В конверте лежала записка с предложением зайти в редакцию.
Я тут же поехал на указанную улицу и нашел нужный номер дома. У входа висела табличка с названием совсем другого журнала, в который я ничего не посылал.
Я внимательно оглядел фасад дома, но других табличек и каких либо поясняющих текстов на нем не было. Пребывая в недоумении, я зашел в вестибюль, поднялся по лестнице и увидел на стене такую же, как и у входа, табличку. Я пошел выше. Там были две двери, но без табличек. Я толкнулся в одну – она оказалась закрытой, постучался в другую – никто не ответил. Надавил на ручку – она повернулась, но дверь не открылась. «Что за черт! – подумал я. – Разыграли меня что ли?»
В полнейшей растерянности я пришел на автобусную остановку и стал ждать автобус. И вдруг в голове мелькнула догадка: «Журнал-то ведь еще совсем новый! У него, видать, и помещения-то своего еще нет!»
Почти бегом я бросился назад, взбежал по лестнице и постучался в ту дверь, рядом с которой висела табличка.
– Войдите! – донесся до меня из-за двери женский голос.
В небольшой комнате, сплошь заваленной какими-то папками, за обшарпанным столом сидела молодая миловидная женщина.
– Я посылал вам поэму, – сказал я, подходя к столу.
– А, это вы! – сказала женщина приветливо и даже как-то радостно.
При этом она не стесняясь разглядывала меня.
– Я с трудом вас разыскал, – заговорил я, нарушая неловкое молчание, возникшее от чрезмерного любопытства молодой редакторши.
– Да-да, – ответила она поспешно, – у нас еще нет своего прибежища, нас здесь приютили на время добрые люди. Меня зовут Таня, – добавила она и протянула мне руку. – Ваша поэма нам очень, очень, очень понравилась, – сказала Таня, – сейчас с ней знакомятся члены редколлегии. Я уверена, что они ее одобрят и к концу года она будет напечатана. Расскажите, кто вы, откуда вы, давно ли пишете.
Я все рассказал, стараясь быть кратким.
– Нашему журналу нужны новые талантливые авторы, – сказала Таня, – наш новый журнал должен иметь свое, новое лицо. Вы нам вполне подходите, вы как раз то, что нам надо. По правде говоря, ваша поэма меня озадачила. В ней ведь многое банально – банален сюжет, банален исторический фон, банален словесный материал. Но впечатление такое… черт знает какое впечатление! Как это вы ухитрились этакое написать? Вы, пожалуйста, не зазнавайтесь, ничего подобного в русской поэзии еще не было!
– Да полно, – сказал я, краснея от удовольствия, – поэма как поэма. Неплохая, конечно поэма, она и самому мне нравится. Но насчет русской поэзии – это уж слишком!
При этом я подумал: «А что если она права?»
От этой мысли пот выступил у меня на лбу и за ушами.
Выйдя на улицу, я вытащил из кармана брюк носовой платок, тщательно вытер лоб и шею и долго стоял неподвижно, тупо уставившись на вершины деревьев соседнего сквера. Там и сям на них чернели большие грачиные гнезда, давно покинутые их обитателями по случаю зимнего сезона.
«Отчего грачи улетают в Африку, а вороны – нет?» – подумал я почему-то и пошел по заснеженной улице, перспектива которой уже терялась в вечерних сумерках.
Через месяц я позвонил Тане.
– Я вас поздравляю! – сказала она. – Вся редколлегия – за. Один Н. против. Но этого и следовало ожидать. Было бы даже обидно, если бы он был за. Короче – поэма пойдет в десятом номере.
Прошло еще два месяца.
Я сидел на старом кожаном диване в той же комнатушке, в которой познакомился с Таней, и читал корректуру своей поэмы. Я был спокоен. Ничто во мне не трепетало, руки не дрожали, глаза не слезились, мурашки по спине не бегали, и ни малейшей слабости в коленях я не ощущал. «Как быстро привыкаешь к успеху! – думал я с приятным удивлением. – Кажется, я становлюсь профессиональным литератором. Не так уж сложно, оказывается, напечатать поэму, даже если ты еще не слишком известен. Просто поэма должна быть незаурядной, только и всего».
Проходил сентябрь, приближался октябрь.
«Ну как там твоя поэма? – спрашивали меня знакомые. – Ты уж нас не забудь, подари экземплярчик. Журнал-то небось не купить будет. Весь город знает о твоей поэме».
– Ну ладно, хватит издеваться! – отвечал я добродушно и глотал сладкую слюну, обильно выделявшуюся из слюнных желез от предвкушения близкого счастья.
В один из первых дней октября позвонила Таня. Голос у неё был какой-то странноватый. То ли она простудилась, то ли нарочно говорила невнятно.
– Погромче, – сказал я, – ни черта не слышу!
– Чепе! – сказала Таня мне в ухо оглушительным, зловещим шепотом. – Только ты пока – никому, понимаешь?
– Не понимаю, – ответил я чистосердечно.
– Выбросили! – прохрипела Таня.
– Кого выбросили? Откуда выбросили? – спросил я, но во рту сразу стало сухо, и под ложечкой защемило.
– Поэму твою выбросили! И рассыпали набор. Приезжай, разговор не телефонный!
«Сплю! – подумал я. – Когда это я успел заснуть? Вечно снится какая-то чушь!» Я ущипнул себя за локоть, но это не помогло. Стало очевидно, что я бодрствую.
