«Чего они ждут? – подумал Д., – неужто конца света? Неужто всем уже известно, что надвигается катастрофа? Глупости! Об этом знают только двое – старуха-пророчица и я. Остальным знать об этом не следует. Остальным знать это вредно».
Служительница в форменной фуражке с красным околышем, сидевшая внизу, в прозрачной будочке, мирно спала. Феномен человеческого разнообразия и однообразия одновременно её, как видно, не волновал абсолютно. Два потока людей обтекали её, как маленький островок, как цитадель неподвижности и постоянства в этой вечной человеческой суете, в этом вечном стремлении куда-то и зачем-то.
В перронном зале народу было ещё больше. Д. был со всех сторон зажат человеческими телами. На пятки ему кто-то наступал. В бока ему упирались чьи-то локти, в правое колено его тыкался острый угол то ли сумки, то ли портфеля, по левой лодыжке его стучало тоже что-то твёрдое, а в спину давил некий большой и мягкий предмет, судя по ощущению, похожий на подушку. «Господи милостивый! – думал Д. – Зачем столько людей? Теснотища же невероятная! Неудобство же великое! И все спешат! И все пихаются! И все стараются пролезть вперёд! И всем там, впереди, что-то надо! И никто не хочет остановиться! И никто не желает отставать! Так и идут толпой неведомо куда! Да, катастрофа неминуема! Да, катаклизма не избежать! Да, да, конец уже близок! Он даже нужен, этот конец! Не может же так дальше продолжаться!»
Вряд ли здесь требуется какой-то комментарий. Всё и так понятно. Д. чрезмерно впечатлителен и склонен к пессимизму. Тесновато, конечно, уже на земле. И впрямь слишком много народу расплодилось. Однако есть ещё места совсем не заселённые, есть ещё обширные пустые пространства, где воздух чист и легко дышится. Вместо того чтобы шататься по многолюдным улицам и толкаться в метро, следовало нашему дорогому Д. поехать за город, побродить по лесу, потом выбраться на широкое поле, поглядеть из-под руки окрест, восхититься далями неоглядными, понюхать какой-нибудь скромный полевой цветочек, полюбоваться стрекозами, порхающими над канавой, полежать в траве, глядя, как в небе проползают облака, и от всего этого пессимизма ни черта бы не осталось. Хотя как знать. Стрекозы-то стрекозами, но без метро теперь не обойтись. А там всегда давка.
Эпизод одиннадцатыйБыл ли ты когда-нибудь счастлив?
Гошу Д. увидел издалека. И, естественно, рядом с пивным ларьком. Д. подошёл к ларьку. Гоша, как всегда, клянчил пиво. Увлечённый этим важным делом, он не замечал Д.
– Ах, мужики, – говорил Гоша с чувством, – ежели бы у меня водились гроши, я бы всех вас, чудил, каждый день пивом поил! А вы, засранцы, на донышке не хотите оставить! Мне, человеку немолодому и заслуженному, человеку нелёгкой, можно сказать, трагической судьбы, мне, человеку бедному и одинокому, не желаете оставить несколько капель этого паршивого мутного пива! Был бы я побогаче, был бы у меня кошелёк потолще, были бы у меня карманы не дырявые, такую ослиную мочу я ни за что бы и пробовать не стал! Пил бы я «Московское» или «Двойное золотое», или чешское – «Праздрой» там какой-нибудь или «Сенатор». «Сенатор», мужики, скажу я вам, это действительно стоящий напиток, падлой буду! Были бы у меня деньжата, я бы вас, жадюги, одним «Сенатором» поил! Вот ей-богу, не брешу! Хошь три бутылки, хошь пять! Пей! Наслаждайся! Наливайся до ушей, до маковки! И помни меня, Гошу Мятого, человека широкой русской души! Да нету у меня, братцы, ни гривенника погнутого! Падлой буду, нет! И вы должны осознать мои крайне бедственные финансовые обстоятельства. Должны понять, посочувствовать, проявить гуманность и помочь. Разве я не человек, мужики? Взгляните на меня – разве я не человек? Взгляните внимательно – я такой же, как вы! Как и у вас, у меня есть голова с ушами. Руки-ноги у меня тоже есть. И задница, между прочим, у меня тоже имеется. Да ё-моё, мужики! Вы что, не видите? Я такой, как вы, мужик! И так же, как вы, я пива хочу! Хрен с ним, пусть оно мутное! Я и мутного хочу! Да неужто нет у вас души! Да неужто же сердце вы где-то посеяли? Да неужто нет у вас жалости к брату-человеку? Все же мы братья, все люди-человеки! Все любим пивца глотнуть!
