Я смаковал каждый кусочек свида с сопереживанием. Жир вокруг глазного яблока был бархатистым и сочным, а жевательные мышцы, прикрепленные к челюсти, были такими невероятно нежными и мягкими, что их можно было проглатывать, не жуя. Сведение прекрасной сложности жизни к пище, как и сведение любви к нехитрому трюку репродуктивной системы, не умаляло важность первого. Это всего лишь изменение точки зрения.
Когда я изменил отношение к употреблению печени в пищу, объективно ничего не поменялось. Ее запах и вкус остались прежними, как и мои собственные вкусовые рецепторы, обоняние и нейроны, связывающие органы чувств с мозгом. Внешне все было как раньше, за исключением небольшого изменения в той части мозга, где восприятие интерпретируется, обретает окраску и превращается в эмоции. Мое желание снова попробовать печень было вызвано осознанием того, что лежит за этим блюдом: в каждой миске паштета на праздничном столе заключена жизнь одного или нескольких животных и богатая биологическая история о том, с чем справлялась их печень, прежде чем оказаться на крекерах.
Для сторонников фермерских рынков и местных продуктов питания понимание того, кто и где вырастил эти продукты, обеспечивает более тесную связь с пищей. На мой взгляд, это относится и к продуктам животного происхождения. Изучая строение и функционирование человеческих и животных организмов, я лучше осознавал, чем раньше была моя еда и что попадает в мой рот и становится частью моей плоти.
Учеба расширила не только мое понимание основ анатомии, но и научила меня тому, что выбор вкусной еды и умение хорошо ее готовить связаны со знанием анатомии и физиологии животных. Свид, объединяющий миры анатомии и кулинарии, позволил сделать особенной абстрактную пищу. К моему удивлению, у меня появилось более личное отношение к еде и я обнаружил, что сопереживание и пища – не взаимоисключающие понятия. Медицинское образование поменяло мое представление о противном и мои гастрономические пристрастия и очистило двери моего кулинарного восприятия. Как мог бы сказать Уильям Блейк, когда двери восприятия чисты, можно увидеть вещи такими, какие они есть, – восхитительно вкусными[9].
Спустя шесть месяцев ординатуры, когда меня переводили из одной больницы в другую, я оказался в терапевтическом отделении. Одним из моих пациентов был молодой человек, которого госпитализировали с кишечной инфекцией, вызвавшей сильную диарею и обезвоживание. Однажды, когда я совершал утренний обход, меня окликнула медсестра, ухаживающая за этим пациентом: «Его отец говорит, что знает вас!»
Я снова взглянул на фамилию пациента, вычеркивая пункты из длинного списка задач на день, но не узнал ее.
Во второй половине дня я вернулся в палату молодого человека, чтобы обсудить возможность его выписки домой. Его состояние улучшилось, и он больше не нуждался во внутривенном вливании жидкостей для поддержания водного баланса организма. Рядом с его койкой стоял худой мужчина в джинсах, бейсболке и хирургической маске, закрывающей нос и рот. Прежде чем я начал говорить о выписке, мужчина повернулся ко мне и стянул маску с лица.
«Это Хуан, – сказал он, расплывшись в улыбке. – Мне сделали пересадку». Я вгляделся в его лицо: желтизна глаз и кожи исчезла, а его осунувшиеся черты приобрели округлость. Я видел Хуана только на пороге смерти, и именно таким он отпечатался в моей памяти. Этот мужчина выглядел здоровым, и у него не было и намека на выпирающий живот, наполненный жидкостью, который я осматривал каждый день. И тогда я впервые увидел, как он стоит сам, без помощи двух человек. Хуан преобразился: его тело восстановилось благодаря чудодейственному средству – работающей печени.
Он протянул руку, чтобы поздороваться, но я не мог удержаться, чтобы не обнять его. Это был один из немногих случаев в моей медицинской карьере, когда мои глаза наполнились слезами от радости и облегчения. Стоящая позади него жена Анна смотрела на меня с мягкой понимающей улыбкой.
Совместно прожитые моменты – необходимый компонент сопереживания, но медицинские знания добавляют к нему нечто большее. Хотя в той больничной палате ничто не напоминало о пережитом, у меня с Хуаном и Анной были общие воспоминания и взаимопонимание. Несмотря на то что я разделил с ними лишь часть самого сложного периода их жизни, я знал о его перипетиях и едва ли мог представить, через что им пришлось пройти, чтобы оказаться сейчас здесь, когда мы встретились снова.
Пациенты быстро забываются в больничной суматохе. Врачи и медсестры приходят и уходят, занятые ординаторы бегают туда-сюда, пациенты выписываются один за другим. Это делает врачей и пациентов одинаково безликими, подобно пище, когда-то бывшей живым организмом. Из-за этого между врачом и пациентом редко строятся глубокие отношения. Иногда трудно увидеть человека за актуальной, требующей решения проблемой пациента или разглядеть историю жизни за его историей болезни, и из-за этого на фоне вечной спешки в сфере здравоохранения не всегда возникает сопереживание. Я не помню большинство своих пациентов, но Хуан был одним из немногих, кто остался в моей памяти.
