Мне хотелось сказать: «Простите, я уже много лет не пользуюсь рифмой. Это моя принципиальная позиция, мое кредо». Но я промямлил:
– Хорошо, попробуем порифмовать.
– У композитора, – сказал режиссер, – есть уже несколько готовых мелодий. Попытайтесь для начала написать на них стихи.
Я чуть было не воскликнул: «То есть как на готовые мелодии?! Это работа не для меня! Втискиваться в музыку я не намерен!»
Но я сдержался и сказал примерно следующее:
– Признаться, я никогда не писал стихи на готовую музыку, но я надеюсь, что у меня это получится.
– На роль главной героини мы отобрали трех актрис, – сообщил мне главреж, – сейчас они придут, вы с ними познакомитесь.
– Как, сразу трех? – удивился я.
– Ну да, – ответил режиссер, – одна основная и две про запас.
«Да, конечно, – подумал я, – одной актрисы недостаточно. Мало ли что может случиться. Заболеет или в декрет уйдет. Или ребенок у нее захворает. Без запасных не обойтись».
В дверь постучали.
– Войдите! – громко сказал главреж, и в комнату гуськом вошли три девушки. Одна была повыше ростом, чем две другие, но все трое были очаровательны.
– Познакомьтесь, – сказал режиссер, – это автор поэмы, – это Наташа большая, это тоже Наташа, только маленькая, а это Анастасия.
Девушки по очереди пожали мою ладонь и сели рядком на диван, скромно сложив руки на коленках.
– Пока мы ждем главных героев, – произнес режиссер, – Витя сыграет нам то, что успел сочинить.
Витя, так звали композитора, сел за стоявшее тут же пианино, закрыл глаза, положил руки на клавиши. Посидев неподвижно минуту, он снова открыл глаза и изо всех сил ударил пальцами по клавиатуре. Я вздрогнул и слегка подскочил на стуле.
Раздалась довольно бравурная музыка. Мощные пассажи сначала как бы догоняли друг друга, потом началась их борьба, которая становилась все ожесточеннее. Все смешалось в хаосе битвы, из которой временами вырывались какие-то истошные крики и всхлипы. И вдруг наступила полная тишина и вслед за ней, как прозрачный весенний ручей, на дне которого виден каждый камушек, потекла нежная трогательная мелодия, от которой слезы едва не выступили у меня на глазах. Но и она смолкла. Витя уронил руки и они безжизненно упали по бокам стула.
После наступившей паузы режиссер сказал, что, по его мнению, это не так уж плохо. Я с ним согласился. А девушки заявили, что они просто в восторге.
Между тем дверь снова открылась, и в кабинет главрежа без стука вошли трое мужчин. Это были два главных героя (один постарше, другой помоложе) и главный дирижер. После очередной церемонии знакомства главный режиссер встал и торжественно произнес:
– Итак, мы начинаем работу над новым спектаклем. Вот наш творческий коллектив. Через четыре месяца состоится премьера.
Вскоре я снова пришел в театр и принес рифмованные тексты. Режиссер сдержанно меня похвалил, а композитор Витя обнял меня за плечи и сказал, что я создал как раз то, о чем он и думал, и что я молодчина. Время от времени в кабинет забегали главные героини и главреж делал им наставления, журил их или похваливал. Девушки уже разучивали роли и, видимо, очень старались, ибо каждой хотелось стать «основной». Главные герои появлялись реже, режиссер разговаривал с ними иначе, хотя тоже журил, тоже наставлял.
Наконец состоялась первая репетиция на сцене. Она меня потрясла. Мои герои, существовавшие до сих пор только в моем воображении и на бумаге, ожили, обрели плоть, стали говорить, петь, ходить и танцевать. Это было невероятно, непостижимо! Они были, несомненно, живые, но делали то, что я им велел делать, и говорили те слова, которые я вложил им в уста. Только теперь я осознал всю таинственность творчества и все величие искусства.
Режиссер сидел в десятом ряду партера и орал на актеров и актрис, на кордебалет, на хор и на дирижера. Орал на всех сразу и выборочно. «Чего он разорался? – удивлялся я про себя. – Все вроде бы хорошо, просто прекрасно!»
– Наташа, отходи влево! Влево отходи, ты что, оглохла? – кричал режиссер на весь театр. – Да не так, не так! Что ты пятишься?
Главреж срывался с места, взбегал на сцену и, грубо оттолкнув в сторону безропотную актрису, сам отходил влево, делая жесты руками и покачивая торсом.
– Вот так надо отходить! Целый месяц я долблю тебе, что отходить надо только так, и никакого толку! А вы, – он рычал на притихших балерин, – похожи на стадо овец без пастыря!
– Ну это уж слишком, – обижался из зала главный балетмейстер. – Девочки стали работать гораздо лучше. Через недельку все будет о’кей!
– Мне сейчас надо, сейчас, – не унимался главреж. – Надо шевелиться, черт побери! До премьеры остался месяц, а у нас еще смотреть не на что! Сколько раз я говорил, что пушку надо включать сразу после слов: «И я провожала его»! – обрушивался он уже на осветителей, которые сидели никому не видимые где-то на балконе. «Господи, сколько шуму!» – думал я и искренне обижался за всех поносимых и поругаемых главрежем актеров и работников сцены.
