Тем временем мы уже подъезжали к холму, на котором стояла деревня. Эх, красота! Умели же предки выбирать места для сёл и деревень.
У околицы нас остановил караульный, но, увидев, что тут свои, без оружия, да ещё и с комиссаром бригады, задерживать не стал.
На улице народа было немного. Наверное, крестьяне разошлись по полям или огородам. Не знаю, когда картошка в этих краях вызревает. В августе или в сентябре? Но дел ранней осенью хватает, по себе знаю.
У одного из домов мы увидели самого командира. Хаджи-Мурат, без привычной черкески, сосредоточенно колол дрова, а потом складывал их в поленницу. Увидев нас, он только повёл усами и продолжил свое дело. Однако чувствовалось, что кавказец стал нервничать. Вон, долбанул по чурбаку со всей дури, не наклонив лезвие под углом, и топор застрял.
– И что дальше? – поинтересовался комиссар, которого я не посвятил в свой замысел.
А как мог посвятить, если и сам толком не знал, что стану делать? У меня были лишь смутные соображения и очень туманная идея. Из категории – как пойдёт.
– А ничего. Лошадок заводим во двор, можно корма задать, а сами здесь посидим, покурим, поговорим, – распорядился я.
Мы расселись во дворе, кто где. Курящие принялись скручивать цигарки. Все молчали, а Хаджи-Мурат, продолжая молча колоть дрова, время от времени бросая на нас пристальные взгляды и явно чего-то ждал.
– Слышь, комиссар, а ты песню какую-нибудь грустную знаешь? – поинтересовался я.
– Грустную? – слегка растерялся Виктор.
– Ну, какую-нибудь такую, этакую, чтобы плакать хотелось, – попытался разъяснить я. – Нам надо соответствующее настроение создать. Ну, что-нибудь вроде: «Тихо вокруг, сопки покрыты мглой. Вот из-за туч блеснула луна, могилы хранят покой».
Виктор мою идею понял. Откашлявшись, комиссар начал петь:
На Северном Пинежском фронте,
В низинах болотистых мхов,
Там бьются герои за правду,
За счастье грядущих веков.
Народ принялся подпевать. И не только наши, но и бойцы Хаджи-Мурата, подтягивавшиеся из других дворов, дружно запели:
Там слышны глухие раскаты,
Там жерла у пушек гремят,
Там рвутся ручные гранаты,
И землю взрывает снаряд.
А дома отец во кручине,
Сидит пригорюнилась мать,
А сына давно нет в помине,
О сыне им хочется знать.
Вот с фронта приходят известья,
И есть в них военный приказ
О сыне, погибшем геройски
За нашу советскую власть.
Убит он английским снарядом,
Засыпан холодной землёй,
Над Пинегой в этой могиле
Лежит похоронен герой.
Песня была такая грустная, что после неё не в бой идти, а умереть хотелось.
И тут Хаджи-Мурат не выдержал. Бросив топор, подошёл к нам.
– Камиссар, зачэм приэхал? – спросил наш «краснознаменец». – Я жэ сказал, что толка с камандующым армыи разгавариват стану. Нэ с камандыром, нэ с камиссарам брыгады нэ хачу гаварит.
– А он сюда не как комиссар приехал, – сообщил я. – Виктор сюда приехал как один из нас, из беглецов мудьюгских.
– Я спрасыл – зачэм приэхал? – грозно поинтересовался Хаджи-Мурат. – Я сэйчас плэт вазму, быстра скажэт.
– Если ты плеть возьмёшь, то я полено, – пообещал я. – Умереть вместе с тобой мы согласны, а плетью ты кого-нибудь другого бить станешь. Давай лучше песню споём, пока все живы.
Хаджи-Мурат, изрядно озадаченный нашим поведением, принялся ходить кругами по двору. Раза два принимался колоть дрова, но бросил это дело. Ушёл в дом, а вернулся уже одетым в черкеску, со всеми своими блестящими штучками и оружием. Но нагайки в его руках не было. На сей раз он избрал собеседником меня.
– Выдэл тэбя, как ты отрад вэл, как за балными ухажывал, как людэй из огна тащыл. Уважаю! Джыгит! Ты кэм до Мудюга был?
Пришлось поднять задницу с уже нагретого бревна и отвести Хаджи-Мурата в сторонку. Не то чтобы я опасался делиться секретами при всех, а чтобы партизан-орденоносец проникся.
– Кто я такой, сказать не имею права. Скажу, что я делал – это большой секрет, но ты человек надёжный. Я в Архангельске задание товарища Троцкого выполнял. А как выполнил, в контрразведку попал, а уже оттуда – и на Мудьюг.
– Таварыша Троцкаго? – обомлел Хаджи-Мурат. – Ты самаго таварыша Троцкаго выдел?
– Вот как тебя. Он же мне лично задание давал, в собственном бронепоезде.
– А ты таварышу Троцкаму далажил, что заданые выпалнил? – строго спросил Хаджи-Мурат.
– Не успел, – развёл я руками. – Когда же докладывать-то было? Вначале бежали, потом болели. А теперь ещё и ты.
– А что я? – не понял Хаджи-Мурат.
– А то, что ты отказываешься исполнять приказ командира бригады. Сам знаешь, что бывает, если приказы не исполнять.
– Нэ должэн я приказы камандыра брыгады испалнать, нэ должэн, – горячо возразил Хаджи-Мурат. – Мой отрат – лучшый в ар-мыи. А лучшые далжны камандыру армыи падчынатся. В крайный случай – камандыр дывизий. Прыкажэт камбрыг – откажус, будут заставлат – дратся станэм!
