лечь хоть какую-то выгоду из этого крайне неудачного путешествия. Он возглавил повстанцев, вызвал новое восстание индейцев и, утверждая, что Колумб лишился поста как превысивший свои полномочия, пригрозил сместить и заменить его. Колумб, «поставив браконьера на место егеря», послал против него Ролдана или, скорее, предоставил Ролдану самому разбираться с ним, поскольку ценой верности Ролдана была практически полная свобода действий на юге[353].
Взаимное противостояние мятежников продолжалось до марта 1500 года, когда Ролдану удалось откупиться от незваного гостя. Семена восстания продолжали прорастать и после этого. Когда новое восстание индейцев в Харагуа было спровоцировано попыткой одного испанца похитить дочь вождя для сожительства, Ролдан попытался покончить с беспорядками, изгнав злоумышленника. Но коренные жители продолжали выказывать неповиновение, которое испанцы не могли подавить в течение почти четырех лет, а произвол Ролдана послужил предлогом для нового восстания против власти, на этот раз во главе с Адрианом де Мухикой, родственником изгнанника. В июне 1500 года ситуация усугубилась прибытием к берегам острова другого незваного гостя: Висенте Яньеса Пинсона, брата Мартина Алонсо и спутника Колумба по первому путешествию. Опасения, что он вмешается в дела повстанцев, оказались беспочвенными, и вскоре после этого Колумб захватил и казнил Адриана де Мухику. Однако эта тревожная цепочка инцидентов продемонстрировала постоянную готовность к неповиновению как среди индейцев, так и среди испанцев.
Тем временем у Колумба почти иссякли терпение и энергия. На Рождество 1499 года он был близок к отчаянию и отреагировал на это характерным образом. Подобно другим земным невзгодам, разорение его колонии и неискоренимое проклятие мятежа обратили его мысли к утешению религией. В очень кратком, но важном фрагменте, сохранившемся в биографии, приписываемой его сыну, Колумб описал еще одно явление или непосредственное присутствие «гласа небесного». Понятно, это произвело на него глубокое впечатление, что подтверждается почти точно таким же рассказом, повторенным в письме несколькими месяцами позже[354]. В этот раз ощущение личного контакта с Богом было более отчетливым, чем при первом подобном явлении по возвращении из первого путешествия[355], и гораздо менее отчетливым, чем в последний раз, в худший момент его последнего пересечения океана[356]. Контекст при этом всегда был одним и тем же: Колумб изолирован и одинок духовно и даже физически, у него нет друзей, и он отчаянно жалеет себя. У него наступил кризис, он ждал неминуемой смерти. Он раскаивался, отрекаясь от мирского стяжания в пользу благ загробного мира. Он остро ощущал недоброжелательность своих врагов – придворных, ученых, индейцев, мятежников и бунтовщиков, причем все они, казалось, составляли единый дьявольский континуум. В этих обстоятельствах им овладело убеждение, что он проходит испытание веры, и в приливе веры, который проистекал из этого чувства, он ощутил присутствие небесных сил и услышал голос. На протяжении всего третьего путешествия приоритеты Колумба смещались в сторону духовности. 26 декабря 1499 года стало кульминационным моментом:
«Когда все покинули меня, на меня напали индейцы и нечестивые христиане. Я оказался в таком затруднении, что в попытке избежать смерти отправился в море на маленькой каравелле. Тогда Господь пришел на помощь, сказав: “О маловерный, не бойся, Я с тобой”. И он рассеял моих врагов и указал мне путь к исполнению моих обещаний. Какой же я жалкий грешник, что полностью доверился суете этого мира!»
Переживания Колумба в Новом Свете не только возносили его все выше в отдаленные области мистического спасения, но и меняли самовосприятие. Его неудача как правителя была очевидна даже ему самому, но он получал удовлетворение от превращения в солдата, побеждая плохо вооруженных индейцев или осажденные банды повстанцев. В Испании всегда считалось, что «оружие и грамота» – это разные, а то и несовместимые таланты, но они оба необходимы для выполнения государственных обязанностей. Дон Кихот кратко изложил эту традицию в своем совете Санчо Пансе: «Ты, Санчо, должен одеться в нечто среднее между мантией выпускника и доспехами капитана, ибо на острове, который я передам тебе в управление, оружие потребуется так же, как грамотность, а грамотность так же, как оружие»[357]. В письмах Колумба домой в 1498 году неоднократно содержались просьбы о помощи или даже его замене «хорошо образованным человеком, подготовленным к судебному производству»[358]. Будучи выскочкой-парвеню от рождения, теперь он начинал видеть себя аристократом, чьим величайшим достоинством была его доблесть и чье благородство не пострадало от несоответствия бюрократической роли. С этого времени он все чаще называл себя «капитаном», имея в виду армейское, а не морское звание, а свои открытия «завоеваниями». Его неудача в деле управления была скорее доказательством его благородства, чем пятном на его компетентности. «Обо мне должны судить как о капитане, – просил он, – кавалере, завоевателе и тому подобном, а не как об ученом»[359].
