[2] и сразу поставили Овидия на одно из первых мест среди современных писателей. Его стихами прямо увлекались, и некоторое время весь Рим повторял их.
Этот необыкновенный успех заставил кружок Мецената обратить внимание на молодого поэта. Круг старых корифеев, все еще называвшийся молодою школою, с каждым годом становился все теснее. Не так давно опустело одно славное место, выбыл любимый, добрый товарищ, едва ли не основатель общества: умер Виргилий. Прилив новых сил был бы очень кстати, и Меценат поручил Проперцию стороной разузнать настроение нового кружка. Проперций принес известие, что там глубоко уважают прославленных творцов новой поэзии и против соединения не имеют ничего. Таким образом произошло то, что в тесный круг друзей вступили сегодня новые лица.
Меценат не забыл мудрого правила, чтобы число собеседников не было менее числа граций и более числа муз. Из обычного общества были приглашены только наиболее известные лица и лучшие друзья хозяина: Барий, Гораций, Тукка и Проперций. С Овидием прибыл его лучший друг Сабин, а, чтобы придать больше веса посещению, и старик Макр.
Всех было восьмеро.
На главном месте, как хозяин, помещался Меценат, одетый по обыкновению в широкую, свободную тогу. Рядом с ним возлежал Гораций. В это время он был уже немолод, а на лицо казался старше своих лет. Невысокий и сутуловатый, он привлекал к себе только открытым взором и задумчивым выражением лица. В последние годы его жизни прежняя постоянная веселость, которую он получил от природы, сменилась скорее грустным настроением.
С другой стороны Мецената оказался Проперций. Он поместился так, что был близко ото всех. Вдали от него остался разве только Плоций Тукка, который важно возлежал на противоположном конце стола с глубокомысленным выражением лица.
Овидий, Сабин и Макр расположились рядом. Свободнее всех чувствовал себя Овидий. С обычной веселостью осматривал он общество и с трудом скрывал усмешку, когда встречал суровый взгляд Вария. Этот вообще был недоволен предстоящим соединением двух обществ; обращение гостей раздражило его еще более. Он свысока посматривал на них, с полным сознанием своей гениальности и своего значения как величайшего римского поэта.
Первое время разговор клеился плохо, так как положение собеседников было слишком условным. Впрочем, все собравшиеся вполне обладали тем искусством вести разговор, которое так ценилось в Риме и для которого был особый термин urbanitas. Сначала Тукка произнес несколько приветственных слов, потом говорили о цели собрания.
– В наше время нельзя работать отдельно, – говорил Меценат. – Рим соединился в одну семью.
– И мы должны соединиться, – подтверждал Проперций.
– Свершилось великое деяние, – продолжал Меценат, – и государство римское, ставшее единым, призывает всех нас трудиться на мирном поприще.
– Оно и приятнее, – заметил Овидий, – я, например, всегда предпочитал надевать венок, а не шлем и надеюсь до конца жизни не брать в руки меча.
– Это, пожалуй, немного слишком, – мягко возразил Гораций. – Суровая военная служба укрепляет человека и учит юношу терпеливо переносить все невзгоды жизни.
Эта фраза была наполовину поучением. Разговор с самого начала сбивался на общие вопросы, что было совершенно в характере пиров у Мецената. У него не бывало ни плясок танцовщиц, ни драматических представлений, и лучшим развлечением для гостей служила серьезная беседа.
Видно было, что слова Горация затронули Овидия, и Сабин поспешил защитить его.
– Хорошая выйдет школа для юноши, если он будет убит!
– Поверь, что умереть за отечество не только славно, но и приятно.
Проперций восторженно поднял глаза к потолку.
– Кабы мы сами да следовали своим советам, – в сторону, но так, чтобы его слышали, проговорил Сабин.
Этот намек заставил Горация смутиться. Как это с ним всегда бывало при насмешке, он не нашелся, что сказать. Овидий строгим взглядом остановил товарища. Все почувствовали себя неловко, и только Проперций, заметя, что Гораций и Меценат не видят его, сделал вид, что смеется.
– Это, кажется, упрек нашему другу, – сказал Тукка. – Ты хочешь напомнить поражение Брута?
– Никто из нас не упрекает Горация, – поспешил вмешаться Макр. – Наш великий поэт уже давно сам произнес суд над этой ошибкой юности.
Проперций тотчас продекламировал:
С тобой Филиппы вместе я пережил,
В отчайном бегстве бросив постыдно щит,
В тот час, как доблесть погибала.
Гордые ж воины лежали в прахе.
– Да, теперь даже невероятно, что некогда наш Гораций стоял с мечом в руках противу войск великого Августа! – воскликнул Меценат.
– Не вечно быть юношей, – заметил Варий. – Человек мужает. Взгляды изменяются. Юноше кажется прекрасным; старцу – смешно.
– В заблуждениях должно признаваться, – заговорил Гораций. – Теперь, друзья мои, я глубоко уважаю Августа и думаю, что разделяю чувство всех истинных римлян. Посмотрите, разве не благодаря Августу везде спокойствие и закон? разве не благодаря ему для Рима не страшны теперь ни враги, ни заговоры?