Д. положил руку Гоше на плечо. Тот вздрогнул и испуганно обернулся.
– Хорошо говоришь, Гоша! Прямо как артист, как мастер художественного слова! Прямо как заслуженный, народный артист! Жаль, что нет со мною магнитофона, записал бы и слушал дома каждый вечер перед сном. Молодец, Гоша. А теперь отдохни немного. Кружку свою ты получишь.
– Это ты! – воскликнул Гоша, заулыбавшись радостно. – Это ты, Д., ё-моё! Где ты ошивался? Вот уж неделю жду тебя у ларька, а тебя всё нет и нет! Подумал, уж не случилось ли чего. Навестил бы, да адреса не знаю. Молоток ты, Д., что всё же объявился! Соскучился я по тебе! Падлой буду, соскучился!
Гоша пил пиво, как всегда, с жадностью. Дрожащие пальцы его впились в кружку. Стекло стучало о Гошины зубы. Выпив пиво одним духом, Гоша крякнул, зажмурился, замер. Лицо его выражало неземное блаженство.
– Ещё бы одну! – попросил он.
Д. взял ему вторую кружку. Опустошив её, Гоша произнёс:
– Вот теперь в самый раз! Вот теперь жить можно! Слушай, Д., пойдём ко мне! Гостем будешь! Посидим, полялякаем. Давно не беседовал с интеллигентными людьми. Выставил бы я тебе полбанки, да сам знаешь, какие у меня червонцы. А чай найдётся. Даже пряники у меня есть ванильные. Четыре штуки. Два тебе, два мне – нам хватит.
Д. подумал: «Рыбы у меня не кормлены с утра. Ну да ладно, потерпят ещё часика два. Ничего с ними не случится».
По дороге к Гошиному дому зашли в гастроном. Д. купил пол-литра «Московской», триста граммов докторской колбасы и банку сельди иваси в собственном соку.
– А ты, я вижу, миллионер! – сказал Гоша, нежно прижимая к груди бутылку. – Хорошо, что ты, кореш, не жадный. Жадные все суки, все падлы. Из-за полкружки пива удавятся.
В Гошиной комнате всё оставалось на своих местах. Ничего в ней не прибавилось и не убавилось. Пожалуй, только бутылок под столом стало поменьше.
– Ты что, болел? – спросил Д.
– Угу, прихворнул малость, – ответил Гоша. – Сердце что-то прихватило. Дня три провалялся. Спасибо Варьке. Она бутылки мои сдавала и харчи приносила.
– А врача вызывал?
– Нет, не вызывал. Я же в поликлинике не числюсь. И карточки там моей нет. Когда карточку выписывают, спрашивают: где работаете? А я же нигде не работаю. Что я скажу? Я только в милиции числюсь, как раз потому, что нигде не работаю, потому что я тунеядец. Фиг с ними! Тунеядец так тунеядец. Бутылки собирать – разве не работа? Иногда весь день по помойкам шаришь, а наберёшь штук десять или того меньше. Да из них ещё некоторые побитые или заграничные какие-нибудь, их не берут ни фига. А ведь оттого, что я бутылки эти из мусорных баков выковыриваю, государству польза получается. Их помоют и снова в дело пустят. И не надо будет так много бутылок изготовлять. Я, может быть, больше труженик, чем служащие какие-нибудь отстойные, которые весь день на работе спят или в коридорах курят. Потом их рожи на красных досках висят – работнички, мол, усердные. А я свой хлеб и свою бормотуху добываю самым натуральным, самым честным, можно сказать, пролетарским трудом. А что, нет? Скажи, Д., разве нет?
– Да, Гоша, да! Самым натуральным и честным. У тебя натуральное хозяйство. Сколько поработаешь, столько и поешь. Безо всякого обмана. И налоги тебе не надо платить. И на собраниях всяких скучных томиться не надо. И являться непременно к девяти часам на ближайшую помойку нет тебе никакой необходимости. Счастливый ты, Гоша! Жаль только, что бесплатным медицинским обслуживанием ты не охвачен. Медицина иногда помогает. Хотя, если почитать медицинский справочник, то можно и самому лечиться за милую душу, обходясь безо всяких врачей и поликлиник. Надо тебе, Гоша, скопить рублика три и купить такой справочник. Тогда тебе нечего будет бояться.
