Лев Толстой писателей не любил и говорил, что они «в большинстве люди плохие, ничтожные по характерам». О Тургеневе Толстой сказал так: «Он дурной человек по холодности и бесполезности, но очень художественно-умный и никому не вредящий». 27 мая 1961 года у Фета в Степановке Толстой и Тургенев едва не подрались. Пахло дуэлью.
Саша Житинский, оказывается, похож на Мопассана. А Леонид Андреев был похож на Доде.
Баронесса Вревская была женщиной поразительной, но вряд ли (судя по портрету) красивой. Она мечтала о подвиге и совершила его.
Разбирал старые папки с рукописями и наткнулся на позабытое – на переделку «Стеклянного зверинца» Уильямса для Театра музыкальной комедии, начатую в 1980 году. Помнится, Уильямс тогда казался мне слишком простым и реалистичным рядом с Ануем, Дюрренматтом и Ионеско, и работал я без особого аппетита. А теперь вот перечитал все сделанное, и мне понравилось. И жалко мне стало, что мюзикл так и не был поставлен.
Взял томик с пьесами Уильямса, полистал и увлекся. Не так уж он прост, этот Уильямс.
Болела грудь. Одолевали мрачные мысли. Погасил свет. Лег на тахту и задремал. Проснулся от звуков прекрасной, страстной, величавой и очень знакомой музыки. Лежал, слушал и почему-то все не мог припомнить, что же это. А это был Бетховен. Девятая симфония.
Сел на трамвай тридцать первого маршрута. Вышел на Стрелке Васильевского. Долго глядел на Биржу, на Петропавловку, на дворцы, на Троицкий мост. Потом устроился на скамейке и закурил трубку. Надо мною нависали уже голые ветки деревьев. Мимо по дорожке прополз уже засохший опавший лист. За моей спиной к заливу проплыла длинная самоходная баржа. Выкурив трубку, сел на троллейбус и вернулся восвояси. Моя вечерняя прогулка была приятной и впечатляющей.
Заглянул в Лавку писателей. «Обычного часа» там еще нет. Но звонят читатели, интересуются, когда его можно будет приобрести.
Несомненно что:
1) Человечество непоправимо и неодолима его тяга ко злу.
2) До конца света мне не дожить, но дожив до той поры, когда конец света стал вполне возможен, я постиг все мрачное величие роковой человеческой истории.
3) Дело мое, творимое с предельной для меня добросовестностью, радует лишь немногих и остальных никогда не обрадует.
4) Я не совершил ни одной ошибки и живу по совести, но погибель моя, окончательная моя погибель, неминуема.
5) Тайна бытия так и не открывается мне.
Вечер теплый и тихий. Сижу в скверике перед своим домом, дышу свежим воздухом и гляжу на освещенные окна писательских квартир. На окнах висят вполне обывательские шторы с цветочками и тюлевые занавески. Видны также цветы в горшках тоже вполне обывательского вида. Кое-где шторы слегка раздвинуты, и можно полюбоваться люстрами, свисающими с потолков, коврами и картинами, висящими на стенах. Не слишком роскошно живут мои коллеги. Скромненько живут. Вот и я рядом с ними буду жить скромненько, почти по-пролетарски.
Впервые в жизни наблюдаю полное лунное затмение. Погода отличная, небо чистое и ничто не мешает разглядывать ночное светило в столь необычном для него состоянии. Наползая с одного боку, тень закрыла почти весь лунный диск. Остался лишь маленький сверкающий серп. Но и он вскоре исчез. Затменная луна приобрела тускло-розовый оттенок и стала похожа на перезревший персик.
Снова заговорили о летающих тарелках. На сей раз статья в «Комсомолке». Небрежно-развязный тон. Плоский юмор. Всё отрицается и высмеивается. Но в конце статьи написано, что работает комиссия, что собираются факты, что есть во всем этом нечто, но страшного ничего в этом, конечно же, нет и быть не может.
«Обычный час» поступил наконец-то в продажу. В Доме книги спокойненько лежит на прилавке – его не берут. Продавщица Люся успокоила меня: «Подождите, всё разберут, ничего не останется».
Взял томик, подержал его на ладони. Когда-то говорил я себе: «Увидеть бы свою книжку, иллюстрированную своими картинами! После этого можно и умереть». Вот она – эта книжка! Вот они – мои картины! Не ради этой ли книжонки я на свет родился?
Лунища над городом огромная и яркая прямо-таки до неприличия. Оголтелая какая-то.
Полюбил я Карповку нежной, тихой любовью. Что-то в этой скромнейшей речушке трогает меня.
Самый опасный человеческий инстинкт – инстинкт самоутверждения. Его проявления неприятны уже в розовом детском возрасте. Взрослые же, самоутверждаясь, частенько творят чудовищные вещи.
Человек с походкой, красноречиво говорящей о том, что он чрезвычайно высокого о себе мнения. Видеть его походку просто противно.
Шорох узких, мертвых, легких листьев, влекомых ветром по сухому, чистому, холодному асфальту.
И все же самое любимое занятие – хождение по городу, блуждание по дворам и переулкам, стояние у оград на набережных, сидение на скамейках в скверах, заглядывание в парадные и подворотни, рассматривание магазинных витрин и изучение театральных афиш. Этим я могу заниматься без устали целыми днями.