– А я разве спорю? – пожал я плечами. – Не хочешь комбригу подчиняться, никто не заставит. Ну, отряд свой положишь, сам ляжешь. Сейчас о тебе вся страна знает, вместе с товарищем Троцким – вот, мол, товарищ Хаджи-Мурат – боевой командир, кавалер ордена Красного знамени. А если ты с командиром бригады сцепишься, со своими воевать станешь, то и страна забудет, что у неё такой герой есть.
– Э, я смэрти нэ боюсь, – рубанул кавказец ребром ладони по воздуху, рассекая его, словно саблей.
– А вот я боюсь, – признался я, покачав головой. – И комиссар боится, и остальные ребята. Но придётся.
– Пачэму придётся? Тэбе ешё товарышу Троцкаму нужна докладывать, – забеспокоился Хаджи-Мурат.
– Другие доложат, – улыбнулся я. – Таких, как я, у товарища Троцкого много. Вот таких, как ты, мало.
Развернувшись, пошёл к товарищам, продолжавшим петь. А песня была длинная-длинная.
О северном нашем герое
Потомство вспомянет всегда,
О том, как погиб он на фронте
За Красное знамя труда…
Кажется, Хаджи-Мурат уже кипел похлеще самовара или паровозного котла с сорванным клапаном.
– Так зачэм вы приэхал? – рявкнул он так, что заржали перепуганные кони, а бойцы подскочили на месте.
– Хаджи-Мурат, ты же умный человек, неужели не догадался? – спросил я, делая вид, что несказанно удивлён. – Мы тебе жизнью обязаны, и не один раз, а целых три. Ты нас от голода спас – это раз; от болезни – два; а ещё от пожара – это три. Нам с тобой по гроб жизни не рассчитаться. Мне бы, с моими товарищами, тебя с твоими ребятами хотя бы разочек спасти, но не выйдет. И воевать против своих мы не станем. Стало быть, остаётся нам вместе с тобой и остальными умереть, вот и всё.
Хаджи-Мурат опять начал наматывать круги по двору. Наконец, не выдержав, остановился. Вложив в рот два пальца, свистнул так, что заложило уши.
Видимо, в отряде разбойничий свист был сигналом для сбора. Командир дождался, пока бойцы соберутся, положил руку на эфес сабли и сказал:
– Моя голова так думает – нада в Пинегу ехат, с комбригам мирытся. Сэйчас обэдат будэм, патом канэй сэдлат. Разайтыс.
Я с облегчением перевёл дух. Ну, слава тебе господи. И про обед – это совсем правильно.
Глава 7. Войско на привале
Я торчал в Пинеге уже неделю. С одной стороны, немного грустно, что в Москве обо мне забыли, с другой – мне здесь нравилось. В кои-то веки можно просто есть, спать и не думать, какую подлянку подкинет жизнь в ближайшие два часа. Щедротами моих квартирных хозяев я немного отъелся, согнав с себя тюремную и болезненную худобу. Стараниями бригадного комиссара и моего нового друга Виктора, заполучил новенькую гимнастёрку, галифе, шинель и даже сапоги. Вот теперь стал похож на человека. Я даже раздобыл себе оружие. Увы, браунинга не отыскалось, пришлось брать револьвер. Но и «наган» – неплохо, а не то без оружия я чувствовал себя голым. Привык, понимаете ли.
После нашего триумфального возвращения с отрядом Хаджи-Мурата, который принёс торжественное извинение командиру бригады, мой авторитет среди командования изрядно вырос.
Мне дали время оклематься после болезни, и я отказываться не стал, хотя другие товарищи были уже в строю. Подозреваю, что командиры просто не представляли, к какому делу меня приставить, хотя дело бы и нашлось. Особист, один на всю дивизию, мотался по территории, сопоставимой если не с Францией, то с Чехией вкупе со Словакией, и помощник ему бы не помешал, но трогать человека из Москвы, ожидающего приказа, не решился.
Но всё-таки, отчего нет вызова из Москвы? Потом до меня начало доходить, что сейчас ни Кедрову, ни, тем более, Троцкому, не до меня. Боюсь, им даже не до Архангельска. В сентябре девятнадцатого года Вооружённые силы юга России начали наступление на Москву. Точные даты уже не помню, но где-то числа пятнадцатого или семнадцатого сентября Деникин возьмёт Сумы, Старый Оскол. Потом падут Курск и Рыльск.
В Москве нынче паника. Уже создаётся подпольный комитет партии, правительство планирует эвакуацию в Вологду.
А на Востоке адмирал Колчак тоже начнёт наступление, отбросит красных (то есть нас!) от реки Тобол.
Троцкий, скорее всего, мечется по фронтам, организуя новую линию обороны, латает дыры, перебрасывает с одного места на другое полки и дивизии, а Кедров, вполне возможно, участвует в отборе сотрудников, которых оставят в Москве для диверсионной работы.
Мне чуточку легче, так как я знаю, что наступление Деникина на Москву и Колчака на Восточном фронте – это последние удачи Белой армии. И там, и тут наступления будут отбиты, а звезда Белого движения начнёт стремительно закатываться.
Парни из бригады переживают, что наступление на Архангельск остановлено, но почему это сделано, не понимают. Но кое-кто – например, Виктор Спешилов, комбриг Терентьев – кстати, бывший подполковник – догадываются, что снова начнут перебрасывать части с Северного фронта на Восточный и Южный, оставив здесь некоторое количество, чтобы армия Миллера не слишком наглела.