Дача. Любуюсь «японским садом». Только что прошел дождь и умытые камни похорошели: они стали разноцветными – пятнистыми, полосатыми, крапчатыми. Сколько сил я потратил когда-то, перетаскивая их из лесу! И с каким удовольствием я раскладывал их по местам!
Большой длинноногий комар угодил в паутину и отчаянно машет крылышками. Пожалел его. Помог ему освободиться.
Моя пишущая машинка обладает некоторой таинственной способностью. Две недели я мучился, обдумывая отзыв на поэму А. Драгомощенко, – ни черта в голову не лезло. А сегодня утром я просто уселся за машинку, и (бывают же чудеса!) мысли потоком хлынули в мою голову! И довольно умные, вполне приемлемые мысли! Уж не сама ли машинка думала за меня?
Когда Драгомощенко пришел за отзывом, я показал ему пробные отпечатки репродукций своих картин, которые будут украшать мою «московскую» книжку.
– Плохо сделали, – сказал я. – Цвет искажен. А вот эти две, не спросив у меня разрешения, взяли и обрезали. Эту укоротили, а ту – обузили.
– Да что вы! – вскрикнул Аркадий. – Это же великолепно! Это же потрясающе, что их опубликуют! Исказили, подрезали – а все равно они хороши. Это феноменально.
С тех пор как я встал на стезю литературы, моим главным занятием стало ожидание. Годами, кротко, терпеливо я чего-то жду. Жду, когда появится в журнале очередная публикация (а она, разумеется, все откладывается и откладывается). Жду, когда со мною заключат договор на очередную книжку (с договором, конечно, не торопятся). Жду, когда книгу сдадут в производство (а эта процедура обычно затягивается). Жду, когда появится наконец верстка, жду, когда напечатанная книга поступит в продажу. А после жду рецензий на выстраданную книгу. И так далее. Я научился ждать. Я немного овладел искусством ожидания.
Есть немало людей, которым страшно нравится красоваться рядом с матушкой литературой. Обычно это люди бойкие, нагловатые, безумно общительные, болтливые и вполне бесталанные. Всех и всё они знают, о всех и обо всем высказываются с легкостью необычайной. Вокруг них всегда что-то клубится, кипит и брызжется. Общаться с ними – тяжкий крест. Но иногда все же приходится с ними общаться. Не замечать их трудно. Именно это их и радует.
Сегодня мне нездоровится. Кажется, немножко простыл. Весь день сижу дома. Правлю недавно написанные стихи. Но они плохо поддаются правке. Наверное, оттого, что мне нездоровится. Но может быть, и не следует править? Но может быть, их следует просто уничтожить?
«Грустный вальс» Сибелиуса напрасно называют грустным. Это трагический вальс.
Из Москвы сообщили, что в издательстве «Современник» вышла из печати книга моих стихов, украшенная репродукциями с моих картин.
Весь день над городом ползут печальные, но плотные тучи. То и дело идет дождь. На минутку выглянет солнце – и снова дождь, а потом опять солнце. Весь день хожу по городу, то открывая, то закрывая зонт.
Светлые легкие чайки и темные грузные вороны на чистом желтом песке репинского пляжа.
На асфальте у моих ног лежат две обгоревшие спички, этикетка от пивной бутылки и обрывок газеты с крупно напечатанным словом «ответственность». За что ответственность? Чья ответственность? Перед кем ответственность?
Держу в руках московскую книжку. Наконец-то! Мысленно кричу «ура» – вслух кричать как-то неловко.
Довольно толстый и довольно симпатичный томик. На обложке – мой «Белый пароход». Приятный формат, хорошая бумага. Отличный шрифт. Правда, репродукции не все удались, но и в таком качестве они недурны. Сто тридцать два стихотворения. Сорок три ранее не публиковались. Некоторые из них неоднократно отвергались журналами и Ленинградским отделением «Совписа». Нет, по этому поводу можно не стесняясь во все горло крикнуть «ура!»
Подошла к прилавку носатая старушка, похожая на старичка. Повела носом и ушла. Не понравилось старушке то, что лежало на прилавке. А по прилавку, мимо того, что там лежало, пробежал очень рослый, упитанный, бодрый таракан. Остановившись на миг, он поглядел вслед старушке и пошевелил усами.
В ночь с 31 августа на 1 сентября на Черном море произошла ужасная катастрофа. Крупное – грузовое – судно врезалось в пассажирский пароход, который получил гигантскую пробоину и мгновенно затонул.
Погибло свыше 400 человек.
Закон равновесия добра и зла ощущается постоянно. Вслед за приятностью непременно и неотвратимо следует неприятность. А далее – снова приятное. Так и живешь, как на волнах.
Вдруг вспомнил Петровское. Вспомнил остатки старинной усадьбы на берегу озера немыслимой красоты. Вспомнил рябины, склонившиеся к воде, сплошь красные от ягод. И молодость свою вспомнил, уже покрытую туманом времени. И взгрустнул сладостно.
Из-за горизонта, расходясь веером, тянутся длинные вечерние облака. Впрочем, может быть, наоборот, вечерние облака тянутся за горизонт, сходясь в одну точку.
Человек, с увлечением поедающий пирожок. Человек, уплетающий, пожирающий, уминающий пирожок. Человек, с аппетитом поглощающий пирожок. Человек, торопливо доедающий пирожок с капустой. Вкусный, как видно, пирожок. Да и человек, как видно, изрядно проголодался.
