услышанное:
«Раздень очки и гляди чистыми глазами, иначе ни хрена ты не увидишь в жизни!»
В 30-е годы подвизался в советской литературе некий прозаик по фамилии Берзин. Был он плодовит и специализировался на басмачах. Почему-то его совсем забыли, хотя писать он умел и писал что требовалось. А басмачей-то ныне частенько вспоминают.
Бродил по Царскому Селу и набрел на обширный пруд с мутно-желтой водой. В нем плескалось множество почти голых людей, красных как раки от неумеренного загорания. Посреди пруда возвышался большой щит с надписью: «Купаться запрещено!»
А Федоровский собор восстанавливают.
Я не склонен думать, что беспринципность – это принцип. Человек, имеющий много лиц, лица не имеет. Можно продолжить: человека без лица человеком называть не следует.
Толстая, широкобедрая кривоногая старуха в коротеньком девичьем платьице. Отвратительная картина.
Подарили мне розу с сильным, терпким, горьковатым запахом. Нюхаю и не могу нанюхаться.
Искусство может быть умным и глупым, изощренно-культурным и варварски-примитивным. Я предпочитаю искусство умное, но не умничающее, изощренное, но не вычурное, культурное, но не слишком.
Тристан Корбьер хорош даже в не очень хороших переводах. Вышла первая его книжка на русском (переводы отдельных стихов печатались и ранее).
Он ожидая смерти жил
И умер в ожиданье жизни.
Еду в вагоне метро. Напротив меня сидят люди. За их головами в стекле окна отражается мое лицо. Оно совсем не похоже на лица этих людей, оно какое-то другое. Что это? Печать проклятия или печать избранничества? Прав был покойный отец, крикнувший мне однажды, разозлясь: «Ты выродок!»
Судьбе было угодно годами мучить меня, но не доводить все же до полнейшего отчаянья. Для творчества подобная ситуация весьма благоприятна. И я творил.
Выставка в Манеже:
«Театр. Образы и реликвии». Макеты декораций. Реквизит. Костюмы. Афиши. Портреты актеров и актрис, памятные подарки, поздравительные адреса. Фотографии, фотографии, фотографии. Каратыгин, Савина, Давыдов, Комиссаржевская, Варламов, Кшесинская, Нижинский, Павлова, Фигнер, Шаляпин, Вяльцева, Вертинский…
Настя на двух гигантских фотографиях в натуральный рост (пересъемка с увеличением). На стенде под стеклом незаконченная Настина вышивка и еще несколько фотоснимков, в том числе незнакомый мне: Настя на лошади в костюме амазонки. Рядом с нею Бискупский – тоже на лошади. Погоны у него еще не полковничьи, стало быть, фотография сравнительно ранняя.
На выставке малолюдно, тихо, хорошо.
Жила в Петербурге актриса – А. Я. Брянская, играла в Александрийском театре. Родилась она в 1820-м, а умерла в 1893 году. Когда я придумывал фамилию для героини своего романа, ничего я о ней не знал.
Два молодых человека с младенцем. Младенец на руках у того юноши, который поменьше ростом. Может быть, это и не юноша вовсе, а девица, то бишь молодая женщина – мать? Скорее всего, что так оно и есть.
Между Леонардо и Рафаэлем – бездонная пропасть. Первый величав, сдержан и загадочен. Второй – эффектен, чувствителен и простодушен.
Восточные люди часто сидят на корточках. Почему? Ведь неудобно же и утомительно сидеть на корточках!
Над нашим двором непрерывно летают стрижи. Они движутся в воздухе с огромной скоростью и ловкостью необычайной, выписывая сложные кривые, делая крутые повороты, падая вниз и возносясь в поднебесье. Какое совершенство в рисунке их острых крыльев и хвостов! Какая точность движений! И поразительная неутомимость!