Эббингауз работал еще до времен «Венского кружка», однако он тоже полагал, что в основе человеческого знания лежит опыт, измерения и эмпирические подтверждения. Он был не особенно упертым фанатиком своих идей и не считал, что большинство концепций психологии, неизмеренных и, возможно, неизмеримых, представляет собой лексический мусор. Вместо этого он задумался над тем, как придать исследованиям мышления более эмпирический характер. Для этого он решился на небывалый шаг: изучение собственной памяти с помощью исключительно экспериментальных методов.
Он тут же столкнулся с проблемой, напоминавшей ту, с которой мы столкнулись при изучении славы. Концепция памяти была достаточно расплывчатой. Эббингаузу нужно было сузить ее фокус, заменив масштабную и расплывчатую область памяти небольшим количеством четко определенных и подлежащих изучению свойств. Он решил ограничиться двумя вопросами – как быстро мы учимся новому и как быстро забываем.
Но, даже сузив масштаб исследований, Эббингауз столкнулся с другими серьезными проблемами. Наиболее успешные эксперименты проходят в условиях изолированной и контролируемой среды. Человеческая память таковой не является. Каждый элемент информации в нашем мышлении включен в целую сеть концепций. Мы выстраиваем ассоциации с известными нам фактами, идеями, людьми, эмоциями, местами и событиями. Эти комплексные отношения оказывают огромное влияние на процесс запоминания. В результате становится довольно сложно изучить способность к запоминанию конкретного факта в отрыве от всего остального. Мы уже видели, как благодаря определенным ассоциативным связям неправильные глаголы типа burn – burnt, learn – learnt, spell – spelt и spill – spilt могут успешно выживать в течение столетий. И подобные эффекты памяти представляют собой не исключения, а правила.
Чтобы обойти эту проблему, Эббингауз придумал довольно элегантное решение. Он понял, что большинство ассоциаций связано либо со звучанием, либо со смыслом того, что вы пытаетесь запомнить. Для того чтобы минимизировать нежелательные ассоциации, он решил запоминать случайные последовательности букв. Для этого он создал специальный словарь, состоящий из 2300 буквенных последовательностей. Каждая последовательность состояла из трех букв, согласной-гласной-согласной, типа CUV и KEF.
Он убедился в том, что ни одна из последовательностей не напоминала слово. В этом холодном новом мире не было места для любви (LUV – созвучно слову love – «любовь»), времени для объятия (HUG – «объятие») и места для смысла.
Для измерения своего процесса обучения Эббингауз брал случайные бессмысленные последовательности из своего словаря, выстраивая из них списки. Таким образом он мог измерить количество времени, необходимое на озвучивание списка и его безошибочное воспроизведение. Для измерения забывания Эббингауз добавил в процедуру еще один шаг. После изучения списка он ждал какое-то время, а затем проверял, какую часть списка помнит. Многим потенциальным участникам тестирования идея запоминания длинных последовательностей случайных словосочетаний изо дня в день могла бы показаться скучной, однако Эббингауз имел колоссальное влияние на одного добровольца – самого себя. И в 1878 году Эббингауз начал изучать память, используя себя как единственного подопытного кролика.
В течение двух лет он придерживался болезненно жесткого распорядка, ежедневно посвящая много времени запоминанию случайных и бессмысленных словосочетаний. Он учил список за списком, следуя графику и повторяя их в постоянном ритме, диктуемом тиканьем механических часов. Он систематически исследовал множество комбинаций переменных – длины списка, времени дня, продолжительности времени, проведенного за запоминанием, места конкретных словосочетаний в списке, временного интервала между повторениями и так далее. Эббингауз был одним из самых упорных исследователей в истории психологии.
И природа вознаградила его целым рядом поразительных открытий. Например, Эббингауз узнал, что при изучении одного списка за другим огромную роль играет время обучения. Эта связь между количеством словосочетаний, которые ему удалось запомнить, и временем называется в наши дни кривой обучения, а когда люди говорят о «наклоне кривой обучения», то вольно или невольно обращаются к выводам Эббингауза. Также Эббингауз сделал несколько важных открытий относительно забывания. Он заметил, что спустя всего 20 минут, как правило, забывал почти половину слов из списка. Однако скорость забывания, по всей видимости, замедлялась; даже месяц спустя он помнил примерно пятую часть списка. Открытая Эббингаузом связь между забыванием и временем называется «кривой забывания».