– Стоп! На сегодня хватит, – сказал вдруг главреж. – Всех прошу ко мне.
Актеры спустились в зал и все окружили режиссера.
– Ты сегодня, Володя, был в ударе, – говорил главреж, – а ты, Наташа, просто засыпала, мне хотелось подложить тебе подушку. Если в следующий раз ты опять будешь дремать, я сниму тебя с репетиции и отправлю домой. Вы же, Евгения Петровна, сегодня хрипели. Если вы нездоровы, прошу немедленно обратиться в поликлинику. Мне необходимо ваше здоровье. В целом мы сегодня потрудились неплохо. Все свободны!
Ко мне подошла Наташа большая – было уже ясно, что она станет следующей «основной». Глаза ее блестели, и тело источало запах женского пота (она целый час энергично двигалась и танцевала).
– Мне давно хотелось вам сказать, – сказала Наташа, – что мне страшно нравится ваша поэма. Я так волнуюсь, когда играю, будто мне самой предстоит через час умереть и меня похоронят на Охтинском кладбище…
В этот момент кто-то взял Наташу под руку.
– Простите, меня тащат в костюмерную, – сказала она и исчезла.
По городу расклеили афиши нашего спектакля. Название его было напечатано огромными черными буквами, которые были видны издалека (когда я замечал эти буквы, я всегда вздрагивал и оглядывался по сторонам – мне казалось, что на меня смотрят все прохожие).
Чуть пониже более мелкими буквами были напечатаны фамилии композитора и автора либретто, еще ниже – фамилия главного режиссера, главного балетмейстера, главного хормейстера и главного осветителя. Афиша была скомпонована симметрично, что придавало ей законченный и величественный вид. Один экземпляр я повесил дома в прихожей.
И вот наступил день премьеры. Пришли официальные лица и актеры из других театров, собралась приглашенная публика. Я сидел в центре зала. Справа от меня сидел главреж, слева – главлит. Чуть подальше поблескивал кожаный пиджак композитора.
Свет погас, «пушка» ударила в дирижера. Он повернулся к публике, галантно улыбнулся, раскланялся, снова оборотился лицом к оркестру, взмахнул дирижерской палочкой, и зазвучали первые такты музыкального вступления. Занавес медленно пополз вверх, и представление началось.
Успех был полный. Актеров вызывали раз пятнадцать. На сцену летели цветы. После второго вызова главреж кивнул мне и композитору:
– Пошли!
– Куда? – спросил я недоумевая.
– Пошли, пошли. – повторил главреж. Мы прошли по боковому коридору и очутились за кулисами. Актеры и балерины вытолкнули нас на середину сцены. Занавес поднялся, и я увидел черную бездну зрительного зала и зрителей первых рядов. Они кричали, хлопали, радостно улыбались. Режиссер взял за руки меня и Витю и подвел к рампе. Наше появление вызвало в зале новый приступ энтузиазма. К моим ногам упал букет желтых нарциссов. Я его поднял и зачем-то понюхал. Но тут главреж отвел нас назад, и занавес опустился. Ко мне подбежала одна из актрис, обняла меня за шею голой горячей рукой и крепко поцеловала в губы. Поцелуй был длительный, а занавес снова пополз вверх. Актриса оторвалась от моего рта и взяла меня за руку. И я снова кланялся, полуослепленный лучами прожекторов и полуоглушенный грохотом аплодисментов.
Через полчаса в кабинете директора театра начался небольшой банкет по случаю блестящей премьеры.
Композитор совсем не пил, но произносил тосты. Главреж пил умеренно, а я пил больше всех, но почти не пьянел. Напротив меня сидела «основная» Наташа. Она смотрела на меня и улыбалась. А я смотрел на нее и тоже улыбался.
– Я предлагаю тост за автора либретто! – сказал Витя. – Успех спектакля на пятьдесят процентов зависит от литературы. Из дрянных текстов не выжмешь ничего путного. У нас были отличные тесты – настоящая поэзия. Так выпьем же за нашего поэта!
Долг платежом красен, и потому я встал и произнес ответный тост в честь композитора. Какие еще были тосты, я не помню.
Было уже за полночь, когда Витя привез меня домой на своей машине. По дороге мы говорили о будущей нашей совместной работе. Нам казалось, что мы уже никогда не расстанемся.
Наконец машина въехала во двор и остановилась у подъезда. Витя выключил мотор.
Мы сидели в полумраке и молчали. Мне не хотелось выходить, а композитору Вите не хотелось ехать дальше.
– Ну как Ниночка? – спросил вдруг Витя.
– Какая Ниночка? – спросил я в свою очередь.
– Она с тобой целовалась на сцене.
– А-а-а, Ниночка! – протянул я и увидел в лобовом стекле перед собою улыбающуюся Наташу.
– Смешно, – сказал композитор.
– Что смешно? – поинтересовался я.
– Смешно, что я в эту затею не верил. Твоя поэма не для этого театра – совсем другой жанр.
Витя повернулся ко мне и уселся поудобнее, положив локоть на спинку кресла.
– Когда я тебя увидел, я подумал: «Полный завал! С ним мы никогда не сработаемся». И вот поди ж ты! Мы с тобой создали шедевр. А у Ниночки, между прочим, красивые плечи. Покатые. Такие теперь редкость, как мебель павловских времен.