что он предвидел встречу именно с таким новым континентом, каким оказалась Америка. Настроение Колумба, предвкушавшего новые открытия с тем же волнением, что и свое первое плавание, отражено в инструкциях, оставленных им для судов с припасами, отправленных на Эспаньолу: «Пусть наш Господь направит меня и приведет к чему-то, что может сослужить службу Ему и Королю и Королеве, нашему господину и госпоже, к чести Христианского мира. Ибо я верю, что этот путь еще никто не торил, и это море совершенно неизвестно»[306].
Поначалу эксперимент обещал успех. Запасшись, как обычно, провизией на Канарских островах, Колумб благополучно добрался до нового пункта отправления – островов Зеленого Мыса. Здесь христианский мир граничил с еще более неизведанным миром, чем на самой Эспаньоле. Образ жизни в тех местах можно понять из завещания Альваро да Каминьи, генерал-капитана и основателя колонии на островах, написанного через несколько месяцев после визита Колумба. В нем он распределяет медную посуду, рабов и контракты на закупку сахара, составлявшие его богатство, и выражает беспокойство по поводу скудости и нищеты колонии, безразличия метрополии к жизни колонистов, угрозы от беглых рабов. Его племянник и преемник Педро Альварес мечтал построить город, «который после завершения строительства станет одним из самых великолепных в мире». Однако это была пустая мечта: постоянных колонистов насчитывалось всего 50 человек и почти все они являлись ссыльными преступниками, а нехватка продовольствия не позволяла принять большего числа людей. То была «коварная» земля, там не было товаров, которые можно было бы обменять на богатства материка. Последние имелись только в Сантьяго. Большинство островов пустовали, если не считать прокаженных, ищущих якобы целебную черепашью кровь, испанцев, собирающих красители, торговцев раковинами, которые можно было продать на Африканском материке. На острове Боа-Вишта Колумб питался мясом одичавших коз, брошенных несостоявшимися колонистами. Впечатление от навевающих тоску первозданно пустых островов испортило настроение Колумбу: возможно, у него появились настойчивые мысли о том, во что может превратиться Эспаньола. По его словам, даже название архипелага вводит в заблуждение: острова «настолько безводные, что я не видел ничего зеленого. Поскольку все мои люди болели, я не стал медлить»[307].
Через несколько дней после отплытия из Сантьяго он попал в штилевую полосу – безветренное морское пространство между зонами северо-восточного и юго-восточного пассатов – и в середине июля оказался в штиле под палящим солнцем. От жары корабельное вино превратилось в уксус, вода в пар, а пшено в труху; солонина запеклась или протухла. «И вдруг все пришло в беспорядок, потому что не было ни одного человека, который осмелился бы спуститься под палубу, чтобы починить бочки или позаботиться о припасах»[308]. Если бы им на помощь не пришло небо, пасмурное в течение большей части тех восьми дней, что они провели в штиле, они бы не выжили. Рассказ Колумба об их спасении из штилевой полосы довольно путаный. С одной стороны, он утверждает, что достиг намеченной цели – широты Сьерра-Леоне, с другой – ясно дает понять, что пошел бы дальше на юг, если бы ему благоприятствовал ветер. Как бы то ни было, самой неотложной задачей было избежать удушливой жары.
«Я вспомнил, как во время плавания в Индии обнаружил, что каждый раз, когда проплывал 100 лиг[309] к западу от Азорских островов, погода и местность менялись к лучшему повсюду, как в более северных, так и в более южных широтах. И я решил, что, если нашему Господу будет угодно даровать мне ветер и хорошую погоду, чтобы я мог уйти оттуда, где находился, я больше не буду пытаться плыть дальше на юг или поворачивать назад, а буду плыть на запад, пока не достигну этой линии, в надежде найти там то же самое облегчение условий, с которым я столкнулся, проплывая вдоль параллели Гран-Канарии; и что, если это подтвердится, я смогу отправиться дальше на юг»[310].
Эта стратегия могла обернуться катастрофой, так как обрекала экспедицию на то, чтобы держаться в полосе штиля. Но удачно случившийся юго-восточный ветер, необычный в то время года, спас флот от сурового испытания и понес его на запад. К концу июля Колумб заподозрил, что приближается к меридиану Эспаньолы, но еще не заметил никаких признаков новой земли. Он находился далеко от демаркационной линии, разделявшей зоны кастильской и португальской экспансии, и удовлетворился хотя бы тем, что на пройденной параллели не было ничего, что лежало бы на португальской стороне. Южный континент, если он и существовал, по-видимому, ускользал от него. Теперь он принял нехарактерное для себя малодушное решение: пока ветер все еще был попутным, запастись провизией и водой на Малых Антильских островах, которые посетил во время своего предыдущего путешествия и которые, как он верно определил, находились к северу от его местоположения. Изменив курс на север, Колумб не знал, что Американский континент находится всего в нескольких километрах к западу, примерно в той точке к югу от дельты Ориноко, где побережье Венесуэлы поворачивает на юг, к Бразилии.