Его просьба о назначении «образованного» чиновника, возможно, лишь предвосхитила неизбежное развитие событий. На протяжении всего периода нахождения у власти политика Фердинанда и Изабеллы заключалась в том, чтобы внедрять подготовленных в университетах администраторов, непосредственно зависящих от них самих, во властные структуры местных иерархий. Уже в мае 1493 года они назначили Хуана де Фонсеку руководить подготовкой флотов и личного состава для плавания в Вест-Индию совместно с Колумбом, и во время отсутствия последнего на Эспаньоле Фонсека взял на себя единоличное руководство операцией. В результате в последний год губернаторства Колумба в Вест-Индии его монополия на мореплавание была бесцеремонно нарушена, и вслед за Колумбом началась серия так называемых «андалузских» путешествий, основанных на его опыте, с королевского разрешения, для распространения испанского присутствия и суверенитета за пределы земель, открытых Колумбом. Даже сверхчеловеческие усилия Колумба в области исследований, которые отвлекали его от других обязанностей и подорвали его здоровье, не могли предотвратить это неизбежное развитие событий: только путем выдачи разрешений на деятельность исследователей испанская монархия могла подтвердить и расширить свою власть над Новым Светом, который в противном случае стал бы привлекательным для иностранных захватчиков.
Однако роль Фонсеки была отчасти сознательно задумана как противовес возможному расширению власти Колумба. Туманно намекая на деятельность епископа (каким теперь был Фонсека), адмирал просил монархов назначать на влиятельные посты только тех, кто испытывал симпатию к его предприятию, а не тех, кто делал все возможное, чтобы мешать ему и благоволить его соперникам.
Когда он наконец получил профессионального судью, о котором просил, это конкретное условие осталось явно невыполненным. «Назначенный человек, – жаловался Колумб, – является полной противоположностью тому, чего требует характер работы»[360]. Монархи решили назначить Франсиско де Бобадилью, который сочетал преимущества респектабельного происхождения и учености (и того и другого не хватало Колумбу) с судебными полномочиями, необходимыми для борьбы с мятежниками и расследования обид, накопившихся у колонистов против адмирала. Он видел свою обязанность в первую очередь в том, чтобы помешать Колумбу нанести еще больший ущерб.
К тому времени, когда Бобадилья прибыл на Эспаньолу в августе 1500 года, Колумб уже потерял терпение по отношению к андалузским путешественникам, которые, как ему казалось, осквернили его открытия, вторгаясь без его разрешения, отталкивая индейцев, незаконно занимаясь работорговлей, а иногда высаживаясь на Эспаньолу для разжигания бунтов. Позже он признался, что сначала подумал, что и Бобадилья был таким же, как они[361]. Вероятно, поэтому он не смог принять его с тем смирением и расположением, о которых заявлял в своих обращениях к монархам. Бобадилья, со своей стороны, тоже не был расположен к Колумбу. Он только что выслушал обвинения недоброжелателей Колумба в атмосфере двора, который осаждали толпы просителей, вернувшихся с Эспаньолы с требованиями жалованья и жалобами на адмирала. Столь же пагубными для интересов Колумба были ксенофобные настроения, царившие тогда при дворе, где иностранцев, особенно генуэзцев, делали козлами отпущения за проблемы в других колониях Кастилии. В конце 1490-х годов генуэзцев увольняли с занимаемых должностей, они проигрывали судебные процессы в коллегии королевского правосудия и неоднократно сталкивались с законами, ограничивающими их имущественные права и отбирающими излишки[362]. Обращаясь с просьбой о присылке в помощь «образованного» человека, Колумб уже предвидел эту подоплеку возражений против своего правления. «В моей колонизаторской деятельности, как и во многих других вопросах, меня обвиняли как бедного, всеми ненавидимого иностранца»[363], – жаловался он, но сейчас был неподходящий момент для обращения в кастильский суд с требованием о возмещении этого ущерба. По словам друга Колумба Андреса де Бернальдеса, обвинения против него заключались в том, «что он скрывал золото и хотел сделать себя и других сообщников владыками острова и отдать его генуэзцам»[364]