– Вот видите! Вы так любите Ленинград – и не хотите учиться! Получайте аттестат и поступайте на отделение журналистики. У вас же есть производственный стаж, вы же в редакции работаете! Станете журналисткой, будете ездить за границу, будете носить моднейшие платья и кататься в шикарных машинах!
Сюзи опять улыбается во весь рот.
– Я хочу пива! – говорит она.
Заходим в ресторан вокзала. Она снимает свой коричневый плащик и кладет его на стул рядом с собой. На ней светло-серая шерстяная кофточка с темно-серым стоячим воротничком. Стало еще заметнее, как она похудела: плечи еще больше заострились, бедра стали у2же.
Пиво она пьет с удовольствием, держа бокал двумя руками, как это делают дети.
Выходим на перрон. Она идет впереди, и я любуюсь ее походкой. О, эта походка Сюзи! В ней презрение ко всему миру! В ней вызов всему человечеству!
Прощаемся на площадке электрички.
– Напишите мне! – говорит она.
– Да, обязательно напишу! – отвечаю я и целую ее изможденную ладонь.
4.10
Перечитываю Достоевского.
Гениально, до безнадежности. Просто руки опускаются.
7.10
Сон. Лазаю по каким-то горам вроде крымских. Потом срываюсь с обрыва и падаю в бездну. Земля далеко внизу, и падать мне долго. Я лечу и думаю: «Теперь уже ничего не поделаешь, теперь действительно все кончено, и ничто от меня уже не зависит».
Под окном идут детсадовские ребятишки. Я их не вижу, но слышу. Какофония детских голосов. Некоторые голоса на миг вырываются из общего шума и после снова ныряют в него. Все перекрывает голос воспитательницы:
– Не растягивайтесь! Идите плотнее!
Гомон стихает. Дети прошли.
Подхожу к окну. Дождь кончился. В лужах плавают желтые листья. Серое небо светлеет, и становятся заметными отдельные облака. Но ненадолго. Снова все оттенки растворяются в сером. Серое побеждает, оно знает, что пришло его время. Октябрь.
7.10
Я не тщеславен, но самолюбив. Самому-то мне почести не нужны вовсе, а перед людьми как-то стыдно: Вот, думают, какой он неудачник! Все что-то делает, и никакого толку!
Кабы я знал, что люди на меня внимания не обращают, жил бы я тихо и счастливо.
В гастрономе случился скандал. Одна женщина сказала кассирше:
– Не перепутайте, пожалуйста – двести колбасы, триста сыра, кило говядины и кило слив.
Это «не перепутайте» кассиршу ужасно задело. Она закричала:
– Не учите меня! Без вас знаю, как работать! Ишь нашлась, еще нотации читает!
Женщина сказала что-то в свое оправдание, после чего кассирша совсем озверела. Стекла звенели от ее крика.
Очередь притихла.
В конце ее, в самом хвосте, стоял индус в синей чалме. В его глазах удивление сменялось страхом, а страх – удивлением. Он, видимо, ничего не понимал.
Толстый сборник Мартынова «Первородство». Хорошие стихи пишет Мартынов.
Фидель Кастро официально объявил о переименовании своей партии в коммунистическую.
«Наша партия будет воспитывать массы! Поймите это хорошо: наша партия! Никакая другая партия, а именно наша!»
9.10
Ехал в электричке по осенним лесам. За окнами мелькали желтые, нелепо нарядные березы. Капли дождя наискось ползли по стеклу.
Когда вышел на платформу, сумерки уже сгустились. Холодный ветер раскачивал сосны.
Пришел на дачу. Включил транзистор, нашел подходящую музыку (кажется, это был Гайдн), разжег печку и стал жечь старые рукописи. Как-то так получалось, что у каждого листа последним сгорал тот угол (нижний правый), где стояла дата. Сгорали годы и месяцы: март 1957, февраль 1958, июнь 1959…
Сначала буквы и цифры из темно-синих делались ярко-зелеными, потом на них наползала коричневая пелена, и лист свертывался в трубку.
Сгорали пять лет моей жизни. Некоторые частично, некоторые целиком. Сгорели под музыку Гайдна, в лесу, темной осенней ночью.
10.10
Утром все золото леса засверкало. Какие-то лучи сами собой возникали в березовых кронах и, выходя наружу, скрещивались с лучами солнца. Но это не было побоищем, это было встречей дружеской, быть может, даже любовной. И получалось единственное в своем роде сияние – не слепящее, но мягкое и даже печальное.
К полудню солнце скрылось. Но ветра не было. И вдруг в воздухе закружились белые мухи. Их становилось все больше и больше. Повалил настоящий, серьезный густой снег.
Все перемешалось – лето, осень и зима. Трава была еще зеленой, кусты – тоже, цвели еще последние астры, и на все это падал снег.
Я взял транзистор и спустился к озеру. Берега стали неузнаваемы. На белом фоне четко чернели ели вперемежку с апельсинными пятнами берез. Вода была удивительно прозрачна. По радио – Скрябин.
Было так, будто это и все. Лучше ждать уже нечего – можно и помереть.
15.10
Редакция газеты «Смена» в Доме прессы на Фонтанке. Ищу Германа Гоппе, заглядываю в комнаты. В комнатах с современной мебелью, с красивыми цветными телефонами за столами сидят современного вида хорошо одетые и хорошо подстриженные молодые люди. Делать им, видно, нечего, они просто так сидят, болтают с девицами, крутят в пальцах карандаши и авторучки.
