А вот как сам патриарх Никон действует против неугодной ему манеры иконописания. По домам был устроен обыск, у отобранных икон выкалывали глаза и в таком виде носили их по городу. Вскоре на одном из богослужений патриарх объявил об отлучении всех, кто будет писать или держать у себя неправильные иконы. Свои слова он подкрепил тем, что бросал образа о железный пол с такою силою, что они разлетались в щепки. Но и этого было мало – Никон потребовал сжечь неисправные иконы. Даже царь Алексей Михайлович вступился, робко предложив образа не жечь, а зарыть в землю.
Аввакум, обращаясь к никонианам, так комментирует новую манеру иконописания: «А вы ныне… пишите таковых же, якоже вы сами: толстобрюхих, толсторожих и ноги и руки, яко стульцы. И у каждого святого… выправили вы у них морщины… Все говорите, как продавать, как куповать, как есть, как пить, как баб блудить, как робят в алтаре за афедрон хватать (то есть за задний проход)… Собаки, бляди, митрополиты, архиепископы, никонияна, воры, прелагатаи, другия немцы русския». А это уже ученый диспут Аввакума с вселенскими патриархами на соборе 1666–1667 годов, так сказать, в реальном времени: «Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились грудою, человек их с сорок… Все кричат, что татаровя».
Такой предстает Русь во времена реформы Церкви: толкающаяся, дерущаяся, ругающаяся, сжигающая, плюющаяся, выкалывающая глаза иконам, проклинающая, матерящаяся. Уже это свидетельствует, что разгоревшийся конфликт между староверами и никонианами не был, да и не мог быть кабинетным спором богословов, сверяющих в тиши своих келий одни книги с другими. Это столкновение темпераментов, характеров, природная грубость которых была лишь слегка тронута христианской фразеологией и образностью.
Раскол – вопрос прежде всего силы. Кто кого – власть с ее кнутом, дыбой, раскаленным железом и казнями или староверы с их несгибаемым упорством. И в этом смысле симптоматично, что заклятые враги – Никон и Аввакум – изначально принадлежали одному кружку, были страстными и неуютными людьми своего времени. Они и кончат похоже. Никон будет лишен сана, расстрижен и отправлен в ссылку. Аввакум расстрижен и пройдет долгий путь мытарств в изгнании, по тюрьмам и в ямах. «Я таки, что собака, так и ем, – пишет он. – Не умывался веть… Щелка на стене была, – собачка ко мне по вся дни приходила, да поглядит на меня… Я со своею собачкою поговаривал; а человецы далече окрест меня ходят и поглядеть на тюрьму не смеют. Мышей много у меня было, я их скуфьею бил… блох да вшей было много… Тошнее мне было земляные тюрьмы; где сижу и ем, тут и ветхая вся – срание и сцанье; прокурить откутают, да и опять задушат». Аввакум – первый заключенный в русской истории, которому в 1666 году велели «чернил и бумаги» не давать. Он же, по-видимому, и первый диссидент, которого власть приговорит к смерти. Аввакума сожгут в Пустозерске в 1682 году. Он переживет Никона на восемь месяцев.
Антихрист, он же новый Моисей
На стороне староверия был не только «огнепальный» литературный талант русской истории – протопоп Аввакум, – но и сила самопожертвования, которая всегда нравственно выше физической силы, угнетающей, калечащей и убивающей других. «Огнем, да кнутом, да висилицею хотят веру утвердить! Которые-то апостолы научили так?» – вопрошает Аввакум.
Справедливости ради надо отметить, что и по существу вопроса староверы были правы. А никониане – нет. Еще ученые рубежа XIX–XX веков, академик Голубинский и член-корреспондент Каптерев доказали, что староверческая традиция является древнее никонианской и восходит к первым контактам Руси с Православной византийской церковью, а реформы Никона, наоборот, насаждали новогреческий вариант благочестия, видоизмененный по сравнению с древней традицией. Поэтому из всех терминов, которые имеют хождение – раскольники, староверы, старообрядцы, – наиболее корректным будет, наверное, «древнеправославные». Впрочем, это тот самый случай, когда, справедлива наша поговорка: «Хоть горшком назови, только в печь не ставь».
Реформа Церкви была задумана Алексеем Михайловичем и Никоном – этим первым тандемом русской истории, или, как тогда говорили, «премудрой двоицей», – в связи с переменами во внешнеполитическом положении России. Страна долго жила отдельно от другого мира, в том числе православного. Об этом свидетельствует и консервация на Руси старых византийских порядков церковной жизни, относящихся к IX–XI векам. Самоизоляция Руси имела разнообразные причины, но в XV веке к ним добавилась и конфессиональная.
