.
Что же касается официальной информации, то она оставалась неудовлетворительной. 21 августа 1941 г. Остроумова-Лебедева писала в своем дневнике:
«Военные дела наши плохи. В какой мере? Не знаем. Из газет ничего понять нельзя, очень официально, расплывчато и уклончиво. По беженцам из окрестностей Ленинграда знаем, что в Гатчине наши власти приказали гражданам Гатчины выехать безоговорочно не позднее 24 часов. Из Первого Павловска (Слуцка)… тоже предложили жителям выезжать без обозначения срока. Так же и из г. Пушкина… Антисоветские настроения растут, что очень страшно в такое ответственное время и, конечно, крайне нежелательно. Это мне приносит Нюша от людей из очередей, утомленных долгими стояниями и страдающих мыслями о своих мужьях, сыновьях, братьях, погибающих на фронте»47.
Власть практически перестала заниматься разъяснительной работой, уступив это важнейшее поле борьбы противнику. Результатом явилось распространение всевозможных слухов, нарастание «стихийности», а не «сознательности» как доминанты настроений среди жителей города. Речь шла не об отсутствии газет, а их бессодержательности. Записи в дневнике Остроумовой подтверждают это:
23 августа:
«…Газеты так мало дают, что люди перестают ею интересоваться и читать. «Все равно в ней ничего не узнать!» — так они говорят».
24 августа:
«…Мы граждане нашей страны, ничего, ничего не знаем. В газетах очень скупо и уклончиво дают информацию… Мы так отделены от Европы, от всего мира, такой глухой стеной с абсолютно непроницаемыми стенками, что ни один звук не просачивается к нам без строжайшей цензуры. Тяжко!»
31 августа:
«…Ничего мы не знаем, что делается в нашей стране. В газетах ничего нет…»
1 сентября:
«…Мы ничего не знаем, что делается на фронте! Ничего!»48
Неблагоприятное воздействие на морально-психологическое состояние ленинградцев оказывало значительное количество дезертиров, которые вместе с беженцами являлись носителями негативных настроений и слухов.
Например, только с 16 по 22 августа в Ленинграде были задержаны 4300 человек, покинувших фронт, с 13 по 15 сентября — 1481, а за 16 сентября и первую половину 17 сентября — 2086 дезертиров49. Беженцы действительно привносили много дополнительной суеты и слухов в Ленинград. 20 августа Остроумова писала в своем дневнике:
«…В городе очень тревожно. Можно ожидать и было бы логично ожидать увидеть город пустынным, тихим, замеревшим. Ничуть не бывало! Улицы переполнены снующим во всех направлениях народом. Озабоченным, напряженным, но особенно хлопотливым и деятельным. Это все беженцы из окрестностей Ленинграда, из дачных мест, где много до сих пор народа жило и зимой, и из таких мест как Луга, Псков, Гатчина, Красное Село, Кингисепп и т. д.»50.
Наличие в городе значительного количества беженцев обусловило наличие дополнительных трудностей со снабжением города продовольствием. Действия властей, не предвидевших проблем, связанных с наплывом беженцев, вызывали сожаление и осуждение. Остроумова писала:
«Наши коммерческие магазины осаждаются огромным количеством народа, жаждущего купить хлеба. Хлеба! Это все беженцы… Жаль, не ожидали такого наплыва покупателей на хлеб и потому не заготовили его достаточное количество, из-за чего около нас такие чудовищные очереди»51.
Закрытие коммерческих магазинов, являвшихся единственным легальным источников для приобретения продовольствия беженцами, означало еще большее ухудшение положения этой категории населения. Голод для беженцев начался намного раньше, чем для ленинградцев, борьба за жизнь с усугублением продовольственного положения принимала подчас самые чудовищные формы (вплоть до каннибализма). Но это было позже — в конце ноября — начале декабря 1941 г., а в начале сентября они представляли собой брошенную на произвол судьбы большую и неорганизованную массу людей:
«Бедные люди! Тяжело бывать на тех улицах и в тех кварталах, вблизи вокзалов, где они скапливаются тысячами. Вся душа переворачивается от этого потрясающего зрелища. Дети в повозках или на узлах, козы, коровы. Все шевелится, дышит, страдает. Все выбиты из колеи»52.
Еще до начала блокады партийные информаторы сообщали о наличии слухов относительно хорошего обращения немцев с жителями оккупированных районов — «покупают у населения яйца и кур», «хорошо относятся к пленным»53. Одна из работниц Галошного завода со слов знакомой, бывшей на оккупированной территории, рассказывала о преимуществах жизни при немцах, а также об антисемитской пропаганде — «показывают кино, как русские стоят в очереди, а евреи идут с заднего хода». Информатор РК Трегубов подчеркивал, что в большинстве случаев источниками слухов, разговоров и нездоровых настроений были прибывающие в город с фронта и главным образом вышедшие из окружения54. В начале сентября также высказывались скептические настроения в отношении военного обучения («берут одних инвалидов, да и оружия для них нет»), а также целесообразности проведения оборонных работ («немец все равно обойдет»).
