[71]. Донья Филипа оказала своему мужу еще две услуги: подарила ему единственного законнорожденного сына Диего, на котором сосредоточились его династические амбиции и в котором они в конце концов воплотились; и рано умерла, оставив Колумба свободным и, похоже, не обремененным сентиментальными воспоминаниями. Его единственное нежное упоминание о жене встречается в кратком описании его службы испанским монархам, в котором он говорит о необходимости «оставить жену и детей», чтобы предстать перед ними[72]. Но если это подразумевает действительные чувства, а не является простой формой эмоциональной риторики, то следует признать, что речь может идти о периоде после смерти доньи Филипы и что «жена», о которой идет речь, была связана с Колумбом менее официальными узами. Его брак обеспечил ему еще один потенциально полезный известный нам контакт: родственники его жены – сестра Виоланта и шурин Мигель Мулиарт – жили в Уэльве, в двух шагах от будущей точки отправления Колумба в Новый Свет. Он посетил их в 1491 году, в то время, когда налаживал связи с сообществом моряков в соседнем Палосе. Было бы заманчиво, но необоснованно сделать вывод о какой-то связи между этими двумя событиями. Более вероятно, что семейная связь пошла на пользу Мулиартам, которые заняли деньги у своего удачливого родственника, когда Колумб разбогател[73]. События его жизни в конце 1470-х годов, в период первых плаваний в Атлантике, зафиксированы генуэзским документом 1479 года, где отмечено плавание Колумба на Мадейру в предыдущем году для покупки сахара в рамках сделки, заключенной фирмой Чентурионе[74].
Организатор сделки Луиджи Чентурионе и посредник Паоло ди Нигро были упомянуты в последнем дополнении к завещанию Колумба много лет спустя вместе с некоторыми жителями Лиссабона, включая еще одного члена клана Чентурионе[75]. Работа в качестве закупщика сахара на атлантических островах в интересах семьи Чентурионе также послужила бы объяснением случившихся предположительно в тот же период плаваний между Лиссабоном и Порту-Санту, Колумб вспоминал о них в своем письме от 1495 года[76], а также посещений Канарских и Азорских островов, которые не зафиксированы ни в одном документе, но о них можно с уверенностью судить по примерам очевидного знакомства Колумба с обоими архипелагами, подтверждаемого, в случае с Азорскими островами, заявлениями ранних биографов о том, что он собирал свидетельства возможности мореплавания в тех областях Атлантики[77].
Эти три архипелага – Мадейра, Канарские и Азорские острова – были связаны системой ветров и торговыми путями с более широким кругом атлантического судоходства, который простирался на юг до Гвинейского залива и на север до Англии и за ее пределы. В своих воспоминаниях от 1495 года и в рукописных заметках на полях прочитанных им книг[78] Колумб описал плавания до этих крайних пунктов. Он утверждал, что в феврале 1477 года (дата не может считаться надежной из-за давности воспоминаний) отплыл из Бристоля «на 100 лиг дальше»[79] Исландии, как следует из контекста. А в 1482 году или позже, согласно тем же источникам, он отправился на юг из Лиссабона в новую португальскую крепость Сан-Жоржи-да-Мина, недалеко от устья Вольты, где была сосредоточена португальская торговля золотом с внутренними центрами золотодобычи. По первому из этих маршрутов средиземноморские купцы обычно добирались до Англии, где Колумб вполне мог присоединиться к плаванию из Бристоля в Исландию. В его утверждении нет ничего изначально неправдоподобного, и его участие в таком путешествии также объяснило бы заход в Голуэй в Ирландии, о котором он упомянул в другой записи на полях. Подлинность его путешествия на Золотой берег убедительно подтверждается знанием Экваториальной Африки, обнаруживавшимся в различных местах его сохранившихся сочинений[80].
Таким образом, к середине 1480-х годов Колумб почти оправдал свое более позднее хвастливое утверждение о том, что он плавал «на всех известных морях». В частности, он следовал за генуэзской торговой экспансией от Средиземного моря до Атлантики, охватив почти весь генуэзский морской мир от Хиоса до Канарских островов, и проник в самые отдаленные уголки Атлантики, известные в его время.