Когда ко мне попадают новые пациенты, с которыми у меня нет общих воспоминаний, я все равно могу что-то узнать о них на основании опыта работы с предыдущими больными. У людей с дисфункцией печени на лице видны соответствующие признаки, распознав которые я могу узнать, что происходит внутри организма. Поскольку у меня есть опыт ведения таких пациентов, как Хуан, и общения с их близкими, такими как Анна, я знаю последствия поражения этого уникального органа и могу предположить, через что человек прошел и что его ждет.
Когда я вижу пациентов, которым проводили пересадку печени, даже если у них все в порядке и они выглядят здоровыми, я знаю, с чем они столкнулись и какую боль испытывали, находясь в шаге от смерти, прежде чем им выпал шанс пройти трансплантацию. Хотя у меня никогда не было заболеваний печени, я видел многих, кто прошел этот горький путь. Обладать медицинскими знаниями и опытом врача – значит глубже видеть жизни других людей и постигать больше, чем кажется на первый взгляд, так же как знать источник пищи означает понимать прожитый опыт других существ. В основе сопереживания, как и вкуса, лежат не органы чувств или нервы лица, а осознание того, что скрывается за фасадом жизни. Сочувствовать в одинаковой степени людям и животным – значит быть живым.
К таким пациентам, как Хуан, печень которого отказала не по его вине, сочувствие рождается само собой. Но у меня также было много пациентов с циррозом, который развился на фоне злоупотребления алкоголем, и им тоже нужно сопереживать. Проще всего сочувствовать детям: почти всегда заболевание возникает не по вине маленького пациента, в то время как со взрослыми ситуация иная. Иногда мне приходится прилагать усилия, чтобы сопереживать. Я лечил и убийц, и насильников и научился одновременно испытывать и отвращение, и сочувствие к пациенту. Суть работы врача – видеть в каждом нуждающегося в помощи человека, независимо от его прошлого. Сопереживать бывает нелегко, но это всегда очень важно.
6. Эпифиз
В свой первый рабочий день в больнице, еще будучи студентом третьего курса, я проснулся ни свет ни заря. На часах было 05:45.
Пока я принимал душ и одевался, темное небо едва окрасилось солнечным светом на востоке, и, когда я уже шел по пустынным городским улицам, которые в утренних сумерках казались постапокалиптическими, мне казалось, что я все еще не проснулся. Когда я добрался до больницы, рассветный полумрак развеялся и небо из темно-синего стало светло-аквамариновым, как будто день, а вместе с ним и я наконец вынырнули из океанских глубин. Я вот-вот должен был начать свою первую практику по внутренней медицине, и знакомый дневной цвет неба казался странно успокаивающим.
Пересменка – когда ночные ординаторы передают пациентов утренней бригаде ординаторов и студентов – была ровно в 06:30. Я не был жаворонком, но опоздание приравнивалось к тяжкому преступлению: измученные ординаторы, заканчивающие ночную смену, нуждались во сне гораздо больше, чем я, независимо от того, во сколько я вставал и как мне было жаль себя.
Тогда и началась моя тренировка циркадных ритмов.
За мной был закреплен один пациент – пожилой мужчина с пневмонией. После двух лет в университетских аудиториях мне наконец предстояла практика. Я зашел в палату, чтобы взять историю болезни и провести физикальный осмотр. Результаты я должен был предоставить лечащему врачу, который курировал мою работу. Я вошел как можно тише: пациент спал с кислородной трубкой в носу. В руке я держал планшет с нелепо длинным списком вопросов, который я распечатал накануне. До встречи с лечащим врачом мне нужно было пройтись по всем пунктам, но я не решался разбудить мужчину. Он мирно спал и громко храпел, а мягкий утренний свет освещал сквозь окно половину его тела. Я знал, что храп может указывать на обструктивное апноэ сна, но на мониторе рядом с его койкой отображался достаточный уровень кислорода, несмотря на пневмонию и храп.
Я потрогал его за стопу, но храп не прекратился. Я подумывал уйти и спросить у курирующего меня ординатора, что делать, но знал, что он просто скажет мне попробовать еще. У ординаторов был свой длинный список пациентов, которых нужно было обойти перед встречей с лечащим врачом, поэтому я решил справиться с этой единственной задачей самостоятельно.
«Сэр?» – робко сказал я. Ответа не последовало. Я потряс его за ногу. И снова ничего.
«Сэр?!» – громко крикнул я.
Он резко проснулся. Я представился и сразу начал засыпать его вопросами, невзирая на его заторможенность после пробуждения. Закончив со шквалом вопросов, я отодвинул одеяло в сторону и осмотрел пациента. Я послушал его сердце и легкие и пропальпировал живот, как меня учили. Это был мой первый опыт общения с пациентом, и первое, что я сделал, – это выдернул больного человека из глубокого и мирного сна.