Большой интерес к международным событиям, которые в довоенном Ленинграде скорее напоминали мечты и грезы, нежели имели какое-либо реальное значение, через два месяца войны практически полностью исчез, уступив место насущным вопросам борьбы за выживание. Ни союз с Англией, ни совместная операция с англичанами в Иране, должная убедить в искренности намерений союзников в совместной борьбе с Германией, не нашли соответствующего отклика у ленинградцев. По-прежнему по отношению к демократическим государствам доминировало недоверие. Остроумова записала в своем дневнике:
«Не очень я доверяю Англии! Придется за дружбу с нею тяжко расплачиваться»55.
Таким образом, на этом этапе внешний ресурс усиления борьбы с Германией не представлялся горожанам существенным. 1 сентября56 Остроумова записала в своем дневнике:
«Кольцо все туже затягивается вокруг Ленинграда. Чувствуется большое напряжение. и среди коммунистов… Я не знаю, я могу ошибаться, но мне кажется, он [Ленинград] уже вполне окружен».
В конце августа — начале сентября 1941 г. ленинградское руководство оценивало ситуацию в городе как критическую. На случай сдачи города производилось минирование важнейших объектов, создавалось подполье.
В спешном порядке в конце августа 1941 г. в городе было произведено «изъятие контрреволюционного элемента»57. Кроме того, в результате трех массовых облав с целью выявления дезертиров и лиц без прописки в Ленинграде и пригородах в период с 26 августа по 5 сентября 1941 г. было задержано 7328 человек58. Таким образом, к моменту блокады в городе с населением в 2 457 608 человек не должно было остаться политически неблагонадежных лиц.
4. Блокада. Нарастание внутреннего кризиса
У нас нет иллюзий, что они (русские люди) воюют за нас. Они воюют за Родину.
В течение наиболее трудного для ленинградцев периода войны — осени и первой блокадной зимы — проявились основные тенденции развития антисоветских настроений, а также их характер по отношению к власти, настоящему моменту и будущему. Мы располагаем достаточно полными статистическими данными относительно динамики изменения настроений, начиная с сентября 1941 г. Сразу же отметим, что она не совпадала с тем, как оценивали положение в городе сами ленинградцы и немецкая разведка.
Имеющиеся в нашем распоряжении документы УНКВД ЛО свидетельствуют о том, что пик народного недовольства пришелся на январь-февраль 1942 г., когда около 20 % горожан обнаружили те или иные «негативные настроения и проявления» социально-экономического и политического характера, причем количество экономических преступлений, связанных с голодом, обычно втрое превосходившее число «контрреволюционных» преступлений, в этот период было примерно таким же.
В то же время, сами горожане, и это вполне естественно, говорили о том, что «все недовольны», что «98 % процентов выступают за сдачу города немцам». СД также считала, что народ готов прекратить сопротивление, но партия и НКВД жестко контролируют ситуацию и надежды на спонтанное выступление масс против власти практически нет.
Отношение народа к власти в этот период, нашедшее свое отражение в сводках УНКВД и партийных органов разных уровней, в подавляющем большинстве случаев было очень схематичным. Не будет большим преувеличением сказать, что институциональные представления о власти были равны нулю: власть — это «они», которые опираются на НКВД и решают «нашу» судьбу. В зафиксированных агентурой НКВД и военной цензурой высказываниях нет ни одного упоминания о реальных институтах власти — о ГКО, Военном Совете фронта, ЦК, СНК, Верховном совете и т. п. Носители власти определялись не иначе как «главари», «вожди», «правители», «правительство», «коммунисты и евреи», «тов. Сталин» (тов. Молотов), «вредитель» Попков и т. п. Основное назначение власти, по мнению части ленинградцев, состояло в обеспечении прожиточного минимума, прежде всего продовольственном снабжении. «Дайте хлеба!» — вот основное требование горожан в период блокады. Представления об идеальной власти также отражали естественный «материализм» того времени — «хлеб за 40 копеек», «народу все равно, какая власть будет, лишь бы кормили».
За исключением, пожалуй, представителей интеллигенции, в высказываниях ленинградцев очень редко встречались упоминания о политических и личных свободах. Идеальная власть в представлении интеллигенции — возврат к «старому» — к дореволюционному периоду (самоуправление, республика и т. п.) или к НЭПу. Характерно, что ни один из бывших противников Сталина не назывался в приводимых НКВД высказываниях в качестве альтернативы существующему руководству. В этом, вероятно, проявилась «деполитизация» масс после серии процессов 30-х гг. Среди способов воздействия на власть чаще всего назывались следущие: «сбунтоваться», «сделать забастовку», «громить магазины»», «собраться и идти к Смольному требовать хлеба и мира», и т. п.