Оставив его лежать с потрепанным видом и сонным взглядом, я поспешил на обход и прошатался в измученном состоянии до конца утра. Утренний график не подходил мне так же, как и моя новая униформа: рубашка с воротничком, галстук, стягивающий мои сонные артерии, как удавка, и жесткие черные ботинки, в которых мои ноги ныли во время многочасового обхода. Кофе был уже не утренней роскошью, а фармакологической необходимостью, позволяющей выдержать обход. Я регулярно хватался за теплую чашку, как за костыль.
Моя хирургическая практика была еще хуже. Каждый вечер перед сном я заводил будильник на безбожно раннее время – 04:30. Вместо официальных рубашки и галстука, принятых в отделении терапии, я надевал светло-голубую медицинскую униформу, напоминающую пижаму и отлично подходящую для поездки на поезде в 05:00 в полудреме. Каждое утро я прибывал на станцию возле больницы, мечтая, чтобы поездка была чуть дольше и у меня было больше времени, чтобы проснуться. Когда я шел в сторону больницы и очередного марафона обходов, на абсолютно черном небе лишь мерцало несколько звезд и не было и намека на восход солнца.
Вместе с группой студентов я поднимался вслед за хирургом и ординаторами по этажам больницы, пробуждая одного пациента за другим для послеоперационного наблюдения. Нашей главной задачей было выяснить, начали ли у пациентов отходить газы после операции, что было признаком пробуждения кишечника после ожидаемого нарушения моторики. Пациенты не успевали проснуться, а мы уже заваливали их вопросами и прослушивали стетоскопами. Зачастую кишечник у них еще не просыпался, впрочем как и я.
Но в этих обходах было одно утешение. В такие утра сквозь свой затуманенный разум и повторяющиеся разговоры о газах я наслаждался восходом солнца. Мои уставшие глаза с трудом фокусировались на близлежащих объектах и инстинктивно расслаблялись, смотря вдаль, где через окна больничных палат были видны огненные всполохи, растекающиеся на горизонте ярко-малиновыми красками вперемежку с оранжевыми бликами. В ясные дни из каждой палаты, окна которой выходили на восток, открывался захватывающий пейзаж, на мгновение отвлекающий от тяжелого рабочего ритуала. Именно здесь, в каменных стенах хирургического отделения в Камдене, штат Нью-Джерси, я научился ценить утреннее представление солнца, огненной пилюли, которую каждое утро выкашливает восточный горизонт, а вечером снова проглатывает западный.
Карьера в медицине явно подразумевала жесткий утренний график, и я задавался вопросом, есть ли у нас биологическая совместимость. В подростковом возрасте и в колледже мне был по душе ночной режим: при отсутствии каких-либо дел по расписанию я часто просыпался около полудня. На языке исследователей, изучающих циркадные ритмы – циклы сна и бодрствования человеческого организма, – я был совой, активизирующейся по ночам, как всем известный пернатый охотник, ухающий в темноте. Другая крайность – жаворонки, которые рано встают и активны по утрам, подобно маленькой птичке, чье пение часто сопровождает первые лучи солнца. Люди с выраженными биологическими часами теоретически тяготеют к работе, которая соответствует их циркадному ритму, поэтому я беспокоился о своем выборе профессии.
Приведение моего биологического режима в соответствие с рабочим графиком зависело бы от эпифиза – железы размером с горошину, расположенной глубоко в самом центре мозга. Эпифиз – это орган, отвечающий за режим сна и бодрствования, и менее известный эндокринологический родственник и ближайший сосед гипофиза. За несколько часов до сна из эпифиза в спинномозговую жидкость начинает выделяться гормон мелатонин, который подготавливает организм ко сну. У жаворонков этот процесс происходит гораздо раньше, чем у сов, что позволяет им рано ложиться спать и рано просыпаться, чувствуя себя бодрыми, что было неведомым мне ощущением. Чтобы изменить мозг совы, пытающейся стать жаворонком, нужно регулярное воздействие солнечного света. Когда солнечные лучи попадают на кожу, они фактически не могут проникнуть дальше. Только через глаза лучи могут пройти сквозь непрозрачный барьер и пробраться внутрь организма. Именно так эпифиз получает нужный сигнал. Свет деактивирует секрецию мелатонина эпифизом, сигнализируя организму, что время сна окончено. Исследования показали, что постепенное увеличение освещенности, как во время рассвета, сильнее всего изменяет циркадный ритм организма, даже больше, чем постоянный яркий источник света[10]. Хотя тогда я этого не знал, наблюдение за восходом солнца во время обхода помогало перенастроить мой эпифиз.
Эта тренировка была мне на пользу. Когда учеба в институте подходила к концу, мне больше не нужно было строго следить за временем отхода ко сну, чтобы на следующее утро не чувствовать себя разбитым. Ложиться спать рано стало легко, как будто безжалостный рабочий график наконец синхронизировался с биологией моего эпифиза. Тихие пустые предрассветные улицы, которые раньше казались жуткими, теперь радовали глаз спокойствием и безмятежной красотой. В выходные я часто вставал вместе с солнцем, несмотря на отсутствие смены.
