Во-вторых, Колумб стремился приписать местным жителям природную доброту. Он изображал их безобидными, невоинственными людьми, не только не испорченными жадностью к материальному, но, более того, улучшенными бедностью. Он приписывал им что-то вроде естественной религии, не направленной на то, что считалось неестественным, например идолопоклонство. Подразумевалось, что они могли быть нравственным примером для христиан. Эта картина сильно напоминает давнюю традицию отношения к язычникам в позднем Средневековье, особенно у францисканских писателей и гуманистов. Факты, увиденные глазами Колумба, были в его сознании отфильтрованы ожиданиями, вытекающими из традиций.
В-третьих, Колумб искал способы использовать местных жителей с целью получения прибыли. На первый взгляд, это расходится с похвалой их моральным качествам, но многие из его наблюдений противоречат друг другу. Неумение коренного населения вести войну укрепило их репутацию невинных людей, но также сделало их «легкими для завоевания». Их нагота напоминала об идиллии на лоне природы или об идеальной покорности Богу, но также наводила на мысль о сходстве со зверями. Их неопытность в торговле, заставившая Колумба восхищаться тем, как они обменивали сокровища на пустяки, доказывала их нравственную неиспорченность и одновременно то, что их легко одурачить. Их умственные способности не оставляли сомнений, что это люди, однако, по мнению европейцев, пригодные только для эксплуатации в качестве рабов. Позиция Колумба была не столько двуличной, сколько двусмысленной: он искренне разрывался между противоречивыми подходами к определению индейцев. Пользуясь научными категориями своего времени, он при этом часто переходил на язык позднесредневековых сказок о феях и русалках или вымыслов путешественников. Он выделял всё, что казалось ему странным, забавным, причудливым или живописным. О каннибалах он отзывался скептически, рассказам об амазонках доверял. На протяжении всех своих путешествий по Новому Свету он колебался между противоположными представлениями о местных народах – как о потенциальных христианах, примерах языческой добродетели, пригодном для эксплуатации имуществе, объектах насмешки. Ни в одном из своих первоначальных впечатлений о Новом Свете – ни о земле, ни о ее жителях – он не утверждал, что обнаружил какие-либо свидетельства того, что он был в Азии. Его восприятие открытия скорее было связано с опытом, который он приобрел во время путешествия по Западной Африке. Например, он называл каноэ алмадиас (almadias) и копья азагайас (azagayas) – два португальских названия, используемые в Западной Африке[230]. Затем он как будто внезапно пришел в себя и вспомнил о поставленной задаче. Поиски золота и азиатских земель начались на следующий день после его прибытия с расспросами об острове Чипангу.
С 15 по 23 октября он исследовал три небольших острова, которые назвал Санта-Мария-де-ла-Консепсьон, Фернандина и Изабелла. Таким образом, он почтил Господа нашего (в Сан-Сальвадоре) и Богоматерь, а также короля и королеву Испании – именно в таком порядке. В сохранившихся версиях его рассказа недостаточно достоверной информации об островах или об их взаимосвязи друг с другом, чтобы можно было надежно определить какой-либо, хотя, вероятно, одним из них был современный Крукед-Айленд, учитывая его размер и местоположение, другим, возможно, являлся современный Лонг-Айленд. Из-за неточностей в оригинале или ошибок транскрипции во многих из его заметок о плавании трудно или невозможно отыскать какой-то смысл, а сохранившиеся источники служат бесполезным руководством по его маршруту через острова.
Однако он чувствовал или, по крайней мере, хотел создать впечатление, что все идет как надо. Коренные жители, несмотря на сходство друг с другом, постепенно становились, в глазах Колумба, одни более «цивилизованными», другие более хитроумными. В одном месте они умели заключать выгодные сделки; в другом женщины были одеты более чем скудно; в третьем дома содержались в чистоте и порядке. Понятые с пятого на десятое с помощью языка жестов или истолкованные наугад из высказываний местных жителей, множились свидетельства близости настоящих государств, возглавляемых «королями». Хотя мы сейчас не знаем точно, куда поместить эти острова на карте Карибского бассейна, они занимали важное положение на карте в воображении Колумба: они постепенно вели к неизвестной «земле, обещающей прибыль». В воображении Колумба первый большой кусок золота, о котором ему сообщили 17 октября, стал образцом чеканки монет какого-то великого правителя. Так каниба, или карибы, сделались для него народом Великого хана.