Немолодой мужчина разговаривает в магазине с молодой продавщицей.
– В больницу ложусь, операцию будут делать. Это не то, что ты думаешь, это совсем другое, это хуже. Нет, нет, это другое, это гораздо хуже! Да нет, говорю же тебе – это не то, что ты думаешь!
Увидев меня издали, он начинает улыбаться и идет ко мне, непрерывно улыбаясь, и крепко пожимает мне руку, продолжая улыбаться, и начинает мне что-то говорить все с той же радостно-удивленной улыбкой, и все говорит, говорит, говорит, без устали улыбаясь… А я даже не помню, как его зовут. Я даже фамилии его не помню.
– Рубль тридцать шесть! – сказала кассирша со злобой.
– Чего вы злитесь? – спросил я.
– Хочу и злюсь! – ответила кассирша опять же со злостью.
– Напрасно вы это, – сказал я. – Зачем злиться? Надо быть доброй.
– Да идите вы! – заорала кассирша с яростью.
Я даже перепугался.
Человек, то и дело высовывающий кончик языка. Чем лучше у него настроение, тем чаще этот кончик языка появляется.
По набережной, тяжело дыша, бежит немолодая женщина в спортивном костюме. У нее совершенно измученный, страдальческий вид. Жертва лечебной физкультуры.
Первый теплый день ранней холодной осени. Тепло, солнечно и немного печально. Прощался с Васильевским островом. Послезавтра мы переезжаем на Петроградскую сторону.
Упаковываю вещи. В квартире полнейший беспорядок. Зашел М. А., полюбовался хаосом. Сказал: «Теперь вижу, что переезжаете. Хорошо». Я признался ему, что пишу второй роман под названием «Конец света». «Лучше назовите его „Светопреставление“», – посоветовал он.
Ирэна пригласила меня в БДТ на современную пьесу неизвестного мне автора. Главную роль играл Лебедев. После первого акта мы ушли. Пьеса оказалась чрезмерно современной. Бедный Лебедев!
Человек с зубами, торчащими изо рта наружу. Зубы большие, кривые и желтые.
Женщина в Румянцевском сквере с тремя маленькими, серенькими, совершенно одинаковыми пуделями.
Кошка спала, растянувшись на батарее. Кончики ее лап и кончик хвоста нервно подергивались. Кошке снится тревожный сон.
Впереди меня шла высокая стройная девушка. Шла быстро – видимо, торопилась. Споткнувшись обо что-то, она остановилась – туфля соскочила с ее ноги. Я подошел, поднял туфлю и подал ее девушке. Она поблагодарила меня, надела туфлю и пошла дальше, еще больше торопясь.
Переселение благополучно закончилось. Я еще не привык к своему «кабинету» и продолжаю удивляться тому, что он у меня есть. Я еще не привык к пейзажу в своем окне и продолжаю изучать его. Он сразу же показался мне необычным, но я долго не мог найти причину этой необычности. И все же понял: пейзаж неподвижен. В нем двигаются только облака. Пейзаж в моем окне – это картина с движущимися облаками. Когда же небо безоблачно, пейзаж абсолютно неподвижен.
На трамвайной остановке подошла ко мне старушка с собачкой невнятной породы и спросила, как ей лучше добраться до Московского парка победы. Я ей ответил. Тогда она сказала, глядя на собачонку:
– Я преступница.
– Отчего же? – удивился я.
– Оттого, что не кормила ее мелом, толченой яичной скорлупой.
– Ну если раньше не кормили, так кормите теперь!
– Верно! Теперь уж непременно буду кормить Ей это необходимо для лечения. Она у меня очень старая и очень больная, – помолчав, старушка добавила, продолжая глядеть на собачонку: – Жалко, что не говорит. Не умеет. Может, и умеет, да почему-то не хочет. Молчаливая. Вот финны очень молчаливый народ. Была некая история. Один мальчик не говорил до пяти лет. Думали, он немой. Тут отец взял его на рубку леса. Неудачно подрубленное дерево стало валиться прямо на отца, и мальчик вдруг крикнул: «Батя, берегись!» Никакой он был не немой. Просто очень неразговорчивый.
– А отчего вы не едете на метро? – поинтересовался я.
– Так ведь с собаками не пускают в метро! – ответила старушка.
– Ах да, забыл совсем! – спохватился я.
Великие русские писатели были люди со странностями. Все они друг друга знали, все друг другу завидовали, и все постоянно ссорились друг с другом, доходя до крайностей, до неприличия.
Гончаров был убежден, что Тургенев его обкрадывает, что украденное он присваивает сам и дарит Флоберу. Дело дошло до суда.
После того как Белинский и Тургенев охладели к Достоевскому, сей последний сказал о них, что «дай только время, он всех их в грязь затопчет». О «Дыме» он высказался безапелляционно: «Эту книгу надо сжечь рукою палача». В «Бесах» же Федор Михайлович и впрямь втоптал кроткого Тургенева в грязь, за то что тот позволял себе быть западником и либералом.
Однако Тургенев тоже был хорош гусь. О собрании стихотворений Некрасова он написал Полонскому: «Нет! Поэзия и не ночевала тут!»