Таня была в страшном возбуждении. Глаза у нее горели. На щеках выступил яркий румянец.
– Понимаешь, говорила она, – у нас это первый случай. Ты можешь гордиться! Сказали, что в поэме искажен смысл известных событий, что краски слишком сгущены, что все чрезмерно трагично. Еще сказали, что это только видимость правды, а сама правда вовсе не такая, и ее ты не разглядел.
– А кто они? – спросил я простодушно.
– Не прикидывайся кретином! – сказала Таня. – И не огорчайся, – добавила она. – Будем бороться! Вся редакция тебе сочувствует. Все говорят, что поэму надо напечатать любой ценой. Конечно, придется кое-что поправить, чем-то пожертвовать. Вообще-то в этих замечаниях есть доля правды. Что ни говори, излишним оптимизмом твое творение не страдает. Были же люди, которые не просто тихо умирали, а боролись за жизнь и другим помогали выжить. У тебя крайний случай, на этом и погорел.
– Погорел? – переспросил я.
– А разве нет? – спросила Таня. – И журнал, конечно, тоже погорел. И я с тобой погорела – на мне тоже ответственность была.
– Сколько погорельцев сразу. А огня не видно. Да и дымом не пахло, – сказал я, вдруг развеселившись.
– Ты молодчина! – сказала Таня, хлопнув меня по плечу. – Люблю мужиков, которые не хнычут и не теряют чувства юмора! Главное – не вешать нос! Через годик мы ее все же напечатаем, вот увидишь! Это даже хорошо, что так вышло. Мы ее получше отредактируем. Будет как конфетка – комар носа не подточит.
Домой я пошел пешком. Мне не захотелось воспользоваться услужливым общественным транспортом. И почему-то меня все время толкали прохожие.
Опять стали сниться кошмары. Один был особенно впечатляющим. Я поднимался по лестнице к заветной двери. У лестницы не было перил. Я шел, прижимаясь к стене и стараясь не глядеть в лестничный пролет. На каждой площадке стояла статуя Аполлона Тенейского. Аполлоны бессмысленно улыбались пухлыми мраморными губами. Внезапно лестница оборвалась, и я оказался на последней ступеньке. Дверь, к которой я стремился, была выше метра на три. Все было кончено. Сладкое томление безнадежности разлилось по моему телу. Откуда-то снизу доносились глухие удары, будто взрывались авиабомбы. Став на колени, я заглянул в пролет. Аполлоны Тенейские один за другим вываливались с площадок и летели вниз. Внизу они разбивались вдребезги и оттуда, снизу, подымалось облако белой пыли. Я отполз к стене и еще раз взглянул на дверь. Она вдруг открылась. За нею был мрак. Из его глубины повеяло тончайшими французскими духами, и ко мне протянулась женская рука с ярко накрашенными ногтями. Это был последний шанс. Я подпрыгнул, но смог ухватиться только за мизинец. На моих глазах он стал растягиваться, как резиновый, делаясь все тоньше и тоньше. Раздался звук лопнувшей струны – мизинец оторвался. Струя теплой крови ударила мне в лицо, и я проснулся. «Приснится же такое!» – подумал я.
Через полгода знакомый литератор посоветовал мне наведаться в новый журнал и напомнить о своем существовании.
– Зря так, – сказал он, – уж очень вы самолюбивы. Вот и просидите всю жизнь в тихом уголке со своим самолюбием. Написать шедевр – еще полдела. Надо за него бороться. Надо доказывать. Спорить, убеждать, просить, наконец. Надо быть настойчивым и немножко хитрым.
На другой день я зашел в редакцию, которая размещалась уже в собственных, не лишенных импозантности апартаментах на одной из центральных улиц. День был не приемный. Дверь поэзии была закрыта, из-за нее доносился мужской смех. Я постучал. Смех прекратился, но мне никто не ответил. Немного подождав, я открыл дверь и вошел.
За роскошным письменным столом светлого ореха сидела Таня. Подперев рукой щеку. Сбоку у стола сидел парень в толстом свитере. На столе поверх беспорядочно разбросанных рукописей лежали разломленный надвое батон и куски колбасы. Тут же стояли два граненых стакана с желтоватой жидкостью.
– А-а, это ты! – обрадовалась Таня. – У тебя нюх. Вовремя пришел. Садись!
Она извлекла из ящика чайную фарфоровую чашку и поставила ее рядом со стаканом. После она нагнулась, пошарила рукой под тумбой стола, и на столе появилась бутылка портвейна.
– Познакомьтесь! – сказала она, обращаясь ко мне и к парню. – Это автор той самой поэмы, а это поэт Максим У.
Максим У. дружелюбно мне улыбнулся и протянул мне руку.
Таня налила портвейн в чайную чашку.
– Извини, – сказала она, – третьего стакана нет, только что переехали. Выпьем за твою поэму! Ее надо напечатать, и она будет напечатана! Я тебе клянусь! Клятвопреступницей я не стану, не надейся!
Мы выпили по первой, после по второй, и тоже за мою поэму.
Тут Таня опять нагнулась, опять пошарила за тумбой и поставила на стол вторую бутылку портвейна.
– Я предлагаю тост за процветание нового журнала! – сказал я излишне громко.
– Тише! – сказала Таня и подойдя к двери закрыла ее изнутри на ключ. – Сегодня мы будем пить только за твою поэму и за тебя! – изрекла она, уперев руки в бока и с вызовом глядя на меня пьяными глазами.