Атлантика – Океан-море – служила заманчивым миром возможностей для современников Колумба. Отражением восторженных домыслов, вызванных не имеющими четких границ просторами неисследованного океана, могут служить карты того времени, на которых видно, каким стимулом для воображения являлось исследование Атлантики и как росло осознание потенциально пригодного для освоения атлантического пространства за столетие до путешествий Колумба. К мифическим островам, обычно имеющим воображаемое расположение на картах XIV века – островам Святого Брендана, Святой Урсулы и Бразилии, – венецианская карта 1424 года добавила большие заманчивые острова, в том числе «Антилию», отождествляемую с островом «Семи городов», на котором, согласно легенде, мало отличающейся от легенды о святой Урсуле, португальские беженцы от мавров поселились в VIII веке. Эти острова традиционно обозначались на последующих картах, вдохновляя исследователей на поиск. Колумб также разыскивал их. Открытые им острова были единодушно названы Антильскими островами, а один архипелаг он назвал в честь «девственниц» святой Урсулы. Еще в 1514 году в португальских официальных инструкциях по плаванию указывались маршруты к «еще не открытым островам», и одной из самых забавных подделок XVI века является испанская «хроника» завоевания острова Святого Брендана[81].
Хотя предпринимались попытки соотнести эти умозрительные догадки с реальными находками, обычно в связи с теориями доколумбовых открытий Америки, единственное возможное новое открытие начала XV века – это открытие Саргассова моря. Но если оценить подлинный ажиотаж, вызванный в XV веке неограниченными возможностями, поджидающими в Атлантике, то уже не удивляет многочисленность этих догадок. Непосредственным стимулом послужили новые открытия: картографы Майорки, впервые разместившие Азорские острова в почти правильном месте на картах 1430-х годов, также способствовали тому, чтобы упоминания о новых гипотетических островах сделались традиционными. Андреа Бьянко из Генуи интересовался последними непроверенными новинками, как показывает его карта 1448 года, но еще на своей карте 1436 года он разбросал по океану горсть воображаемых островов и даже на карте 1448 года обозначил несколько традиционных, заверив при этом, что «настоящий остров» находится в 2400 километрах в Экваториальной Атлантике[82].
Путешествия, вдохновленные такими догадками, в свою очередь, иногда приносили настоящие открытия, которые подпитывали процесс. Колумб рос в то время, когда Атлантика была просто усеяна новыми ориентирами и получала все новые границы на картах. В 1452 году, примерно во время его вероятного рождения, открыли два самых отдаленных острова Азорских островов. В период между серединой 1450-х и серединой 1460-х годов исследовали архипелаг Зеленого Мыса. В 1470-х к ним добавились острова Гвинейского залива. А в 1480-х, когда Колумб стремился совершить собственное путешествие по Атлантике с целью новых открытий, Диого Кан и Бартоломеу Диаш прошли вдоль всего западноафриканского побережья до его самой южной границы. Экспедиции отправлялись из Бристоля в поисках новых островов в 1480 и 1487 годах и, возможно, регулярно в 1490-х. Значительное увеличение импорта североатлантических товаров в Бристоль в 1480-х годах свидетельствует об увеличении торговли с Исландией благодаря таким путешествиям, причем это были целенаправленные исследовательские плавания, предназначенные для того, чтобы «искать и найти»[83]. Бристольцы называли цель своих поисков «Бразилией». Для португальцев и фламандцев с Азорских островов такой целью служила «Антилия» – такое название они дали возможным новым открытиям. Сохранилось по меньшей мере восемь португальских «поручений» на открытие новых атлантических островов, относящихся к 1462–1487 годам. В некоторых есть конкретные ссылки на свидетельства морских карт. Наиболее общие положения содержатся в «поручении», выданном Фемону Телешу (1474 год), об «острове Семи городов или о любых островах, которые он найдет»[84]. Несмотря на минимальные результаты, путешествия бристольских и азорских мореплавателей все равно продолжались. Атлантика неудержимо влекла к себе, оставаясь дразнящим вакуумом, который просто необходимо заполнить.
Темпы изменений в общепринятой картине мира, по-видимому, заставили Андреа Бьянко почувствовать, что от древних географических понятий необходимо отказаться. То же самое несколько лет спустя высказал признанный мастер венецианской картографической школы Фра Мауро, который признался в примечании к своей карте, самой полной на тот момент, что очертания мира, должно быть, несовершенны, поскольку его протяженность неизвестна. Космографы XV века напоминают военнопленных из рассказа Марселя Эме, которые, не имея возможности видеть стены своей камеры при свете сальной свечи, могли вообразить себя свободными. Благодатное невежество позднего Средневековья обеспечивало сходное ощущение безграничности. Колумб, несмотря на свое величайшее уважение к избранным письменным источникам, всегда выказывал по-детски непосредственный восторг, когда ему удавалось, исходя из собственного опыта, оспорить общепринятую мудрость. Ему сослужило хорошую службу доверие к некоторым географам-теоретикам того времени, осознававшим значение прогресса в исследованиях. Он отметил, например, аргументы папы Пия II в пользу плаваний по всем океанам и доступности всех земель и заявил, что португальские исследования вдоль побережья Африки опровергли древние представления о непроницаемости этой «раскаленной» области мира.