– Поэтому еще раз выпьем за его здоровье.
И Меценат сделал знак рабам, беспрестанно разносившим лучшее греческое вино.
– Всякий, – подхватил Гораций, – вернувшись домой после дневной работы, за чашей с вином боготворит Августа.
Овидий и его друзья промолчали.
– Такие же чувства питает и Август к тебе, – начал вкрадчиво Меценат. – Мне даже странно, что вы еще до сих пор несколько далеки друг от друга. Кстати, еще недавно он просил меня передать тебе письмо…
Лицо Горация приняло серьезное выражение.
– …письмо, где он с открытой душой предлагает тебе свою дружбу.
– Оставим это, – быстро сказал Гораций. – Ты знаешь, как я уважаю Августа; но быть ему таким другом, как тебе, я не могу.
– Ты хочешь польстить мне.
– Нет, Меценат! Что я люблю тебя, ты, конечно, не сомневаешься. Знай: день твоей смерти будет и моим последним днем.
– Ты забываешь, что дружба императора Августа есть высочайшее счастие на земле.
– Мне не надо большего счастия, чем то, которым я обладаю.
– Вопрос, в котором мы никогда не сойдемся с тобой, добрый Гораций.
– Я скорей соглашусь с тобой, Меценат, – заметил Овидий. – У жизни надо брать все, что она может дать.
– Зачем так много? В жизни надо искать только счастия, – возразил Гораций. – Кто не предпочтет быть счастливым поденщиком, чем несчастным завоевателем.
– Я и стремлюсь к счастию, когда вырываю у жизни ее дары! – воскликнул Сабин.
– Всем обладать невозможно. Сколько бы ты ни имел, всегда найдешь, чего добиваться еще, и тебе придется вечно гоняться за счастием, никогда не испытывая его.
– Может быть, счастием мы и называем именно эту погоню за ним, – возразил Овидий.
– Вряд ли забота может быть счастием. Посмотрите на весь мир; все стремятся только к одному, ищут только одного: спокойной жизни.
– Итак, счастие – обладание? – вставил Варий. – Быть счастливым значит не искать, а иметь. Отсюда, чем большим обладаешь, тем счастливее.
– Ты не так объясняешь мои слова, Варий. Разве я когда-либо указывал счастие в богатстве? Я даже не понимаю, как его можно видеть там. Счастие – это душевное состояние, а его не купишь за деньги.
– За деньги купишь твою спокойную жизнь. Жить спокойно можно благодаря деньгам.
– Ты противоречишь самому себе. Жить спокойно можно и с маленьким достатком. Подумай хотя вот о чем. Ведь рано или поздно ты умрешь, куда же денутся твои деньги?
– Перейдут к детям, – тотчас объяснил Тукка.
– А если и дети будут рассуждать так же, как вы, и все собирать, собирать, ничем не пользуясь?
– Он попал на своего конька, – шепнул Овидию Проперций, который в серьезные разговоры не вмешивался. – Теперь будет говорить, пока не усыпит всех.
– Ну и выпрашивать кусок хлеба у прохожих не особенное-то счастие, – заметил Горацию Сабин.
– Зачем такие крайности? Всему есть разумная мера. Счастие именно в золотой середине, когда человек далек от забот и довольствуется малым.
– Причем он рискует проснуться завтра голодным.
– Не заботься о завтра, а чего нельзя избежать – переноси! Что касается, например, меня, я счастлив в своей Устине. Живешь себе близ природы, не ведая волнений жизни… Ах, Меценат, я всю жизнь буду тебе благодарен за твой подарок.
– В жизни есть высшие цели, – заговорил Варий. – Мало одного спокойствия. Человек создан к большему. Есть польза отечеству; есть слава.
– Варий прав, – согласился Макр. – Подумай, Гораций, как были бы жалки люди, если бы они ограничили свою жизнь такими ничтожными стремлениями, как тишина и отсутствие забот.
– Да, здесь есть доля правды, – принужден был подтвердить и Гораций. – Конечно, есть и другие истинные наслаждения. Я не нашел бы их ни в удачной охоте, ни в победах на ристалище, ни в почестях, которые раздает народ. Лично я понимаю еще только наслаждение поэзией. Его, как мне кажется, не заменит ничто. Кто раз отдался этим музам, тот их навек!
– О, поэзия! – воскликнул Меценат, который давно искал случая вставить слово. – Поэзия – это отблеск божественного нектара на земле, поэзия – это нечто подымающее человека до богов, превращающее его… делающее его…
– Участником олимпийских пиршеств, – подсказал Проперций,
– Участником олимпийских пиршеств, – закончил Меценат.
– Поэзия – это высшее из искусств, – точно определил Тукка.
– Поэзия – это жизнь, – сказал Гораций.
Овидий не согласился.
– Нет, она не жизнь! Это – только сон, чарующий и прекрасный, но не голос истины. Поэзия – это эолова арфа, которая усыпляет человека, а не будит его.
– Никогда! – горячо вступился Гораций. – Поэзия не забава. Она – достояние людей, одаренных талантом и с душой, вдохновляемой высоким. Поэзия должна стоять на высоте политических и нравственных вопросов, а не служить одному усыплению.