И впрямь, начали перебрасывать. Только не на восток или юг, а на северо-запад, под Питер. Там, «для полного счастья», началось наступление Юденича. Из нашей дивизии половину личного состава отправили на Петроградский фронт, оголив и без того куцые участки обороны. Бригадная структура пока оставалась, но если реально – она уже не нужна. Куда годится полк, если в нём наличествует восемьсот штыков, а в батальонах по двести-триста человек? Да если взять целиком нашу доблестную дивизию, то по обычным меркам она едва тянула на полк.
Было бы странно, если бы Миллер этим не воспользовался. Где он и силы брал? Кажется, что с эвакуацией союзников белые должны были впасть в отчаяние и начинать срочно сдаваться, но получилось наоборот. Миллер словно обрёл второе дыхание и повёл наступление по нескольким направлениям. На Кольском полуострове нас отбросили километров на сорок. Им удалось захватить Онегу и почти весь Онежский район, но самое скверное – станцию Плесецкую, которую они не могли взять с осени восемнадцатого, даже вместе с союзниками. Наверное, и сейчас бы не взяли, если бы не обстреляли наших бойцов снарядами, начинёнными химическим газом. Те, кто сумел спастись, говорили, что ощущали запах прелого сена. Стало быть, применяли фосген. А ведь про фосген я не знал.
Похоже, белые смогут «оседлать» железную дорогу и начать наступление на Вологду.
Эти новости я узнавал от Спешилова, который возвращался на ночлег поздней ночью, устало рассказывал о событиях дня, а то и без всякого разговора немедленно «отрубался». Как-то раз мой друг-комиссар пришёл чуть пораньше и, с удовольствием попивая кипяток, приправленный какой-то пахучей травой, спросил:
– Вот ты скажи, почему Терентьев такой спокойный? У нас скоро фронт прорвётся, белые наступают, а ему хоть бы хны. Говорит – ты, товарищ комиссар, своим делом занимайся, просвещай бойцов и командиров, а на фронте у нас всё нормально. Вот если заметишь, что я белым разведданные передаю, или собираюсь всей бригадой к Миллеру перейти, тогда вмешивайся. Можешь сам меня пристрелить, можешь под трибунал подвести. Шутки ему. Так ведь дошутится!
Командиру бригады повезло с комиссаром. В отличие от других, Спешилов в оперативные дела не совался и не изображал из себя великого полководца, чем грешили иные политработники, вмешиваясь в приказания командиров и сводя на нет достигнутые успехи.
– Так прав твой Терентьев, – пытался утешить я комиссара. – Сам посуди – белые фронт растянули, а откуда людей брать станут? Всех мальчишек и стариков под ружьё поставят? Так ещё летом поставили, сам видел. Перебежчики да военнопленные – народ ненадёжный, сам знаешь.
– И что, ждать, пока у них фронт растянется? – огрызнулся Виктор.
– Можно и так, – хмыкнул я. – Фронт растягивается, солдат кормить надо, а где провизию брать? Союзнички, вместе с консервами и галетами, – тю-тю. Продовольствие, что не вывезли, англичане в Северной Двине утопили. У крестьян белые уже последнее выскребли, жди теперь восстаний.
– Да всё я понимаю, – вздохнул комиссар. – Понимаю, что людей сбережём, но сил уже нет. Вон, в Сибири народ воюет, так уж воюет. Или на юге. А мы, как куры, топчемся на одном месте.
– Ты случайно рапорт о переводе не написал? – поинтересовался я.
По тому, как у бригадного комиссара дёрнулась щека, я понял, что угадал. И что ему отказали.
– Ничего, здесь ты нужнее, – утешил я друга.
– Слушай, Володя, а тебе в самом деле не обидно? – вдруг спросил меня комиссар бригады, украдкой поглядываю на свою грудь, где со вчерашнего дня пламенел орден Красного знамени.
