огла. Жена говорила, что, может быть, оно и к лучшему. А ты как думаешь? Ну давай, давай выпьем, не ломайся! Вот и антрекоты принесли. Жесткие, конечно, как подметка. Не разжевать. Ты ответь, что по-твоему лучше – жить или не жить? Сын мой всю жизнь бы мучился, потому что он был гением. Все гении мучаются. Без этого нельзя. Страдание окрыляет. Величайшие творения рождались в муках. Вот я не гений, и то мучаюсь. А гении страдают невыносимо. И вообще, жизнь – сомнительная штука. Мой сын это сразу сообразил. Ну что ты лицо рукой прикрываешь? Смотри мне в глаза! Мы тут с тобой сидим, а он лежит там, в своей шкатулке на глубине полутора метров. Он до весны целехонький пролежит, как в холодильнике. А потом над ним птички запоют, засвистят, защебечут. На кладбище птицы как-то особенно поют, с большим чувством. Ей-богу! Ты не замечал? Весной мы с тобой сходим к нему, послушаем птичек. Ну что ты на меня так смотришь? Не узнаешь, что ли? Я Лебедев. Вадим Лебедев! Не Гусев я и не Уткин – упаси бог! Был такой поэт дерьмовый – Иосиф Уткин. Маяковский его, правда, хвалил. Хочешь, я тебе прочту что-нибудь из раннего Маяковского? «Нажрутся, а после в ночной слепоте, вывалясь мясами в пухе и вате, сползутся друг на друге потеть, города содрогая скрипом кроватей». Нет, лучше это: «За всех вас, которые нравились или нравятся, хранимых иконами у души в пещере, как чашу вина в застольной здравнице, подъемлю стихами наполненный череп». Вот это поэзия! «Подъемлю стихами наполненный череп»! Зачем мы пишем? Зачем? Все лучшее уже написано. И лучшие дни мира уже прошли. Скоро конец света. Ты не веришь в конец света? А я верю. Должен, обязательно должен быть конец света! Ибо все, что когда-то начиналось, непременно когда-нибудь закончится. И все это дерьмо, в котором мы плаваем, и сами мы, слепленные из дерьма, все это канет в вечность. Как и мой сын Вадим Вадимович Лебедев, проживший восемь месяцев, три дня и двадцать два часа. Мы с женой точно подсчитали. Жена не очень терзается. Почти не плачет. Только какая-то серая стала. Вообще-то она у меня молодец, крепкая баба. Ты чего глаза-то ладонью трешь? Расстроил я тебя. Ты уж прости. Я всегда тебя любил. И уважал. Хороший ты человек. А я, Вадим Лебедев, – дерьмо. Ну скажи мне, что я дерьмо! Скажи! Экий ты деликатный! Ты же знаешь, что я дерьмо! Отчего же не говоришь? Аристократ! Презираешь меня. Даже обругать меня брезгуешь. А я, между прочим, тоже аристократ – из донских казаков. Ты что, не знал? Я дончак. Дед мой за японскую войну два «Георгия» имел. А бабка была гречанкой. Красавицей была моя бабка. Дед ее из Одессы привез. Волосы у нее были черные, даже с синим отливом, а глаза – светлые, как у меня. В бабку я уродился. А ты не мнил себя гением? И зря. Каждый должен верить, что он гений. От этого будет только польза. Каждый должен на что-то претендовать. А уж там что получится. Жаль, сына у меня больше нет. Он бы рос, умнел. А я бы глядел, что из него получается. Он, когда умирал, все ротик открывал. Будто хотел что-то сказать. Как ты думаешь, что он хотел сказать? Наверное, он хотел сказать, что этот дерьмовый мир ему не по вкусу. Но он еще не умел говорить, к несчастью. Только ротик открывал. Так и умер с раскрытым ротиком. Да выпей же ты, мать твою так, коньяку! И вот тебе кусок антрекота – закуси. Только жуй сильнее, не ленись!