– Да я и так ни хрена не боюсь! – воскликнул Гоша. – Подохну – туда мне и дорога. И милиции будет спокойнее.
Гоша рукавом смахнул со стола какие-то засохшие объедки и торжественно водрузил на стол поллитровку.
– Ну, Достоевский, сейчас мы с тобой посидим, как достойные, приличные люди, как аристократы, как камергеры двора его величества, государя императора Александра Второго.
– Отчего же именно Александра Второго?
– Так ведь ты, Фёдор Михалыч, жил при Александре Втором! Забыл, что ли? К тому же царь был приличный – крестьян освободил, и Болгарию тоже.
Гоша извлёк из жёлтого комода две дешёвенькие рюмки. Одна была с трещиной, а у другой была щербинка на краешке.
– Вот, гляди, и рюмки у меня есть. Почти хрустальные. Я их берегу для именитых гостей, таких вот, как ты.
Д. вытащил из кармана пакетик с колбасой и банку консервов.
– А ножик для открывания банок у тебя найдётся?
– А как же! Чем же я открываю свои кильки в томате? Без такого ножика я с голоду подохну.
Сели за стол. Гоша долго устраивался на табурете, ёрзал, подпрыгивал, двигал табурет – то отодвигал его от стола, то придвигал поближе, то ставил локти на стол, то опускал руки на колени. При этом взгляд его не отрывался от бутылки.
Выпили по одной, по второй и по третьей. Гоша размяк. Глаза его слезились. Он непрерывно улыбался, розовые дёсны его блестели. В уголках рта пузырилась слюна.
– Ё-моё! Д! Какое блаженство! Как мало надо хорошему, свободному человеку! Три рюмахи «Московской» и кружок докторской! Ё-моё! Как мало надо для счастья гордому, независимому человеку в конце двадцатого века! Мудаки мы с тобою, Д! Как нас только угораздило очутиться в этом гопницком веке? Будто веков было мало! Почему не живём мы в девятнадцатом или в восемнадцатом? Я согласился бы даже на семнадцатый, фиг с ним! А тебе какой больше по душе?
Выпили по четвёртой.
– Ну теперь уж совсем захорошело! – произнёс Гоша, стараясь подцепить вилкой ломтик селёдки. Ломтик всё ускользал, не подцеплялся. Гоша матерился и терпеливо продолжал подцеплять. – Это как жизнь моя, сука, – продолжал он, – так и осталась в банке, так и плавает в собственном соку, так и гляжу я на неё, облизываясь. Теперь уж и не подцепляю – пусть, думаю, плавает, если ей, курве, так хочется. Не удалась у меня жизнь. А если по правде, то и не было у меня никакой жизни. Так, загогулина какая-то. Всё у меня в жизни как-то криво и коряво получалось. Неудачливый я, несуразный. В школе я прилично учился. Даже четвёрки бывали, иногда. Доучился до седьмого класса, и тут судьба, паскуда, поставила мне подножку. Отметелил я одного отличника, зуб ему выбил передний. Очень уж отвратный был отличник – на дух я его не переносил. Мать побежала в школу, в ногах у директора валялась (отец бросил нас, когда мне и году не было, я его, охламона, и не видел ни разу). Директор сказал: ладно, пусть кончает седьмой класс. Но я не стал кончать. Послал их всех куда надо и в ремеслуху подался. Сделали из меня фрезеровщика. Работал на заводе. Неплохо работал. Даже нравилось мне у станка стоять. Деньги у меня стали водиться. Матери отдавал, но и себе кое-что оставалось. Дружки мои заводские все пили, и я стал прикладываться. Однажды, перед получкой дело было, захотелось нам дёрнуть, но денег не наскребли. Тогда поймали в закоулке какую-то старушку и сумочку у неё реквизировали. Там и было-то четыре рубля с мелочью. Но старушенция не пугливой оказалась. Мы от неё, а она за нами. Мы бегом, и она, зараза, бегом. Бежит за нами и орёт: ограбили! караул! держите!..