Третья группа, чьей поддержкой заручился Колумб, была связана с морским портом Палос, материально-технической базой его предприятия, включавшей корабли и матросов. Основной фигурой в этой группе, вероятно, был францисканец Антонио де Марчена, единственный придворный астроном, поверивший географическим выкладкам Колумба. Позже Колумб отдал должное исключительной роли Марчены в письме монархам: «Ваши Высочества уже знают, как я семь лет обретался при их дворе, умоляя о согласии на этот проект… и ни разу за все это время не было кормчего, моряка, философа или другого эксперта, который бы не высказался о ложности моего предложения, и мне никто не помогал, кроме брата Антонио де Марчены». Монархи даже предложили Марчене последовать за Колумбом в путешествие через Атлантику, «потому что он хороший астроном, и нам всегда казалось, что он согласен с вашим мнением»[189]. Марчена являлся главой францисканцев провинции Андалусия и одно время служил настоятелем францисканского монастыря Ла-Рабида в Палосе, расположенного с видом на то место, где Гвадалквивир впадает в Атлантический океан. То было суровое и закрытое сообщество, но Марчена – не единственная связь монастыря с суетой двора. Другой настоятель, брат Хуан Перес, был одним из духовников королевы. Колумб посетил Ла-Рабиду летом 1491 года: в легенде, согласно которой он впервые случайно зашел в монастырь шестью годами ранее, выпрашивая по бедности еду для своего заболевшего сына, вероятно, смешались бестолковые показания забывчивых свидетелей и некое романтическое представление о жизни Колумба в то время[190]. Однако визит 1491 года имел решающее значение для продвижения планов Колумба. Он сделался поводом для консультаций с местным врачом и астрономом по имени Гарсиа Фернандес, с судовладельцем Мартином Алонсо Пинсоном, который должен был обеспечить Колумба кораблями для путешествия, и, возможно, с моряком, обычно именуемым Педро Васкесом, который был источником рассказов о мимолетных высадках далеко в Атлантике и мог бы, как кормчий первооткрывателей островов Флорес и Корву, располагать более полезными сведениями, чем среднестатистический древний мореплаватель[191]. Затем брат Хуан Перес связался с двором, возможно, отправившись туда лично, чтобы представить новые замечания по поводу проекта. Последствия его вмешательства были значительными: королева прислала деньги, чтобы Колумб мог одеться подобающим образом для новой аудиенции, и разрешила ему нанять мула, чтобы он приехал верхом. То была серьезная привилегия, предоставленная только потому, что стесненные обстоятельства Колумба сказались на его здоровье, – монархи вели военные действия и насаждали строгую экономию, так что использование мулов было ограничено.
Были и другие лица, о чьей поддержке Колумба нельзя сказать с уверенностью. Во всех ранних вторичных источниках примасу[192] Кастилии, архиепископу Педро Гонсалесу де Мендосе, приписывается поддержка Колумба, но неясно, почему и на каком основании. Королевский духовник, брат Эрнандо де Талавера, фактически возглавлявший комиссию экспертов, отвергшую план Колумба, был тем не менее расценен Пьетро Мартире д’Ангиерой, итальянским гуманистом, нанятым Фердинандом и Изабеллой, как способствовавший успеху Колумба, а Бартоломе де Лас Касас считал его «полезным». Известно, что единственная помощь, которую он оказал, заключалась в том, что он передал часть денег, собранных для первого путешествия, на хранение Колумбу[193]. Колумбу нравилось, возможно из самообольщения, включать и саму королеву в число своих давних друзей при дворе. «Все остальные не верили, но королеве, моей госпоже, Бог даровал дух понимания… и великую силу и сделал ее наследницей всего, как дорогую и горячо любимую дочь». Если учесть всех одиночек, которых Колумб, как предполагается, считал прародителями своего успеха, получилась бы значительная шеренга: Диего Деса, неназванные «два монаха» (одним из которых большинство комментаторов считают Хуана Переса), Антонио де Марчена, Хуан де Кабреро, казначей короны Арагона (к которому мы еще вернемся) и сама королева. Не все из них могли быть однозначно полезны делу Колумба, и мы явно имеем здесь дело с риторическим приемом. Колумб часто говорил о том, что он в особом долгу перед королевой, чтобы по контрасту выставить роль короля в менее выгодном свете. Однако объективные свидетельства показывают, что король был столь же щедр к семье Колумба после смерти королевы, как и они вдвоем при ее жизни[194].
