В подземном переходе на Невском бросилась в глаза крупная пестрая надпись:
«Господа, все рушится, но еще можно жить и веселиться».
Кажется, это была театральная афиша.
Рассказы
Надо быть хорошим
Замысел поэмы возникал постепенно. Откуда-то из темных закоулков сознания извиваясь выползла пока еще неясная первоначальная идея: поэма будет о любви, и не просто о любви, а о любви истинной, высокой и трагической. Трагизм станет следствием неких роковых обстоятельств, которые разлучат влюбленных навеки. «Видимо, не обойтись без смерти, – размышлял я, – любовь и смерть – это всегда красиво, к тому же и вполне естественно. Но кто умрет? Он? Она? Или влюбленные погибнут вместе? И что будет причиной несчастья»?
Вскоре обозначились контуры сюжета, определились время и место действия. Осталось только найти нужную поэтическую интонацию. Но вот наконец она нашлась, и я с жадностью набросился на бумагу.
Нервы мои были напряжены до крайности. Во мне все время что-то вздрагивало. По ночам мне снились кошмары, которые запоминались до мельчайших подробностей. Иногда же, едва заснув, я просыпался и всю ночь лежал в постели, глядя на светлые полосы, которые тянулись по потолку от неплотно задернутых штор – рядом с нашим окном на улице горел фонарь.
Писал, ужасно волнуясь, временами даже плакал. Мне было жалко своих героев. То что я сам их придумал и сам сделал такими несчастными как-то быстро забылось. Едва возникнув, они стали жить своей собственной жизнью. Изменить их судьбы я был уже не в силах.
Когда я впервые читал написанное жене, голос у меня дрожал, глаза у меня горели, а по спине то и дело пробегали какие-то мелкие насекомые.
– Что с тобой? – удивилась жена. – Я никогда тебя таким не видела. Ты у меня как миленький будешь пить валерьянку! Нельзя так раскисать.
– Теперь я все понял, – сказал я жене, – тебе плевать на мое творчество. Я и раньше догадывался, что плевать, а теперь я в этом убедился! Мир моей души тебе абсолютно чужд! Абсолютно!
Бросив рукопись на стол, я пошел в кухню, налил в стакан холодной воды из крана и долго пил эту воду, глядя в окно.
«А впрочем, она права, – думал я. – Ну написал! И что?»
Прочитав поэму нескольким литературным знакомым, я понял, что она удалась.
У слушавших широко открывались глаза и приоткрывался рот. Некоторые в разгаре чтения вскакивали и начинали ходить по комнате, потом снова садились. Комплименты лились рекой, их бурный поток уносил меня куда-то далеко-далеко, где все литераторы, весь народ, все человечество стояли предо мной на коленях и слезы восторга текли по бесчисленным женским, мужским и детским щекам.
Знакомая поэтесса сказала, что поэмой заинтересовался литературный отдел молодежной газеты, и дала мне телефон редактора. Я позвонил, и мне назначили время для встречи.
Спотыкаясь от волнения, я поднялся по лестнице на четвертый этаж, нашел нужную дверь и постучался. Мне не ответили. Я приблизил ухо к двери и услышал исходящий из нее гул голосов. Тогда я открыл дверь и вошел.
В комнате было туманно от сигаретного дыма. Сквозь туман проступали силуэты нескольких людей, которые увлеченно о чем-то спорили.
– Есениным тут и не пахнет! – говорил кто-то мальчишеским фальцетом. – Какой же это к чертям Есенин! В лучшем случае Павел Васильев!
– Не Павел Васильев, а Борис Корнилов! – поправил мальчишку некто важный и не слишком молодой, обладавший приятным сытым баритоном.
– О чем спор! – произнес третий холодным металлическим голосом. – Ясное дело – стихи подражательные. Таких стишков нынче – пруд пруди. Это не поэзия, а ветошь. Позавчерашний день.
– Ну это как сказать! – заметил баритон. – Кое-что тут все же есть. Искренность есть, наблюдательность есть, и чувство слова тоже имеется. Культуры, конечно, маловато, и кругозор узок – это да.
Пробравшись сквозь вонючий дым, я подошел к столу, за которым сидели обладатели столь разных голосов.
Редактором оказался человек с металлическим голосом.
– Выйдем на минутку, – предложил он мне, и мы вышли в коридор, где воздух был свеж и фантастически прозрачен.
– Вы, конечно, не лишены способностей, – начал редактор, глядя прямо мне в глаза. – Я бы сказал больше – вы талантливы. Но странная у вас, знаете ли, позиция. Ваши герои будто с луны свалились. Они дьявольски одиноки. Никого и ничего у них нет – нет родственников, нет друзей и знакомых. Нет профессии, нет прошлого. Ни у кого они не просят помощи, и никто почему-то не собирается им, бедным, помогать. Я бы сказал, что ваша позиция асоциальна. Вы погрузили своих страдальцев в некий общественный вакуум. Будто на земле уже никого нет – они последние ее жители. Я понимаю – это условность, литературный прием. Но зачем он вам? Жизнь все же не так страшна – разве я не прав?
