Спор с П. о сущности счастья.
– Я – счастливый человек! – заявляет П. и объясняет, почему он счастливый.
– А у меня жизнь не удалась! – заявляю я и объясняю, почему не удалась.
В конце спора мы пришли к выводу, что оба счастливы: П. – своим счастьем, а я – своим несчастьем.
27.10
У С. Сегодня ровно 15 лет, как он был арестован. Он помнит тот день до мельчайших подробностей. Он смотрит на часы и говорит, что с ним было в этот час 27 октября 1949 года.
О моих стихах С. сказал: «Это настоящее, хотя лет восемь тому назад я бы так не думал».
В пустом автобусе едем с Женькой в Шереметьево. Пустой ночной аэропорт. В самолете тоже пусто (неудобный поздний рейс).
Элегантная, надменная стюардесса произносит стереотипные фразы. Взвывают моторы. Сигнальные огни за окном мелькают все быстрее и быстрее. Опять внизу ночная Москва. Через минуту она превращается в россыпь далеких тусклых звезд. Через пять минут она исчезает. Под крылом появляется серп луны. Включаю лампу и читаю воспоминания Эренбурга о Нюрнбергском процессе.
Крыло за окном иногда немного опускается, и луна подскакивает вверх. Стюардесса разносит бокалы с минеральной водой.
«Прежде были в ходу слова “совесть”, “добро”, “человеколюбие”. Потом они всюду вышли из обихода».
Я смотрю на рыжие, тщательно уложенные волосы стюардессы, и мне хочется, чтобы самолет не приземлялся, чтобы он улетел куда-нибудь подальше, чтобы произошла ошибка и нас унесло бы ко всем чертям – к звездам, к туманностям, в пустоту и холод, унесло бы вместе с этой девкой в голубом костюме, в голубых чулках и голубых туфлях – леший с ней! Лишь бы не приземляться!
Самолет делает круг над Ленинградом. В отличие от Москвы, огни располагаются здесь по прямым линиям. Эти лучи перекрещиваются, соединяются в пучки и длинными стрелами уходят в темноту.
Снова красные сигнальные огни. Толчок. Торможение. Голос стюардессы: «Наш самолет приземлился в ленинградском аэропорту! Температура воздуха плюс восемь градусов. Прошу не вставать до полной остановки!»
29.10
Художники рисуют портреты вождей по специально утвержденным фотографиям. Никаких отступлений от эталона не допускается. За портрет маслом размером один метр на полтора платят 200 рублей.
Все портреты Хрущева исчезли. Имя его в печати и по радио не упоминается. Нет и не было никакого Хрущева. Был сон, мираж, галлюцинация. Хрущев развеялся, как дым.
Профессор Пилявский ездил в Ташкент на защиту диссертации. Защиту отложили, потому что в диссертации были выдержки из речей Хрущева.
И нет в народе никакого недоумения, никакого ропота. С равнодушием и покорностью подчинился он новым властителям.
Говорят, однако, что в ночь переворота на улицах столицы появились танки.
4.11
Солнце и ветер. Вода на заливе почти черная с частыми белыми барашками волн. Чистый четкий горизонт.
Обеденный перерыв – час. На час я погружаюсь в фантасмагорию Петербурга. Мойка, Фонтанка, Крюков канал. Чугунные решетки, мосты, брандмауэры, крыши, заваленные дровами дворы, пронзительные сквозняки в подворотнях.
Стою на Измайловском и разглядываю проезжающие мимо такси. Солнце низкое, и внутренность каждой машины хорошо освещена.
Парочка на заднем сиденье. Она красивая, лет тридцати, с ярким ртом. Он хлыщеватый, с черными усиками и бачками. Она положила голову ему на плечо.
Трое мужчин, видимо, выпивши. Двое помоложе – сзади, а пожилой с бородой – рядом с шофером. У всех красные лица. Хохочут. Бородатый сидит боком, положив руку на спинку сиденья.
Один сзади. Спит, уронив голову на грудь.
Три девицы с волосами разного цвета. Курят. Шофер преклонных лет. Хмурится. Девицы ему явно не нравятся.
5.11
Извечное убожество русской провинции. Провинцию видно за версту, провинцией несет за три версты.
Издали поэмы Мартынова в Новосибирске. Паршивая газетная бумага, слепой мелкий шрифт, неровная бедная печать.
А Новосибирск – столица Сибири.
6.11
Город украшают к празднику.
Л. В. сказала: «Не знают, кого вешать! Вешают одних космонавтов! Везде: голубок – космонавт, голубок – космонавт. Никакого правительства я не разглядела».
Женя М., Галя Н., я, Вася Ходорка и немецкий дог. Дог не пес, а псица. Зовут его (ее) – Манон.
Вася читает Есенина. Читает с чувством. Есенин ему очень нравится.
– Вася, скажи нам что-нибудь о жизни, – просит Женя.
– О, Джонни! – говорит Вася. – Зачем говорить о жизни? Ясное дело – жизнь хреновая!
Меня провожают Женя, Галя и Манон. Идет снег. Первый снег. Манон в восторге.
7.11
На душе тяжко, гадко. Весь я какой-то липкий, пакостный.
Снилось начало войны.
Я и еще кто-то на пыльном чердаке. Ждем, когда нам привезут оружие и противогазы. Началась газовая атака. Все зажимают руками рты и глаза. Из-под груды старого хлама я вытаскиваю какой-то допотопный противогаз, напяливаю маску на лицо и усиленно дышу. Вдруг замечаю – на конце гофрированной трубки ничего нет. Меня пронизывает страх, и я просыпаюсь.