Так случилось, что судьба не обделила его самым впечатляющим открытием, поскольку несколькими днями позже он достиг материка Нового Света. Однако изменение курса снизило ожидание найти новый континент, не дававшее ему покоя в начале путешествия, и обратило мысли к островам, которые он ожидал увидеть на новом маршруте. Таким образом, когда он наткнулся на Америку, замешательство по ее поводу – остров или континент? – оказалось еще большим.
В том путешествии Колумб переживал эпизод особенно сильного преклонения перед Святой Троицей, которую призывал при каждом удобном случае и которой специально посвятил третье пересечение океана. Когда в последний день июля он впервые в этом путешествии увидел сушу в виде трех невысоких, но четко выделяющихся холмов на северо-западе, то был поражен силой такого совпадения, в знак которого «мы возгласили “Храни нас Господь!” и другие песнопения, и все мы вознесли великую благодарность Господу». Он дал этому острову название Тринидад[311]:
«И Господу нашему было угодно, что благодаря Его божественному велению впервые были замечены три холма, или, я бы сказал, три горы, все сразу, с первого взгляда. Ибо несомненно, что открытие этой земли во время этого путешествия было великим чудом, таким же, как и сделанное открытие в первом рейсе»[312].
Троица холмов, раскрывающаяся первому же взгляду, – прекрасно рассчитанный прием теологической семиотики. Остров был плодороден, и воды на нем оказалось достаточно, чтобы компенсировать потерю припасов из-за жаркой погоды во время путешествия. В Колумбе это также пробудило надежду на то, что он находится на Востоке: местные жители не были похожи ни на темнокожих, живших на той же широте по другую сторону океана, ни на карибов и араваков, живших на островах дальше к северу. Скорее они выглядели «как мавры», носили «тюрбаны» и проявляли коммерческую смекалку. Однако, как обычно, первое впечатление Колумба вышло обманчивым: тюрбаны были просто цветными хлопчатобумажными повязками, а коммерческая смекалка – прелюдией к враждебности.
Когда он осматривал побережье, необычное состояние моря больше всего поразило и даже напугало его, приблизившегося к проливу между Тринидадом и материком – Tierra de Gracia[313], как назвал ее Колумб, – где река Ориноко впадает в море. Он вспоминал об этом два или три месяца спустя:
«Когда я прибыл в Пунта-дель-Ареналь, то заметил, что остров Тринидад образует большую бухту шириной в две лиги[314] с запада на восток с землей, которую я назвал Благословенной, и что для того, чтобы попасть в нее и обогнуть остров с севера, следовало принять во внимание некоторые течения, пересекавшие бухту и производившие ужасный грохот, похожий на шум от волны, которая набегает и разбивается о скалы. Я бросил якорь у вышеупомянутого Пунта-дель-Ареналь, за пределами упомянутой бухты, и обнаружил, что течение проходит с востока на запад со всей яростью Гвадалквивира во время наводнения. И это продолжалось непрерывно, днем и ночью, так что я думал, что или не смогу вернуться назад из-за течения, или не сумею пройти вперед из-за рифов. И ночью, когда было уже очень поздно, и я находился на палубе своего корабля, я услышал ужасный рев, приближавшийся к кораблю с юга, и остановился, чтобы посмотреть, что это, и увидел, как море поднялось с запада на восток, подобно широкому холму высотой с корабль. И оно все приближалось ко мне, и поверх него я мог видеть направление течения, а оно накатывалось с могучим грохотом, похожим на ярость прочих разбивающихся течений, которые, как я уже сказал, казались мне похожими на морские волны, бьющиеся о скалы. И по сей день я чувствую страх в своем теле, который испытывал, опасаясь, что оно опрокинет корабль, когда окажется под ним. Но оно прошло мимо и достигло устья бухты, где как будто долго волновалось»[315].
Ни один европеец прежде не наблюдал устья, подобного устью Ориноко, выбрасывающего столь огромное количество воды с такой яростной силой, и Колумб долгое время в недоумении размышлял о том, что же это было. В конце первой недели августа «проворная каравелла», которую он отправил в бухту на разведку, подтвердила наличие большой реки, «и повсюду вода, которая была такой сладкой, и ее было так много, что я никогда не видел ничего подобного». Он наконец объединил эти наблюдения и размышления: «И тогда я предположил, что видимые линии течения и те стены воды, которые поднимались и опускались в заливе с таким грохотом, должно быть, были результатом столкновения пресной воды с соленой»