Я стал жаворонком, и это на многое открыло мне глаза. Оказалось, что врачи работают по тому же утреннему графику, что и окружающий мир, и, просыпаясь к моменту пересменки, я мог пораньше начать свой выходной, чтобы побродить по горам, порыбачить и пособирать грибы. В ранние часы можно найти самые свежие грибы и другие дары леса, и это лучшее время суток для наблюдения за дикой природой. С восходом солнца олени возвращаются к своему ночлегу после ночной кормежки и прогулок по полям. Они ходят по привычным тропам, совершая, как и я, утренний обход, общипывают ветки и зеленые почки, но, по крайней мере, они при этом стараются никого не разбудить.
Я гордился своим приобретенным навыком просыпаться вместе с солнцем, но в моем превращении из совы в жаворонка, как я узнал позже, нет ничего особенного. Как утверждает доктор Дэвид Дингес, исследователь биологии сна в Пенсильванском университете, многие подростки проходят через фазу совы, что, вероятно, больше обусловлено социальным контекстом, чем биологическими особенностями. Это объясняет мою любовь к ночному режиму в подростковом возрасте. Дингес сказал мне, что большинство людей находятся где-то посередине между двумя крайностями и, скорее всего, я всегда был жаворонком.
Большинство знаний о циркадных ритмах, как объяснил Дингес, получено в исследованиях, в которых измеряли температуру тела. Выработка мелатонина заставляет организм выделять больше тепла, поэтому иногда нам становится холодно за несколько часов до сна. Утром, когда солнечный свет «выключает» эпифиз, температура тела снова повышается, подобно тому как земля согревается только что взошедшим солнцем, прогоняющим ночной холод. Регулярная утренняя доза этого мощного лекарства – солнечного света – может изменить ритм работы эпифиза, как это, вероятно, произошло со мной.
Ежедневный цикл сна и бодрствования – это ритм жизни большинства живых существ на планете, который мы разделяем с животными, микроорганизмами и некоторыми растениями. По мере вращения планеты обитатели на ее поверхности регулярно попадают под воздействие солнечного света, а уровень гормонов в крови, таких как мелатонин, то повышается, то понижается в течение дня и ночи, подобно тому как крики птиц раздаются то громче, то тише. Эпифиз помогает синхронизировать музыкальный ритм человеческой анатомии и физиологии с внешним миром. Так же как стопы связывают нас с землей, а легкие – с атмосферой, эпифиз соединяет каждую клетку нашего тела с солнцем.
Когда я стал ординатором, список моих пациентов увеличился с двух-трех до десяти, а то и больше, и утренняя рутина стала более напряженной. Обход с лечащим врачом, в ходе которого я должен был осмотреть каждого пациента и актуализировать план лечения, был в 09:00. До этого времени мне нужно было зайти к каждому пациенту, расспросить о самочувствии, узнать, уменьшились ли симптомы, обсудить возможные побочные эффекты от назначенных мной препаратов и провести физикальный осмотр. Покончив с этим, я должен был еще раз просмотреть свежие результаты лабораторных анализов и визуализационных исследований, обсудить актуальные проблемы с соответствующими специалистами и найти информацию о заболеваниях пациентов и препаратах, чтобы заполнить пробелы в знаниях перед встречей с лечащим врачом. Во время обходов лечащие врачи часто прогоняли ординаторов по разным темам перед остальными, и, поскольку я никогда не знал, из какой области будет очередной вопрос, мне нужно было знать практически все.
Мой собственный «предварительный обход» начинался рано утром в половине седьмого, и в большинстве случаев мне приходилось будить пациентов. Когда я входил в палату и видел, что пациент уже проснулся, я был в восторге, но не потому, что мог не будить его, а потому, что тогда пациент начинал отвечать на мои вопросы сразу, не тратя ни минуты на борьбу со сном. После быстрой череды вопросов и беглого осмотра моей следующей задачей было как можно скорее выйти из палаты. Когда у пациента возникал нетривиальный вопрос или он хотел обсудить какое-то хроническое заболевание, не связанное с причиной госпитализации, я мягко пытался прервать его, не сводя глаз с часов.
Каждый день я старался завершить все утренние дела к девяти часам, и, когда мне не удавалось выполнить весь список, остаток дня гарантированно превращался в напряженную игру в догонялки. Любая неожиданность рушила весь мой график. Если состояние пациента не улучшалось, это означало, что мне нужно было еще подумать над его случаем, рассмотреть другие причины симптомов и решить, какие дополнительные анализы нужно провести, какие препараты назначить и с какими узкопрофильными специалистами связаться. Все это требовало времени, которого у меня не было.
После предварительного обхода я бежал в ординаторскую, где обсуждал случаи пациентов с лечащим врачом. Несколько других ординаторов, каждый со своим списком пациентов для обсуждения, обычно уже были там. Они выглядели спокойными и готовыми к обходу. Я гадал, были ли они продуктивнее или просто безжалостно будили пациентов еще раньше, чем я.