Домский собор.
Орган. Витражи. Надгробные плиты на полу. Монастырский двор с галереей. Мрачное величие Средневековья.
Ливонский орден. Битва на Чудском озере. Войны Ивана Грозного. Войны Петра. Борьба за Балтику.
Люди уважают самоубийц. Кем была Мэрилин Монро до того, как наложила на себя руки? А теперь вокруг этого имени трагический ореол.
Смотрели с Майкой американскую кинокомедию «В джазе одни девушки». В главной роли – Монро.
Полтора часа здорового смеха перед сном. Приятно ощущать себя веселым, бодрым, бесстрашно-легкомысленным – этаким праздничным воздушным шариком мутно-розового цвета.
А она отравилась.
22.8
Псков.
Пришли с Майкой в гостиницу. Я спросил у администратора безнадежным голосом:
– Может быть, найдется что-нибудь для двоих?
– Найдется, – ответил администратор.
– Найдется? – переспросил я, не веря своим ушам.
– Да, да, найдется! – повторил администратор. – Вот вам бланки – заполняйте.
«Нет добра без худа, – подумал я, – теперь жди неприятностей».
И верно. Едва вышли мы в город, оставив свои вещички в гостинице, как пошел проливной дождь. И не остановился до вечера.
Весь день мы дремали на своих кроватях в двухместном номере под шум псковского дождя.
23.8
Вдоль стены Окольного города вышли к Великой. На берегу стоит Покровская башня – большая, толстая. Особенно хороша она внутри: огромный пустой круглый зал, в стенах на разной высоте дыры амбразур. Похоже на интерьер церкви в Роншане.
За башней – живописнейшая церковь Покрова. Вернее – две церкви, сросшиеся боками, как сиамские близнецы. Посередке – звонница. Перед церковью врыт в землю старый каменный крест с полустершейся славянской вязью.
По ту сторону реки, прямехонько напротив, белеет Мирожский монастырь. Под берегом множество лодок. На воде – круги от дождя. Он все идет.
Встретили Н. Она очень нам обрадовалась, привела в Реставрационные мастерские. Потом сели на ЗИС-110 и поехали к С. ЗИС-110 когда-то возил обкомовское начальство, но по старости списан и отдан Реставрационным мастерским. Он действительно дряхл и разваливается на ходу.
Проехав метров 10, останавливаемся. Шофер Миша – типичный одесский брюнет с кокетливыми бачками и усиками – обходит машину кругом, нагибается, выпрямляется, постукивает по ней пальцами и говорит небрежно:
– Колесо немного отвинтилось!
Минут 20 привинчиваем колесо. Н. то и дело выскакивает из машины и спрашивает:
– Ну как, Миша? Ну что? Скоро, Миша?
Наконец едем дальше. Переезжаем мост и останавливаемся у церкви Успения «с пароменья».
Мастерская С. находится в звоннице. Над дверью два черепа – лошадиный и коровий, чуть пониже – подкова. На стенах висят толстые ржавые цепи, старинные кованые светильники. Тут же большая, в натуральную величину, копия фрески из Снетогорского монастыря. На столах стоят старые медные самовары и чайники.
Сам С. тоже неплох – бородат, дороден, степенен.
Пришли еще гости – некий московский журналист с женой. Появились зеленые бутылки «московской», огурцы и колбаса. После первого тоста журналист стал очень разговорчив, у С. тоже развязался язык.
Однажды ночью С. разбудили: приехал очень важный английский архитектор и требует, чтобы гидом у него был самый знающий человек. Делать нечего – С. становится гидом. Английский архитектор осматривает псковские древности, ахает, таращит глаза, обалдевает, благодарит С. и уезжает к себе в Англию.
Но оказалось, что вышла ошибка, никакой это был не архитектор, а вовсе даже скотовод, но любитель искусства и очень богатый.
Через месяц получил С. из Лондона пакет со множеством английских марок разных цветов – на всех марках та же самая королева Елизавета. В пакете брошюрки дешевенькие об архитектуре и вырезанные из журналов цветные картинки с разными греческими храмами. На обратной стороне каждой картинки надпись от руки – какой храм и в каком веке построен. Пусть, мол, бородатый русский архитектор просвещается – есть и такая архитектура.
Рассказал еще С. о том, как был в гостях у Илюши Глазунова. Ждал он хозяина до двух ночи. Тот прибежал, запыхавшись:
– Прости, – говорит, – задержался на официальном приеме! Очень я тебя хотел видеть! Премного наслышан, как ты там, в Пскове!
У подлеца-Илюши, между прочим, богатейшая коллекция икон.
Потом Н. рассказала о том, как в Михайловское приезжал Соснора, как он там напился почти до бесчувствия, как потом читал стихи и тамошние фанатички-пушкинистки ужасались и негодовали: разве можно такое писать? Позор! Разве можно такое читать в Михайловском? Кощунство! Разве можно поэту так напиваться? Безобразие!
Потом все сели в автобус и поехали на Снятную гору смотреть фрески. В соборе С. сказал:
– Это самобытно! Это национально! Это ни на что не похоже!
Я не стерпел и заявил, что это обычная Византия, хотя и здорово.
С. обиделся и пошел с журналистом купаться. Был уже вечер. Вечер дождливого холодного дня. С. и журналист плавали в холодной воде. С. – из удали, журналист – из самолюбия.