Елейные утверждения Колумба о благосклонности королевы оказали глубокое влияние на историческую традицию, но к ним следует относиться как к непроверенным. Он был мастер галантно изъясняться, и это нравилось королеве. «Ключи от моих желаний я отдал Вам в Барселоне. Если Вы попробуете мою добрую волю на вкус, то обнаружите, что с тех пор ее аромат и пикантность только усилились… Я всецело посвятил себя Вашему Высочеству в Барселоне, ничего не утаив для себя, и это касалось как моего духа, так и моих чести и достояния». Такой тон соответствует фривольной атмосфере двора, где, как и при дворе Елизаветы I Английской, непогрешимая репутация целомудренной королевы позволяла проявлять словесную галантность. Колумб обращался к королеве в прозе в выражениях, очень похожих на те, которые выбрал, например, Хуан Альварес Гато в стихах:
Моя душа постится. К вам взываю
О помощи, поскольку умираю.
Все знают – потерял я благодать,
И вы одна лишь можете меня уврачевать.
Или же:
Ты несравненна в красоте своей,
Я ж никому не уступлю в любви.
Но ты царишь, как первая из жен,
Я ж в величайшее несчастье погружен.
Таким образом, Колумб, по-видимому, знал, как привлечь внимание Изабеллы, но вряд ли можно доверять его рассказам или прославляющим Колумба свидетельствам об отношении королевы к таким панегирикам[195].
Можно четко выделить еще одну группу сторонников Колумба, центром которой являлись чиновник казначейства короны Арагона Луис де Сантанхель и, вероятно, его коллега Габриэль Санчес[196]. Сантанхель приобрел некоторые финансовые полномочия в Кастильском королевстве, особенно в управлении делами местных ополчений и в связи с продажей индульгенций. Его близкими соратниками по выполнению этих обязанностей были Алонсо де Кинтанилья и Франческо Пинелли. Важность Сантанхеля для Колумба, по-видимому, заключалась в его роли финансового посредника, объединившего источники инвестиций и средства сбора денег, что в конечном итоге сделало возможным предполагаемое путешествие. Искомая сумма не была запредельной: два миллиона мараведи – это примерно годовой доход провинциального аристократа средней руки, но предприятие было рискованным, ученые мужи относились к нему с насмешкой, а во время войны средств всегда не хватает. Деньги должны были быть собраны воедино, а крупные суммы застрахованы.
Колумб всегда жаловался, что монархи «не готовы выложить больше миллиона». Но это было далеко не так. Общий взнос «государственного сектора» составил 1 140 000 мараведи, включая 140 000, предназначенных для платы Колумбу. Вся сумма была авансирована Сантанхелем и Пинелли в расчете на поступления от продажи индульгенций, и фактически она была полностью возмещена в надлежащее время благодаря выручке от их продаж в бедной епархии Эстремадуры. Часть средств была предоставлена натурой Мартином Алонсо Пинсоном и его сотрудниками в Палосе: город задолжал короне за использование двух каравелл в качестве штрафа. Остальная сумма, включая 500 000 мараведи, номинальным совладельцем которой являлся сам Колумб, была предоставлена синдикатом Кинтанильи. По крайней мере часть из них поступила от Джанотто Берарди, поскольку в завещании, датированном тремя годами позже, был зафиксирован непогашенный долг Колумба в размере 180 000 мараведи. Берарди, однако, вел большую часть дел Колумба во время его отсутствия, и было бы опрометчиво относить эту сумму к расходам Колумба на первое путешествие. Стало быть, королеве не пришлось «закладывать свои драгоценности», чтобы оплатить путешествие Колумба: учитывая бремя, взваленное на плечи обедневших кающихся грешников Эстремадуры, эта легенда кажется особенно нечестивым вымыслом. Монархам также не нужно было изыскивать наличные деньги. К январю 1492 года исчезли финансовые препятствия для отплытия Колумба, которые в конечном счете являлись единственными препятствиями, имевшими значение[197].
К 1492 году или в течение того года масштаб Трансатлантического проекта сузился. Антиподы и неизвестные острова перестали рекламироваться в качестве целей плавания. Короткий маршрут в Азию стал в дальнейшем единственной достойной упоминания целью. Сосредоточенность на азиатском направлении и долгожданный успех в поисках покровительства в итоге оказались связаны между собой. Можно с уверенностью предположить, что практически никто при дворе Фердинанда и Изабеллы в 1492 году не стремился к открытию новых атлантических островов. Последние из Канарских островов, Тенерифе и Пальма, упрямо противились завоеванию. Трудности, с которыми столкнулись португальцы на островах Зеленого Мыса и отдаленных Азорских островах, наводили на мысль, что в дальнейшем открытые земли будет нелегко колонизовать, если только они не явятся исключительно привлекательными приобретениями. И в любом случае первоочередной задачей рассматривалось заселение испанскими поселенцами недавно завоеванной территории Гранадского королевства.