Две неопрятные старухи в сосисочной. В лицах еле заметные остатки былой интеллигентности. Едят сосиски руками. Чавкают.
Девушка в светлом плащике в Конюшенном. Сзади на капюшоне нечто, похожее на ленточку, кокетливо и очень мило завязано бантиком. Лица не видно.
В Доме книги 500 томиков «Обычного часа» было продано за три дня. В других магазинах центральной части города тоже все уже распродано. Сегодня после очередной лекции меня обступили студенты – у каждого в руках была моя книжица. Пришлось ставить автографы.
Придя домой, взглянул на Настину фотографию. Настя была как-то особенно печальна и смотрела на меня с укором. Давно не посещал я ее могилу, вот что.
Лаборантка кафедры Ниночка сказала, что моей судьбе можно позавидовать. Ниночке 20 лет. Она учится на вечернем отделении нашего факультета. Она купила 10 экземпляров моего сборника для всех своих друзей.
Перепечатываю начисто стихи последних лет (были только черновики). И все сомневаюсь: хорошо это или дурно? И все переделываю, исправляю, сокращаю, дополняю. А казалось мне, что стихи уже отлежались и я их скоренько – раз, раз – отстучу на машинке.
Еще раз «Хортиус музикус». Лакомство для слуха и для глаз. Изысканное благозвучие женских и мужских голосов. Изысканное звучание неведомых старинных инструментов. Изысканная гамма цветов в костюмах (палевые, бледно-серые, бледно-фиолетовые и бледно-зеленые тона). Изысканно плавные, как в танце, движения музыкантов, медленные перемещения их на эстраде. Все предельно изысканно и предельно благородно. Чудесно, что можно услышать и увидеть такое в конце нашего, отнюдь не изысканного столетия.
Петропавловка вечером.
Безлюдно. Чисто. И как-то торжественно. Горят все фонари, и ярко освещенная колокольня собора сияет на фоне густо-синего, почти черного неба.
У Пьеро делла Франческа – величие, у Боттичелли – изящество, у Микеланджело – сила, у Жоржа де Латура – загадочность.
Книга о Максе Клингере.
Символизм и местами почти сюрреализм. Волнует. Однако моего любимого «Вечера» в книге нет. Это полотно находилось в частном собрании, и вполне вероятно, что оно уже не существует.
Вытащил репродукцию из своего самодельного альбома и долго упивался этим шедевром. Пожалуй, нет другого произведения живописи, которое столь же красноречиво говорит мне о красоте, таинственности и бренности бытия.
Навстречу мне по тротуару шли детсадовские ребятишки.
«Дедушка! Дедушка!» – стали говорить они, показывая на меня пальцем. Я же улыбался, а самому было обидно: Какой я дедушка? Я еще совсем не старый!
Позвонил Ирэне.
– Ну как ты? Все хорошеешь?
– Нет, не хорошею. И так хороша.
«И верно, – подумал я, – зачем ей еще хорошеть? Куда уж больше!»
Экономика – штука серьезная. В 1943 году военно-экономический потенциал США в полтора раза превышал потенциал стран «оси». Если прибавить экономику СССР, Англии и Канады, то становится очевидно, что у Гитлера и его союзников не было ни малейших шансов на благополучный исход войны. Однако в 1945 году «камикадзе» врезались в американские авианосцы, а немецкие подростки в упор стреляли фаустпатронами в советские танки.
Гитлер совершил грубейшую ошибку: не прикончив Англию, он напал на Россию. Непростительное легкомыслие и прямо-таки детскую самоуверенность продемонстрировали и японцы, напав на Перл-Харбор.
Агрессорам, как правило, не хватает рассудительности. Вероятно, поэтому они столь часто терпят катастрофические поражения.
Самый большой пассажирский пароход «Титаник» напоролся на айсберг во время первого же своего плавания. Самый большой дирижабль «Гинденбург» загорелся во время первого своего полета. Самые монументальные творения техники почему-то оказывались недолговечными.
Был вечер. Я сидел на скамейке перед своим домом и курил трубку. Надо мною в чистом, глубоком темно-синем небе висела яркая, пятнистая, почти круглая луна. Она смотрела на меня, а я поглядывал на нее. Мы смотрели друг на друга в полном молчании.
Вернувшись домой, я поглядел в окно и опять увидел луну. «Может быть, это другая?» – подумал я, несколько смутившись.
Но это была та же самая луна, безо всяких сомнений. И она по-прежнему взирала на меня. «Чего ей от меня надо?» – подумал я и задернул на окне штору. Однако материя была не очень плотной, и сквозь нее я видел светлое круглое пятно. «Вот привязалась!» – подумал я с раздражением.
Популярное нынче словечко «отвратно» – отвратительно. Пошлый, безумный жаргон захлестывает русскую речь.
Дед Фридриха Ницше был автором благочестивого трактата «О вечности и нерушимости христианской веры».
Главный редактор «Невы» вернул мне мой роман.
«Мы тут посовещались и пришли к выводу, что напечатать это все-таки не сможем. Написано прекрасно, но с вашим восприятием предреволюционной России трудно согласиться. Увы».