Я же не купался и стоял на горе. Из гордости.
24.8
Едем в Печоры. Автобус полон. Он останавливается у каждой деревни, и в него все лезут и лезут. Но не выходит никто. Непонятно, как все эти люди умещаются в таком маленьком автобусе.
В Печорах на площади увидели мы приличные конструктивистские домики 30-х годов. Удивились, но тут же вспомнили, что это уже Эстония.
Шлепая по лужам, идем к монастырю.
Входим в ворота и… оказываемся на сцене театра. Идет опера Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане».
Архитектура какая-то ненастоящая. Все ярко-ярко раскрашено. На синих куполах – золотые звезды. На барабанах глав нарисованы окна. И сами формы храмов утрированы до неестественности. Так все живописно, так нарочито небрежно, инфантильно – прямо эскиз Рериха или Кустодиева!
Ходят монахи. Говорят обычными голосами, безо всякой елейности. Вышел настоятель в бархатной скуфейке, разговаривает с двумя рабочими:
– Да есть там толстая фанера! Говорю же вам – есть! Сам видел!
С группой экскурсантов, русских и эстонцев, идем в пещеры. При входе инок с желтым нездоровым лицом и жидкой бороденкой сует каждому стеариновую свечу. Зажигаем свечи от лампады и вступаем под низкие своды.
По длинному коридору медленно идем вглубь земли. Далеко впереди и сзади колышутся огоньки свечей. В стены вделаны вплотную одна к другой каменные и керамические плиты с надписями: «Преставился раб божий Евфимий Сергеев», «Преставился раб божий инок Алексий», «Представился раб божий иеромонах Варавва»…
Издали глухой голос экскурсовода:
– Здесь, в этих подземельях, похоронено десять тысяч человек…
Подходим к темному отверстию в стене. Около него табличка: «Братская могила. Усопших 400 человек». По очереди заглядываем в дыру, засовывая туда свечу. Подошла моя очередь. Сначала во мраке я ничего не разобрал – свеча светила слабо, но потом пригляделся. За дырой оказалось довольно просторное помещение, вырытое в песчанике. Оно было доверху набито гробами. Гробы были простые, дощатые, безо всяких украшений, и стояли вкривь и вкось друг на друге.
Пошли дальше. Кое-где были могилы побогаче, с досками из черного полированного гранита. Около них горели лампады и свечи. Старушки-богомолки, крестясь, соскребали ногтями песок со стен и собирали его в платочки. У одной из могил старик-горбун причитал нараспев тонким женским голосом. Потом смолк и долгим поцелуем поцеловал надгробную плиту.
Тени ползали по стенам. Растопленный парафин падал мне на пальцы.
Вышли на волю. У дверей инок с желтым лицом отвечал на вопросы любопытствующих:
– Истлевают, не сразу, но истлевают. А вот гробы не гниют, нет. Гробы как новые… Открыли гроб, а из него пламя, всех так и опалило… Монахов человек с тысячу будет, а остальные – разный народ, но не простой: бояре, дворяне, купцы, начальство всякое. Раньше богатые большие деньги монастырю жертвовали, чтобы похоронили их в пещерах… Каждый день, когда служба, поминают всех, в пещерах погребенных.
25.8
Вокзал. Подают «экспресс» Псков – Ленинград. Вагоны все разные – с бору по сосенке. Нам достался совсем старый, дореволюционный, воняющий краской (есть такая особая, железнодорожная краска). Народу много. Народ простецкий – с мешками, с корзинами. Шум, крик, детский рев.
Уселись, поехали.
Проехали километров 5, остановились и стояли полчаса. Снова поехали. Не торопясь, помаленьку, давая дорогу скорым, поджидая встречные на разъездах.
Езда в древнерусском стиле. Но доехали.
26.8
Дача. Лес.
Счастливый лес. Осины, елки, сосны – все они счастливы и наперебой кричат мне о своем счастье. Кричат по простоте душевной, от радости, а не от хвастовства.
5.9
Они стоят на трамвайной остановке. Я жду, когда откроется булочная, и наблюдаю за ними.
У девушки длинные стройные ноги, и ростом она чуть повыше, но все равно – это она: ее нос, ее глаза, ее волосы, ее жесты.
Парень широковат в плечах, но все равно – это я. Уж себя-то я сразу узнаю.
Они стоят и держатся за руки. Там у них, на трамвайной остановке, сентябрь 1953 года, а у меня, рядом с булочной, сентябрь 1966-го.
Я смотрю на них и чуть не плачу: она так хороша, а у него все впереди. Он может еще чего-то не сделать, но может зато сделать и больше.
В том, как она стоит, в ее движениях чувствуется сладкая усталость. Все утро они целовались в его комнате, и теперь он провожает ее.
Я смотрю на них и чуть не плачу. Нас разделяют улица и 13 лет жизни.
В трамвай с передней площадки входят мужчина и женщина. Мужчина в соломенной шляпе, в широких брюках и в узком длинном пиджаке с прямыми плечами. Женщина в длинном бесформенном летнем пальто и в босоножках. Обоим лет по сорок пять. Мужчина хромает, в руке у него палка.
Одно место рядом со входом свободно. Но хромой не садится, а идет вглубь вагона и становится у одного из занятых кресел. С минуту он молчит, потом говорит громко: