– За меня так за меня, – сказал я и первым опрокинул в рот свою фарфоровую чашку.
Дионисийское это действо длилось еще час или полтора. В конце его поэт Максим У. почему-то сел ко мне на колени и страстно поцеловал меня в губы. Что привело меня в крайнее замешательство.
– Ты не смущайся, – сказала Таня, – он, как выпьет, всегда со всеми целуется без разбору и ко всем садится на колени.
Когда мы выходили из уже опустевшей редакции, Таня говорила, тяжело напирая на мое плечо:
– Ты не думай! Я о тебе помню! Я о тебе н-н-незабыв-в-ваю! Приходи ч-ч-через недельку, п-поговорим о деле.
Через неделю в том же помещении произошел следующий разговор.
Таня: Вот хорошо, что зашел! Вот прекрасно! Я знала, что ты отличный мужик. Ты, конечно, гордый, но это неплохо! Гордость тоже чего-то стоит. Ты принес варианты?
Я: Какие варианты?
Таня: Не дури! Варианты исправления поэмы.
Я: А зачем ее исправлять?
Таня: Ты ее хочешь напечатать или нет?
Я: Я хочу, чтобы она была напечатана без исправлений.
Таня: Ты будто с луны свалился! Ну и мужик! Да не пойдет она, твоя гениальная поэма, без исправлений. Без редакторской правки!
Я: Не пойдет – и не надо. Обойдусь.
Таня: Ты эгоист! Почему все талантливые люди такие эгоисты? Загадка природы! Неужели не соображаешь, что не только тебе будет приятно, если поэму опубликуют? Мне будет приятно! Журналу нашему новому будет приятно. И полезно, к тому же. Мы совершили ошибку, намереваясь напечатать сырое произведение. Мы эту ошибку должны исправить. Понял? Вместе с тобой мы слегка переработаем поэму, совсем чуть-чуть, и снова сдадим ее в набор. Если что, мы скажем: «Извольте прочесть – поэма стала гораздо лучше!»
Я: А что, собственно, следует исправить?
Таня: Горе мне с тобой! Умный на вид поэт, а все тебе надо подсказывать.
Мы сели с Таней рядышком за стол, она взяла в руку толстый красный карандаш, вытащила из груды листов и папок знакомую корректуру и стала подчеркивать отдельные строчки текста. Иногда она проводила длинную вертикальную черту на полях.
– Вот, – сказала она, сложила корректуру и протянула ее мне. Возьми домой. Обмозгуй, придумай варианты и прибегай.
Через две недели, замученный придумыванием вариантов я явился в редакцию.
С Таней мы спорили часа три. В чем-то я убедил ее я, а в чем-то – она меня. Получился компромисс.
– Ну и упрям же ты! – сказала Таня, устало откинувшись на спинку стула.
– Ладно, давай выпьем за наш компромисс, – сказал я, вытаскивая их портфеля бутылку «Стрелецкой» и кулек с жареными пирожками. Появились знакомые стаканы. Забулькала водка. Выпили.
– У, какая горечь! – сказала Таня и похлопала ладонью по открытому рту. – А пирожки ничего. Страсть люблю пирожки с капустой!
Через несколько дней Таня мне позвонила.
– Радуйся! – сказала она кратко.
– Не буду, – ответил я, – ибо безрадостен от рождения.
– Я тебя перевоспитаю, – сказала Таня, – у меня педагогический дар. Твою дурацкую поэму напечатают без исправлений!
– Шутишь! – сказал я. – Мне не до шуток.
– Правда, правда, – сказала Таня, – Никаких шуток. Ситуация изменилась.
– Ну и что? – спросил я.
– Чудак! – ответила Таня и повесила трубку.
Через месяц я пришел в редакцию с большим портфелем. Он был тяжел и оттягивал мне руку. Секретарша вручила мне десять экземпляров журнала. Я поставил портфель на пол, уселся в кресло, пробежал глазами содержание номера и нашел нужную страницу. Поэму и впрямь напечатали почти без изменений. Правда, кое-что было выброшено, но мне показалось, что купюры даже пошли ей на пользу. Она стала компактнее.
Кто-то положил мне руку на плечо, и я услышал Танин голос:
– Наслаждаешься собственным шедевром? Поздравляю, поздравляю! С тебя причитается!
– С превеликим удовольствием и немедленно! – воскликнул я, схватил портфель, взял под мышку стопку журналов и отправился вслед за Таней в ее кабинет. Там уже были двое. Знакомый Максим У. и некто страшно волосатый в расстегнутой на груди несвежей рубашке.
– Привет! – кивнул я Максиму и протянул руку волосатому.
– Рома! – сказал он, глядя мне в глаза пронзительным взглядом гипнотизера.
– Вы гипнотизер? – спросил я без обиняков.
– В какой-то степени – несомненно, – ответил Рома. – Мои стихи завораживают, но ни в коей степени не усыпляют. Поздравляю тебя, старина, с поэмой. Кое-что ты можешь. Хотя, на мой взгляд, это сопливо. И немного длинно. А разговор со смертью вообще у тебя не удался, старик, ты уж не обижайся. Вот я бы этот разговор написал – ты бы ахнул! У меня талантливее. У меня больше опыта. Да и таланту тоже. Ты не серчай – видит Бог, я тебя талантливее. Каждому свое, старик, ты уж не злись.
– Плюньте ему в харю, – сказал мне Максим, – он же распух от зависти. Такая поэма ему и не снилась.
Я вытряхнул содержимое портфеля на Танин стол, и далее все шло по знакомой схеме. Вариации возникали лишь по вине Ромы, который оживлял пиршество своей поэтической фантазией.
После четвертого стакана Максим, как я и предполагал, попытался устроиться у меня на коленях, но на сей раз я не сплоховал и успел увернуться. Максим упал и долго не мог подняться, так как голова его застряла под стулом. Таня беззвучно хохотала, уронив голову на бутерброд с котлетой.
– Нехорошо! – строго сказал мне Рома. – Нехорошо, старина! Ну посидел бы он у тебя на коленях минуту-другую! Ну и что? Ты сегодня триумфатор и должен быть великодушным.
– Ты в рубашке родился, – сказала мне Таня, вытирая платком испачканную котлетой щеку. – Честно говоря, я не верила, что поэма проскочит. Она у тебя – не от мира сего. Ни на что не похожа. Я уж на тебе крест поставила, ей-богу! А ты, оказывается, в рубашке родился! Дай я тебя поцелую!
– Давайте читать стихи! – предложил Рома и сам начал:
Н-н-не надо быть хорошим. Н-н-надо быть кр-р-асивым,
Н-н-надо быть упор-р-рным и н-н-нетеррпеливым,
Н-н-надо рыть канавы и к-колоть д-дрова,
З-засучив п-по л-л-локоть р-р-рукава.
– Заткнись ты со своими дровами! – сказала Таня. – Давайте лучше споем, – и она запела неестественно звонким ненастоящим голосом:
Дорогой мой, дорогой.
Не толкай меня ногой,
Не лягай меня ногой,
Ни одной и ни другой!
Целый месяц я ставил автографы. Сначала друзьям, а после знакомым и знакомым знакомых, а также сослуживцам, родственникам и сослуживцам родственников. Однажды на улице ко мне подошел незнакомый юноша с уже надоевшем мне номером журнала в руке.
– Вам тоже автограф? – спросил я, устало поморщившись.
– Нет, – мрачно усмехнулся юноша, – я хочу вернуть вам вашу поэму. Она бездарна и претенциозна. Не пишите больше. Вы не поэт!
Юноша сунул мне журнал, повернулся и пошел, вернее, побежал, будто опасаясь, что я его догоню и ударю.
Я раскрыл журнал и перелистал страницы своей поэмы. Они были испещрены пометками, сделанными синими чернилами. Здесь были вопросительные и восклицательные знаки, прямые и извилистые линии, кружки и овалы, а также различные междометия и прочие слова, например «ха!», «ну и ну!», «ух ты!», «ужасно!», «бред», «какая роскошь!» и так далее.
Искренне огорченный, я пришел домой и принял успокоительную таблетку. Но было ясно, что настроение у меня испорчено по крайней мере на неделю. «Вот она – ложка дегтя! – думал я, – без нее никак не обойдешься».
Через пару месяцев стали появляться рецензии. В одной было сказано, что поэма прекрасна, что она вовсе не сентиментальна и очень, очень современна, что ее опубликование – огромная заслуга нового журнала.
В другой было написано, что молодой автор взялся за сложную тему, которая ему не по зубам, что он плохо владеет свободным стихом, что ритмика поэмы однообразна и скучна, а ее герои схематичны, но при этом и чрезмерно чувствительны, что журнал оказал плохую услугу автору, опубликовав это далекое от совершенства произведение.
В третьей я прочитал, что поэма интересна и в общем недурна, хотя и не лишена существенных недостатков, и что журналу конечно следовало ее напечатать, но предварительно нужно было поработать с не лишенным способностей автором и устранить указанные недостатки.
После выхода первой рецензии знакомые поздравляли меня. После второй – знакомые искренне возмущались и уговаривали меня не расстраиваться. После третьей никто из знакомых мне не позвонил.
Через два года после опубликования поэмы раздался еще один телефонный звонок. Низкий женский голос сказал, что звонят из музыкального театра и просят зайти к главному режиссеру на переговоры.
– Моя поэма не музыкальна, – ответил я в трубку.
– Нам лучше знать! – возразил низкий женский голос.
Признаться, к этому театру я никогда не питал особого уважения. Его репертуар был легковесный, а режиссура не отличалась изысканным вкусом.
Я вошел в театр через служебный подъезд, назвал вахтеру свою фамилию и поднялся на третий этаж. Где-то рядом играл оркестр, повторял с перерывами одну и ту же музыкальную фразу – шла репетиция.
В кабинете главного режиссера меня поджидали сам главреж, композитор и главлит. Главный режиссер был высок и простоват с виду, композитор был коротышка, но видом не прост, а главлит оказался женщиной средних лет и среднего роста с тем самым голосом из телефонной трубки.
– Мы пригласили вас, – торжественно начал главреж, – чтобы сделать вам творческое предложение. Нам хочется соорудить из вашей поэмы музыкально-драматический спектакль.
– Очень тронут вашим вниманием к моему скромному творчеству, – ответил я высокопарно и слегка поклонился.
– Для того чтобы ваша поэма стала сценичной, – продолжал режиссер, – некоторые ее эпизоды надо будет слегка переделать, а кое-что следует добавить. Придется написать несколько рифмованных фрагментов.