В надежде спасти Константинополь от османского завоевания греческая иерархия в 1439 году приняла на Ферраро-Флорентийском соборе унию с Католической церковью. Митрополита Киевского Исидора, представлявшего на соборе Русскую церковь, Василий Темный вскоре бросит в тюрьму, откуда, впрочем, тот сбежит в Рим. Неприятие унии с Католической церковью содействовало установлению автокефалии Москвы от Константинополя в 1448 году, когда русские сами избрали себе митрополита. С падением же Константинополя в 1453 году Москва вообще осталась единственным православным государством, что вскоре стали трактовать как знамение, дескать предали греки веру отцов, вот и угодил Цареград в руки безбожных агарян. Другое дело Москва – она держится древнего благочестия, потому и стоит.
Надо отметить, что унию еще в XV веке отвергли и восточные патриархи, но этот нюанс уже мало что менял в возгордившейся голове московского обывателя. «Твое же великое российское царство, третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем», – обращается к Федору Ивановичу константинопольский патриарх Иеремия, прибывший в Москву для посвящения первого русского патриарха в 1589 году. Таким образом, политическое самомнение Москвы питалось религиозной самоуверенностью, и наоборот. Вместе они углубляли духовную изоляцию страны не только от вселенских патриархов греческого Востока, но и от епископата Южной Руси, которая входила в состав Речи Посполитой, а в канонических вопросах подчинялась патриарху Константинопольскому.
Положение начало меняться около середины XVII века, когда после многочисленных поражений первой половины столетия правительство Алексея Михайловича стало готовиться к войне с Речью Посполитой. Основной расчет был сделан на внутреннюю нестабильность Польши, прежде всего крайне напряженные отношения между «ляхами» и казацкой Русью. Отстаивая свои традиционные вольности от коронных притеснений, казачья старшина была озабочена поиском союзников. Поначалу она метнулась к крымским татарам и османскому султану, но затем предпочла конфессионально близких москалей.
Украинский гетман Богдан Хмельницкий впервые пишет московскому царю в 1648 году и сразу же распаляет его честолюбие посулами польской короны, дескать если «Ваша царская Велможност» только выдвинет свою кандидатуру на вакантный польский престол, то Войско Запорожское эту кандидатуру поддержит. В начале 1649 года Иерусалимский патриарх Паисий торжественно благославлял Богдана Хмельницкого в Софии Киевской «на войну с ляхами». Он же, Паисий, сопровождает первое посольство гетмана в Москву. И там же говорит Алексею Михайловичу, что тот должен стать царем не в какой-то там Варшаве, а в самом Константинополе: «Да будеши Новый Моисей, да освободиши нас от пленения». Так в русской истории впервые замаячит роковая мечта о Константинополе. Меньше чем через триста лет в Первой мировой войне она прикончит романовскую империю.
Игра, в которую начинает втягиваться Алексей Михайлович, заставит отнестись к контактам с другими Православными церквами иначе, чем делали его предшественники. Былое зазнайство быстро улетучится. Его сменит «низкопоклонство» перед всем греческим уже только потому, что будущий амбициозный план объединения Малой и Белой Руси с Великою, а потом и всего православного Востока требовал оставить свою гордую самобытность ради новых «вселенских» горизонтов.
Царь Московский по меньшей мере готовился стать Царем Всероссийским, а для этого необходимо было заручиться прочной поддержкой прежде всего Южнорусской церкви, находившейся в тесных контактах с греками. Без устранения существующих различий между Церквами об этом можно было и не мечтать. Так, в конце 40-х годов XVII века, когда переговоры между царем и гетманом Богданом Хмельницким только начались, на греческом Афоне состоялся собор всех его монастырей. Он признал двуперстие ересью, сжег московские богослужебные книги и собирался даже сжечь старца, у которого их обнаружили. Один из вселенских патриархов, разобрав дело, официально указал на ошибочность московских традиций. Держаться прежних обычаев становилось рискованно, тем более что посредниками на переговорах между гетманом и царем выступали именно греческие патриархи, тот же Паисий Иерусалимский, Гавриил Назаретский, Афанасий Константинопольский, Иосаф Коринфский и другие.
В этом контексте приведение обычаев Русской церкви в согласие со вселенским православием становится неизбежным. В феврале 1653 года Никон запрещает двуперстие. 2 июля царь издает грамоту о принятии Украины «под нашего Царского величества высокую руку». Параллельно в ссылки отправляются первые староверы, в том числе Аввакум. Осенью решение царя о включении Украины в состав России подтверждает Земский собор, торжественно объявлена война Польше. А в январе 1654 года украинская Переяславская рада уже присягает Алексею Михайловичу как своему новому государю. В конце марта – начале апреля 1654 года под председательством Никона соберется церковный собор, который решит провести «справу» всех русских книг по «истинным» греческим.
Хотя внешнеполитический успех Москвы окажется кратковременным, а ее господство над Украиной и в начале XVIII века будет шатким, раскол Русской церкви станет реальностью. Древнее благочестие пало первой жертвой проснувшегося зверя Российской империи. Он сделал несколько пока не слишком уверенных шагов из своего дремучего леса, оглянулся окрест, почесался да стряхнул с себя мох и паутину старины. Но раскольники не увидели в этом неуклюжем монстре великого будущего, а только знамение последних времен, образ зверя апокалиптического о семи головах и десяти рогах.