Помимо этой методологической декларации, у Колумба, по-видимому, были три основные «причины», которые он мог привести в пользу экспедиции в Иерусалим. Прежде всего идея исходила от Святого Духа. В качестве доказательства этого невероятного предположения он привел примеры предыдущих вмешательств Святого Духа в его жизнь: предоставление ему образования в неблагоприятных обстоятельствах; вдохновение на осуществление трансатлантического замысла; оказание влияния на Фердинанда и Изабеллу, чтобы они согласились на это. При этом он представлял себя подходящим сосудом для излияний Святого Духа на том основании, что он, по сути, являлся необразованным человеком, как и сами евангелисты, как дети и невинные люди, которых Бог обычно избирал Своими глашатаями. Акцент на неуместности эрудиции, возможно, связан с влиянием францисканской традиции, которая высоко ценила святую простоту и с недоверием относилась к тщеславию ненужной учености. Это также явно соответствовало главной теме длительной войны Колумба с придворными учеными, в борьбе с которыми он столько раз превозносил свою практическую мудрость и указывал достоинством свою необразованность. В обращении к монархам он, казалось, колебался между двумя взаимоисключающими самооценками: сперва повторил свои часто заявляемые притязания на авторитет, обусловленный практическим опытом, но вскоре перешел к описанию себя как невежды, не обремененного какой-либо мирской ученостью и полностью зависящего от Бога:
«Может случиться так, что Ваши Высочества и все другие, кто меня знает и кому этот документ будет показан, публично или в частном порядке сделают мне выговор с различными упреками: как человеку, не одаренному ученостью, как моряку-непрофессионалу, как земному практичному человеку и т. д. Я отвечаю словами святого Матфея: “О Господь, Кто скрывает эти вещи от умных и образованных и открывает их малым и невинным!”».
Его второй аргумент, сжатый до краткого намека, заключался в том, что успех сопутствовал бы экспедиции в Иерусалим, если бы монархи (и их подданные, которым предстояло обеспечить средства) обладали достаточной верой: «Ибо в этом предприятии, если есть вера, Вы одержите самую настоящую победу. Ни в чем не будет недостатка из того, что в силах дать Ваш народ». Третий аргумент заключался в том, что успех был предсказан двумя непогрешимыми пророчествами: одним – основанным на Священном Писании и другим – основанным на астрологии, «по знакам на небесах». Убежденностью в совместимости Священного Писания и астрологии, священной традиции и языческой науки, Колумб был в значительной степени обязан (как и космографией) Пьеру д’Альи, чьему выбору авторитетных астрологов он полностью доверял. В своей записке для монархов он не стал цитировать места в Священном Писании, предсказывающие возвращение Иерусалима: тексты из Книги пророка Исаии, на которые он ссылался, по-видимому, были прочитаны им как пророчества об открытии Вест-Индии. Однако достаточно ясно, что в пророчествах, которыми он в основном интересовался на момент написания этой книги, предсказывался конец света.
Нельзя сказать, что это не имело никакого отношения к его цели. Колумб полагал возвращение Иерусалима необходимым предварительным условием этого страстно желаемого завершения. Основание Иерусалима как резиденции последнего мирового императора и космическая борьба этого героя с Антихристом рассматривались в пророческой традиции, восходящей к Иоахиму Флорскому, как предшествующие последним дням мира[375]. Следовательно, для целей Колумба было вполне уместно утверждать, как он это и сделал, что расчет возраста мира, сделанный святым Августином, предполагает, что до конца мира осталось всего 155 лет; что открытие Нового Света было частью божественного ускорения истории, которое должно предшествовать концу; что Великую перемену, включая некоторые из ожидаемых предпосылок конца света, можно предвидеть на основе астрологических данных и что сам Иоахим – ибо его цитируют по имени – связал возвращение Иерусалима с испанской инициативой: «тот, кто восстановит Дом на горе Сион, обязательно будет родом из Испании».
Следует сказать, что Колумб оказался невнимательным читателем как пророческой, так и географической литературы. Например, цикл из 10 оборотов Сатурна, описанный Пьером д’Альи, подошел к концу в 1489 году: следовательно, это могло бы, с небольшим усилием воображения, считаться предзнаменованием открытия Америки, но никак не могло иметь отношения к предполагаемому завоеванию Иерусалима[376]. Колумбу не удалось использовать тексты д’Альи о соединениях планет, которые можно было бы привести в поддержку аргументов. Его ссылки на цитаты д’Альи об Антихристе, которые как раз совпадали с взглядами Колумба, были неясными и в результате остались неиспользованными. Также Колумб, по-видимому, не осознавал, что в этих отрывках кардинал сообщает о Роджере Бэконе. Текст, который он приписал Иоахиму, вероятней всего, являлся собственным измышлением или, возможно, ошибочной традицией того времени[377].