В совокупности кривая обучения, кривая забывания и процедуры, использованные для их выявления, заложили основу для современных научных исследований человеческой памяти. Идея бессмысленных словосочетаний оказалась настолько эффективной, что она остается основным методом в области психолингвистики и по сей день. На самом деле работа Эббингауза стала поворотной точкой для современной психологии как таковой. И, разумеется, его личная готовность изучать самого себя не имеет аналогов. Уильям Джемс, отец-основатель психологии, говорил об удивительной самоотверженности Эббингауза, превознося его за «героизм, проявленный в поиске истинных средних значений». Также Джемс назвал исследования памяти «самым блестящим исследованием в истории экспериментальной психологии».
Поначалу казалось, что дать количественную оценку коллективной памяти невероятно сложно, однако история Эббингауза вселила в нас оптимизм. Вещи, которые ему удалось измерить, – обучаемость и забывание – имеют близкие аналоги в человеческой культуре, становящиеся очевидными при изучении n-грамов.
Незабываемое
Некоторые вещи сложно забыть.
Даже через десять лет после того, как два самолета врезались в здания Центра международной торговли в Нью-Йорке, память об этом дне продолжает преследовать американцев. Йон Ли Андерсон, журналист из журнала New Yorker, так вспоминал пережитое:
С чувством постоянно растущего ужаса я увидел второй самолет и понял, что это была террористическая атака. Когда здания рухнули, я понял, что это очень похоже на второй Перл-Харбор. Я знал, что моя страна совсем скоро вступит в войну.
Такое сравнение возникает нечасто, и для этого есть свои причины. Примерно за 60 лет до 11 сентября американцы столкнулись с первой за многие десятилетия атакой на своей территории. Утром 7 декабря 1941 года сотни японских самолетов устремились к военно-морской базе Перл-Харбор на Гавайях, сбрасывая бомбы и торпеды и оставляя за собой дым, огонь и смерть. Всего за час японцы уничтожили множество самолетов и кораблей, нанеся огромный ущерб тихоокеанскому флоту. В результате атаки на Перл-Харбор было убито 2400 и ранено 1000 американцев. Эти шокирующие новости изменили ход истории, подтолкнув США к участию во Второй мировой войне.
Однако несмотря на всю важность этого события, со времен Перл-Харбора прошло больше полувека, и разговоры об этой атаке уже нечасто фигурируют в повседневном общении. Сейчас это сложно себе представить, однако то же самое постепенно происходит и с 11 сентября[171].
Как это происходит? Каким образом наша коллективная память стирает даже самые болезненные события?
Хоть памятью назови ее, хоть нет
В процессе проверки этой идеи мы столкнулись с проблемой в стиле Эббингауза – забывание зависимо от того, какие идеи мы связываем с другими, что значительно затрудняет проведение точного эксперимента.
Представьте себе потопление океанского лайнера «Лузитания», после которого Америка вступила в Первую мировую войну. Через несколько десятилетий после трагедии она начинает забываться (как мы и предполагали), а затем ненадолго вспоминается перед Второй мировой войной – возможно, из-за беспокойства, что события, предшествовавшие первой войне, могут повториться еще раз. Память такого рода, связанная с эффектом ассоциации, представляет собой большую проблему – ее невозможно учесть и невозможно предсказать.
Не менее сложная проблема связана с тем, что со временем меняющиеся ассоциации заставляют людей вспоминать одни и те же события различным образом, используя разные слова. И вновь в пример можно привести мировые войны. Первая мировая война поначалу называлась «Великой войной», поскольку до определенного момента была самой кровопролитной войной в истории западной цивилизации. Однако после начала Второй мировой войны в конце 1930-х термин «Великая война» быстро исчез, а на его место пришел термин «Первая мировая война». И дело не в том, что люди перестали думать о «Великой войне». Эти события продолжали храниться глубоко в их коллективной памяти. Однако они начали думать о войне иначе, в более широком контексте обоих конфликтов, поэтому стали использовать другой язык. И вновь эффект такого рода было невозможно ни учесть, ни предсказать.
Для того чтобы эффективно измерить забывание, нам нужно было пройти по пути Эббингауза, то есть минимизировать эффект всех этих ассоциаций с помощью тщательно отобранного словаря.
Для этого мы решили протестировать коллективную память с помощью одних лишь чисел, соответствовавших годам, например 1816 и 1952. Определяя, насколько часто люди упоминают тот или иной год, мы можем почувствовать, в какой степени в их мышлении присутствуют события этого года. Ни один год не имеет каких-либо уникальных недостатков или внешних связей, делающих этот подход менее достоверным.
Но вы можете возразить – что, если фраза, из которой мы взяли число, звучит как «1876 устриц и бокал вина»? В этом случае число представляет собой отсылку к количеству заказанных устриц.
Судя по всему, это довольно малозначительная проблема. Прежде всего, было бы довольно странным заказывать 1876 устриц (особенно с одним только бокалом вина). Но что более важно, было бы крайне странно заказывать, просить или записывать данные о