В течение трех месяцев Колумб плавал по Карибскому морю, раздавая новые названия островам и безделушки местным жителям, «узнавая» упоминания о Великом хане или острове Чипангу в каждой плохо понятой местной легенде или плохо произнесенном названии, которое он услышал, и всегда надеясь, что следующим островом в морской дали может оказаться Чипангу. Прибыв на Кубу 24 октября, он заявил: «Я верю, что это остров Чипангу, о котором рассказывают удивительные вещи. На глобусах и нарисованных планисферах, виденных мною, он расположен в этом районе». Похоже, он очень скоро понял, что это иллюзия, но отказался от нее в пользу еще более смелого предположения, что Куба может быть частью материкового Китая. Это предположение поставило его перед дилеммой: продолжать поиски Чипангу в море или направиться ко двору Великого хана во внутренних районах Кубы. Какое-то время он склонялся ко второму варианту, даже отправил посольство со своим «по-халдейски говорящим» переводчиком навести справки внутри страны, «но, не обнаружив никаких признаков организованного правления, они решили вернуться»[231].
Постепенно, в течение всего периода пребывания на Кубе, Колумб начал все больше подчеркивать особые достоинства этой земли, ценные сами по себе. Темы восхваления местной природы и наслаждения ее красотой, которые затрагивались ранее в его повествовании, теперь сделались доминирующими. Он готовил монархов (возможно, убеждая при этом самого себя) к необходимости колонизации и прямой эксплуатации открытых им земель для получения местной продукции, независимо от той ценности, которую они могли бы иметь в качестве перевалочных пунктов для предполагаемых выгод восточной торговли. Куба представлялась в его высокопарных речах не реальным, а литературным «идеальным островом», она не нуждалась в подробном описании, здесь все было чудесным и прекрасным, и человек жил в единении и гармонии с природой. В общем, самая изумительная страна из тех, что «ни в сказке сказать, ни пером описать». Как правило, Колумб признавался в своей неспособности точно определить «плоды земли» какой-либо местности. Например, он ошибался, когда думал, что узнал мастиковое дерево. Однако он предположил, что столь изобильная растительность должна давать много продуктов, пригодных для торговли.
Его отношение к коренным жителям тоже претерпело изменения, по крайней мере, на первый план вышла одна из привычных тем, потеснив другие. По мере того как уменьшались перспективы выгодной эксплуатации жителей, увеличивалась надежда Колумба на их обращение в христианство. Он создал себе образ облагороженной католической церкви, возведенной во владениях монархов из чистого материала, который Бог предоставил им в открытых землях и который сохранился бы не запятнанным никакими загрязняющими влияниями. «И, Ваши Высочества, когда их дни завершатся – ибо все мы смертны, – они покинут свои царства мирно, свободные от ереси и злобы, и будут хорошо приняты у трона вечного Творца». Проект идеальной апостольской общины в Новом Свете, к которому Колумб часто возвращался, напоминал ту мощную францисканскую идею, которая обусловила активную миссионерскую деятельность ордена в следующем столетии. Эта миссия возрастала в сознании Колумба на протяжении всей его дальнейшей жизни, пока, судя по всему, не сделалась доминирующим элементом в восприятии открытий и не принесла ему ощущение особого достоинства в роли исполнителя ниспосланного свыше замысла[232].
Тем временем некоторые из его спутников по путешествию теряли терпение из-за скудных материальных результатов открытий, невзирая на великие замыслы Колумба в области духовной. 20 ноября Мартин Пинсон без разрешения отправился на поиски золота по островам, либо пресытившись красотами Кубы, либо раздосадованный ее бедностью. После этого раскола в рядах, названного Колумбом «предательством», другие исследователи вряд ли смогли бы долго оставаться на Кубе, и 23 ноября Колумб начал искать попутный ветер, который унес бы его оттуда. Когда наконец Колумб поймал его 5 декабря, случайно, из-за внезапной смены направления, то оказался на самом важном острове, который ему когда-либо доводилось открыть. Самоназвание острова было Гаити, но Колумб, уже использовавший имена членов испанской королевской семьи и, что более важно, святого семейства, почтил нацию, поддержавшую его предприятие, назвав его La Isla Española[233] (или Hispaniola, как ее называют на английских картах). Эспаньола была важной находкой по двум причинам. Во-первых, хотя и оказалось, что это не Чипангу, здесь нашлось изрядное количество золота, а в том и была суть миссии Колумба; без этого он почти наверняка вернулся бы домой, подвергнувшись насмешкам и оставшись в безвестности. Во-вторых, культура коренных народов, процветавшая здесь, обладала достаточными богатствами и мастерством, чтобы произвести впечатление на испанцев. С некоторыми из местных жителей Колумб смог установить, как он думал, дружеские отношения, и он обосновался на их территории как на предполагаемом месте будущей колонии. В том, что сохранилось от его описания, Колумб не упоминает о высоком уровне материальной культуры острова: об искусной каменной и деревянной отделке церемониальных помещений, напоминающих мезоамериканские площадки для игры в мяч; каменных ожерельях, подвесках и стилизованных статуях; богато украшенных резьбой деревянных табуретах (