Иерусалимский проект был тесно связан со второй главной заботой того периода жизни Колумба: его усилиями по созданию определенного образа самого себя. Реклама не обязательно бывает неискренней, и вполне возможно признать за Колумбом глубокую приверженность ощущению божественного предназначения, которое он провозгласил миру. Он видел себя, подобно другому своему герою, Иоанну Крестителю, «человеком, посланным Богом» – без сомнения, тщеславие или, в лучшем случае, ложная скромность, однако подобный вид тщеславия понятен у того, кто достиг столь многого, но остался так мало удовлетворен. Это ощущение питалось чувствами, проходящими по самым глубоким и забитым каналам в душе Колумба: гневом, обидой, гордостью и амбициями, разрушаемыми слишком легко. Сын ткача, все еще тоскующий после того, как стал вице-королем, исследователь, все еще неугомонный после открытия Америки: эти образы могут вызвать сочувствие, но только у впечатлительных зрителей, потому что даже самым отзывчивым трудно полностью понять их. Колумба и самого воодушевляла героическая роль, в которой его видели поклонники. Когда тебя провозглашает новым апостолом Жауме Феррер или Пьетро Мартире предлагает канонизировать – это вполне может оказывать отравляющее действие на рассудок[378]. Все эти влияния, внутренние и внешние, неуклонно приводили Колумба к убеждению в своей провиденциальной роли.
Однако если и было какое-то одно, решающее влияние, то его следует искать в склонности Колумба использовать религию в качестве убежища. Он устремлялся в гавань религиозного опыта всякий раз, когда ему угрожали жизненные бури. Отношения с Богом стали для него заменой неудовлетворительных человеческих взаимоотношений. Его путь к небу был проложен среди обломков многочисленных разрушенных дружеских связей. Разглагольствуя о любви к Богу, он почти никогда не упоминал о своей жене или любовнице. Его вера в Бога контрастировала с подозрительностью и страхом, внушаемыми его вездесущими врагами в человеческом обличье. Небесное общение было осознанным прибежищем одиночки. Во времена кризиса у него имелся «глас неба», с которым можно поговорить, но не друг из плоти и крови.
В конце 1500 года и на протяжении большей части 1501 года усилия Колумба по самооправданию сосредоточены на сборе библейских и античных текстов, подкрепленных астрологическими наблюдениями, предположительно пророческими в отношении собственных достижений. Очевидно, он усердно работал над этими текстами, когда писал записку о Иерусалимском проекте: отсюда непонятно как попавшие туда тексты Исаии, которые не имели никакого отношения к Иерусалиму, но находились на первом плане в сознании Колумба, потому что он рассматривал их как имеющие отношение к нему. Он получил некоторую помощь от картезианца Гаспара де Горрисо, одного из самых плодовитых корреспондентов в то время, – он был для Колумба источником библиографических советов и хранителем его трудов. Возможно, он временно отошел от некоторых друзей-францисканцев из-за негативной критики от миссионеров Эспаньолы, и Горрисио до конца дней Колумба приобрел своего рода совмещенную роль духовного отца и делового агента, которую прежде выполнял и до сих пор периодически продолжал выполнять францисканец Хуан Перес.
Сохранившиеся тексты пророчеств, собранные Колумбом, носят следы влияния его самого. Более приглаженная версия, отредактированная Горрисио, возможно, существовала или, по крайней мере, была задумана, но сейчас мы имеем всего лишь беспорядочную массу почти случайных заметок, собранных в течение длительного времени и включающих материалы, добавленные, вероятно, до 1504 года. Сборник под несколько вводящим в заблуждение названием Book or Manual of Authorities, Sayings, Pronouncements and Prophecies Concerning the Matter of the Recovery of the Holy City and of Zion, the Mount of God, and Concerning the Discovery and Conversion of the Islands of India and of All their Peoples and Nations for our Spanish Monarchs[379] содержит более 100 записей, размещенных на 84 листах[380]. Большинство из них – библейские и святоотеческие тексты об Офире, Фарсисе и других местах, имеющих особое значение для Колумба, или просто об островах. Существует фрагмент, содержащий, по-видимому, копию записи о затмениях, наблюдавшихся Колумбом, с соответствующими вычислениями долготы, запутанными и противоречивыми. Есть пояснение к отрывку из «Медеи» Сенеки (взятому из фолианта, сохранившегося среди книг Колумба), который впоследствии процитировал Колумб, предлагая мысленно сравнить его самого с кормчим Ясона, Тифисом, «который откроет новый мир, и тогда Туле больше не будет самой отдаленной землей»