Меня тянет к балалаечно-гармонной, истерично-веселой, пьяно-разухабистой Руси. Чтобы во весь дух скакали тройки, чтобы неистовствовали скоморохи, чтобы румяные девки орали частушки, визжали и трясли грудями в угарном плясе.
Довести веселье до абсурда, превратить его в кошмар. И чтобы где-то в сторонке тонко и жалостно играла жалейка, чтобы голос ее в самом конце, когда вдруг смолкнет весь этот гам и визг, еще звучал одиноко и отрешенно.
13.11
Еще сон.
Живу в общежитии. Портфель мой рыжий стоит между тумбочкой и кроватью. Пришли какие-то парни и потащили меня в соседнюю комнату. А там безобразие – там все голые. Девицы в соблазнительных позах – улыбаются, манят. Одна подошла близко. Мне и противно, и любопытно. И вижу я за плечом девицы в окне – двор, и во двор въезжает красная пожарная машина с пожарниками. Я отталкиваю девицу и бросаюсь к двери, но поздно – пожарники врываются в комнату, и начинается расправа. Кого-то в углу мучают, требуют, чтобы он все рассказал. Как мучают, не видно, но что-то там страшное на полу – то ли кровь, то ли мозги. Меня держат за руки, но я вырываюсь, бегу в свою комнату, раскрываю портфель, выхватываю оттуда пачку своих стихов и пытаюсь выбросить их в окно. Листочки рассыпаются по полу, и я понимаю, что все погибло…
Пиво приятно пить на улице у ларька. Чтобы на кружке была шапка пены, чтобы можно было ее сдуть на землю и пить маленькими глотками, наблюдая за прохожими, за машинами, поглядывая на облака и на клубы дыма, извергаемые трубами соседней фабрики.
Новая книжка Вознесенского. Умение ходить по лезвию ножа. Правда, лезвие не очень острое.
Но я и по такому не прошел бы. Порезался бы.
Нечаянно наступил на ногу студенту-негру. Он громко вскрикнул, и в глазах его мелькнул животный страх. Будто его собрались линчевать.
17.11
Еще сон. Вещий.
Выхожу на кухню. Майка сидит за столом – завтракает. Шторы раздвинуты, и видно, что небо кровавое – тяжелая багровая туча висит над домами.
– Видишь – кровь! – говорит Майка. – На улице ужасно холодно. В очередях стоят мертвецы, стоят, будто живые – к земле примерзли. Теперь нам конец. Допрыгались!
«Почему же туча не замерзла? – подумал я. – Или это такой красный снег? Интересно!»
А вечером отца увезли в больницу.
19.11
Документальный фильм «Суд народов». Сделан в 46-м, доделан в 63-м.
Эренбург прав. Эти люди не могли совершить столь грандиозные преступления. Они были слишком заурядны. Но незаурядные люди тоже не могли бы.
Что это? Проявление жестокого биологического закона? Искупление прошлых грехов? Плата за будущее благоденствие? Или просто хулиганский плевок истории в лицо человечеству?
Неоновая реклама колышется в черной глубине Мойки. Над ней круги от редких капель дождя.
23.11
Сонливость поздней осени сменилась резвостью молоденькой зимы. Морозец. На Неве уже лед. Машины мелодично звякнули в кармане.
Сел в трамвай, поехал, куда глаза глядят.
Вышел. Подошел к пивному ларьку. Продавщица откупоривала пивную бочку – попросила помочь. Помог. Выпил кружку теплого пива. В голову полезли теплые, уютные пивные мысли.
Новые ботинки на снегу выглядят ужасно черными, Всю жизнь стеснялся ходить в новом – казалось, что все на меня смотрят и усмехаются.
Снег идет хороший, лохматый.
29.11
Вдруг вспомнили обо мне в Доме писателей – прислали приглашение на поэтический вечер.
30.11
Завидую оптимизму Гали Н.
– Я бы им показала кузькину мать! Они бы у меня побегали!
Лежит веселая – болеет. Рассказала, как не поняли Горбовского в Горном институте.
– Разве это студенты? Кретины!
Эта осень – юбилейная. 10 лет моей «литературной деятельности». Все началось в октябре пятьдесят четвертого. В конце пятьдесят седьмого у меня уже что-то вытанцовывалось.
1.12
Церковь на Сенной площади погибла. Пытались спасти. Писали письма. Но напрасно.
В ночь, когда ее взрывали, пришла депеша из Москвы – не взрывать! Конверт вскрыли только утром.
Красивая была церковь. В ней венчался Достоевский.
4.12
Одиночество тоже требует таланта. Редко кому удается быть по-настоящему одиноким, утонченно, изысканно одиноким.
Романсы Чайковского, Римского-Корсакова и Рахманинова вызывают во мне видения золотого века. Все чисто, возвышенно, светло. Даже грусть в них не печалит.
7.12
Фашизм был движением низов. Его идеология питалась звериными инстинктами толпы. Культ силы – это религия ничтожеств.
«Таракан, догадавшись, что ему не найти другого корма, начал кусать человека». И началась «эпоха воинствующей глупости».
Есть мрачный пессимизм и веселый оптимизм. Но есть веселый пессимизм и мрачный оптимизм.