Гоппе ведет заседание литкружка.
Молодой человек с холеным гладким лицом читает свои стихи. Потом все высказываются.
Гоппе говорит со знакомыми интонациями:
– Ты, Валя, по-моему перегнул… Может быть, Юра что-нибудь скажет? Ты меня, Володя, прости, но, по моему, это пыльные стишки! На кой черт тебе вся эта стилизация?
Возник спор.
Валя с гладким лицом сказал:
– То, что стихи не запоминаются, ни о чем не говорит. Возьмите томик Лорки – останется ли у вас в голове хоть один стих?
– Ну простите! – цепляется тут же Валин оппонент. – Лорка – это, знаете ли…
Мы уединяемся с Гоппе на диване в коридоре. Гоппе говорит:
– Вы талантливый человек… Думаю, что это напечатают, – речь идет о «Жар-птице». – В поэме есть один недостаток – слишком это общо, слишком вне времени, такая история могла произойти и 500 лет назад, – ах, как это мне льстит! Я просто таю от этого комплимента! – Вообще всё не напечатают, надо сокращать, я вот тут кое-что наметил…
22.10
Самолюбие спасает меня от малодушных поступков, помогает оставаться самим собой. Да здравствует мое самолюбие!
26.10
В вестибюле института толпой стоят женщины в белых халатах. У некоторых сумки с красными крестиками, у некоторых – носилки. Узнаю знакомые лица – секретарши, лаборантки, библиотекарши. Они шутят, смеются – им неловко на людях играть в детскую игру.
Помню, перед войной такие же вот женщины в халатах и с носилками так же смущенно смеялись и перешучивались.
Иногда невыносимо страшно. Но все же дух захватывает от любопытства. Время свистит в ушах.
28.10
Отнес «Жар-птицу» Гоппе. Переделка ему понравилась. Он даже как-то оживился, разволновался, прочитав новый, сокращенный вариант. И мне было приятно, что ему понравилось. Я даже забыл, что «Птица» ощипана, мною же ощипана.
1.11
Традиции в искусстве – вещь серьезная и заслуживающая уважения. Но чаще всего о них разглагольствуют бездарности. Им без традиций никак нельзя. Без традиций они просто воры: стянут у кого-нибудь нечто давно уже проверенное и всеми одобренное, стянут и выдают за свое. А тех, кто не воры, они называют кривляками – не хотят-де, мол, воровать, гордые слишком!
Существует мнение: если ты написал нечто стоящее, ты не имеешь права не печататься, ты должен пробиться к читателю любой ценой – это твой человеческий и писательский долг.
При этом со странной легкостью на плечи автора возлагаются тяжкие обязанности распространителя собственных творений. Но не достаточно ли того, что он их творит?
Оказывается, чтобы быть поэтом, мало иметь талант к стихосложению, надо быть еще пронырой, хитрецом, должно уметь улыбаться кому следует, слушать чей-то кромешный вздор, терпеть чье-то покровительственное похлопывание по плечу.
2.11
Есть модные «кондовые» словечки, от которых меня рвет. Никто не пишет теперь – своеобразный, неистощимый, но – своеобычный, неизбывный. Психоз какой-то.
11.11
Сижу на профсоюзной конференции и читаю «Носорога» Ионеско. Речь председателя месткома вплетается в текст пьесы. Эффектно.
14.11
Утром побежал на угол Гаванской и Шкиперки к газетному киоску. Сунул голову в окошечко:
– «Смена» есть?
– Уже вся продана.
– Вы не знаете – она с приложением?
– Нет, никакого приложения я не заметила. Там поэма какая-то напечатана, маленькая поэма. А приложения нет.
– А вы не помните, как называется поэма?
– Не помню, но я сейчас посмотрю. Я оставила себе одну газету. Я всегда оставляю, когда есть стихи.
Продавщица роется под прилавком, вытаскивает «Смену» и разворачивает ее. В глаза мне ударяет жирный черный заголовок – «Жар-птица». Над ним буквами поменьше – Геннадий Алексеев.
– Послушайте, – говорю я, – а вы не дадите мне свою газету на полчасика? Она мне очень нужна! Я, видите ли, и есть этот самый Алексеев.
Продавщица смотрит на меня недоверчиво.
– Ну ладно, берите. Только по-честному! Через полчаса принесите!
Хватаю газету и на ходу читаю предисловие Гоппе:
«Геннадий Алексеев долго и увлеченно работал над поэмой… С глубоким волнением рассказывает он о людях, сумевших в страшные дни своей жизни сохранить самые светлые, самые высокие человеческие чувства…»
Потом меня осеняет. Я бегу к другому киоску, что на углу Гаванской и Наличного переулка. Там лежит целая кипа нераспроданной «Смены».
23.11
Пригласили меня на литературный вечер. С Майкой и Эммой приехал в Дом культуры имени Горького.
Вошли в зал. Над эстрадой висит плакат: ВЕЧЕР ТУРИСТСКОЙ ПЕСНИ.
«Какого черта! – думаю я с тоской. – У меня нет никаких туристских песен! У меня нет гитары! Чего им от меня нужно?»