– Вы правы, – сказал я потупившись и подумал: «Все ясно, печатать не будут». – Но знаете, – добавил я робко, – мне хотелось написать о самом важном, мне хотелось, отбросив все случайное, мелкое, бытовое, поднять своих героев как можно выше и приблизить их к идеалу, к чистой неземной любви и возвышенному страданию. Главное здесь – любовь и смерть. И заметьте, любовь побеждает смерть. Смерть посрамлена. Любовь оказывается бессмертной. Я хотел…
– Да, да, я все понимаю, – перебил меня редактор, – разумеется, ваша поэма здорово написана. Как бы единым махом, на одном дыхании. Пока не дочитаешь до конца – не оторвешься. Но о том, что я сказал, вы все же подумайте на досуге. Это пригодится вам для будущего. А поэму я попробую напечатать. Гарантии не даю, не все от меня зависит. Тем более что в газетах поэмы печатают редко. Но попробуем. Чем черт не шутит!
Я вышел из здания забыв застегнуть пальто «Понял! – думал я. – Все-таки поэму он понял! Это замечательно! Даже если не напечатают – все равно замечательно!»
Через две недели, утром, когда я плескался в ванне, раздался телефонный звонок. На ходу вытираясь полотенцем, я подошел к телефону и снял трубку. Говорила моя приятельница.
– Ну поздравляю! – сказала она. – Я знала, что это когда-нибудь напечатают.
– Объясни толком, что случилось! – произнес я, растерявшись.
– Беги покупай газету! – смеялась приятельница. – Торопись, а то всю раскупят!
Я бросил трубку, напялил пальто, нахлобучил на затылок шапку, хлопнул дверью, выбежал на улицу и кинулся к ближайшему газетному киоску.
– Дайте мне десять экземпляров молодежной газеты! – попросил я киоскершу. Внимательно на меня посмотрев, она послюнила палец и отсчитала десять свеженьких, пахнущих типографской краской газетных тетрадей.
Отойдя в сторонку, я перевернул первую страницу и увидел набранное крупным шрифтом название своей поэмы. Она была напечатана с сокращениями. В начале шел текст, написанный редактором:
«Пусть читателя не смущает необычный стиль этого произведения… мир возвышенных чувств… просветленный трагизм… лицо нашего сложного, трудного века… пожелаем автору…»
Целый месяц я носил в кармане аккуратно сложенную газетную страницу со своей поэмой. Не для того, чтобы, хвастаясь, всем ее показывать, и не потому, что я боялся – вдруг она потеряется? Просто мне было приятно всегда иметь ее при себе. Она лежала во внутреннем кармане пиджака, и я ощущал исходившее от неё тепло, постоянно напоминавшее о моем успехе.
Однажды я встретил в трамвае Кольку Крюкина. Когда-то, давным-давно, мы сидели с ним на одной парте и были закадычными друзьями. Раздружились мы после выпускных экзаменов. Я получил серебряную медаль, а Крюкин не получил ничего. Он обиделся и стал недвусмысленно намекать на то, что мне отдали ту самую медаль, которая предназначалась ему, Кольке Крюкину, ибо он был по-настоящему способным учеником, а я всего лишь зубрилой. Тогда я тоже обиделся, и наша дружба кончилась.
После я изредка встречал Кольку. Он преуспевал, учась в институте, и далее у него все было хорошо – аспирантура, блестящая защита, ученая степень, ученое звание, удобное место на солидной кафедре, всесоюзные конференции, заграничные командировки и наконец докторантура. Крюкин растолстел. Морда у него округлилась, а глаза уменьшились. Жесты стали плавными и величавыми, и вместо невзрачной кепчонки он носил теперь дорогую импортную шляпу с яркой полосатой ленточкой. «Ну как?» – спрашивал меня Колька при встрече и довольно противно ухмылялся. «Все так же», – отвечал я, и мы прощались.
На сей раз Колька почему-то не задал мне свой типовой вопрос, и на его лице было необычное выражение, слегка напоминавшее растерянность. «Докторскую завалил!» – подумал я с искренним сочувствием.
Но Крюкин вдруг сказал:
– А ты, между прочим, скрытный! Пишешь, оказывается, стишки, даже печатаешь их и помалкиваешь. Прочитал я твой опус в газете. Ничего себе. Очень даже ничего. Поздравляю!
– Спасибо, – ответил я, – очень тронут.
– Зашел бы! – продолжал Крюкин. – Познакомлю тебя с женой и сыном. Кстати, жена без ума от твоей поэмы. Говорит, что ты гений.
– Конечно, зайду! – ответил я с готовностью и вышел на своей остановке.
Через полгода я послал поэму в один из столичных журналов. Вскоре рукопись мне вернули. В письме некий неизвестный мне дотоле литератор написал, что мое творчество сплошь состоит из штампов, что в поэме нет и намека на дыхание жизни – все в ней придумано, все противоестественно, к тому же она и без рифмы, что противоречит национальной традиции.
Оскорбленный до глубины души я поклялся себе никуда не посылать больше поэму и никому ее не читать.
Спустя три года в городе появился новый журнал. «А не попробовать ли еще разок? – подумал я. – Журнал только что родился, люди в нем небось свежие, не обремененные предрассудками. Надо рискнуть!»
Сам я в редакцию не пошел, а отправил рукопись по почте. Через две недели я обнаружил в почтовом ящике конверт со штемпелем нового журнала. Конверт был небольшой и тощий. Сердце мое екнуло – рукопись не вернули.