Вчера в бригаде был настоящий праздник. Из Вологды прибыл член РВС Шестой армии товарищ Кузьмин, вручивший 157-му полку Почётное революционное Красное знамя ВЦИК за летние бои на Северной Двине. 158-й полк, бывший на построении, молча завидовал и обещал, что в ближайшее время тоже заслужит собственное Почётное знамя.
Кроме знамени, Кузьмин вручил два ордена Красного знамени, сделав кавалерами первой и пока единственной награды республики Виктора Спешилова и Серафима Корсакова.
Что тут скажешь? Немного обидно, что не дали. Если честно – пока стоял в общем строю, надеялся, что вот-вот назовут и мою фамилию, но не дождался.
Обмывать боевые награды здесь ещё не было принято, но и Виктор, и Серафим уже не по одному разу подходили ко мне, говорили – мол, им теперь неудобно орден носить, и они готовы пойти в РВС армии, подтвердить, что Аксёнов заслуживает награду не меньше, чем они. Я отвечал, что ордена им дали не за побег с Мудьюга, а за другие дела, более важные для революции. Виктор за белогвардейцев, что перешли на нашу сторону, уже заслужил награду, а Серафим в подполье себя проявил наилучшим образом. Если бы не пальнул из пушки, то потеряли бы мы ценного товарища. Вот если бы из всех беглецов Красное знамя дали двенадцати, а тринадцатому, то есть мне, кавалерство не присвоили, тогда да, было бы обидно.
– Так, Володя, ты всё-таки скажи, а? – настаивал Виктор.
– «Нет, ребята, я не гордый. Не заглядывая вдаль, так скажу: зачем мне орден? Я согласен на медаль», – ответил я строкой из бессмертной поэмы и пояснил: – У нас на фронте так говорили, если вместо Георгия медалью награждали.
– Так нет в нашей республике медалей, – пожал плечами Виктор, не оценив юмора.
– Будут когда-нибудь, – отмахнулся я. Вспомнив о награде, лежащей где-то в Москве, в письменном столе Кедрова, похвастал: – Зато у меня именные часы есть, от товарища Дзержинского. Война закончится – стану на пузе носить, чтобы все видели.
– А что, часы штука полезная, – кивнул комиссар. – Вон, бате на работе казённый «Брегет» выдали, так ему сносу нет.
Работникам железной дороги выдавали часы? Не знал. Ладно бы еще машинистам, а обходчикам-то зачем?
Мы уже собирались ложиться спать, как вдруг во входную дверь кто-то требовательно застучал. Виктор, на всякий случай прихватив оружие, пошёл выяснять, что случилось. Вернувшись, сообщил:
– Вестовой от комбрига. Просит немедленно явиться. Ещё просил, по возможности, взять с собой товарища Аксёнова. Так что давай собираться.
Если комиссар показывался на квартире редко, то командир бригады, похоже, вообще дневал и ночевал в штабе.
Мы с Виктором зашли в кабинет, на двери которого ещё сохранилась старорежимная табличка «Директоръ школы».
Командир бригады, невысокий крепыш с залысинами, был не один. В кабинете сидел старик городского вида – в пальто и в кепке, хотя остальной люд здесь ходил в картузах и в поддёвках.
– Василий Филиппович, – представил Терентьев старика, а тот даже не шелохнулся, продолжая смотреть в одну точку. – Беда у него.
Что за беда случилась у старика? Возможно, свели лошадь, но, скорее всего, обидели кого-то из семьи, и он пришёл жаловаться.
– Внучку у него изнасиловали, – сообщил комбриг. – Шестнадцать лет девчонке, пошла вечером бельё на ручей полоскать, а тут… Так что, товарищ Спешилов, тебе придётся это дело брать на себя. Владимир Иванович, – обратился он уже ко мне, – поможете расследовать? Василий Филиппович, обещаю – как только негодяев найдём, накажем. Если что – я их собственноручно расстреляю.
Терентьев сказал это буднично, но я понял – расстреляет. Вроде, у комбрига дочка растёт, и возраст примерно такой же.
Изнасилование, конечно, дело скверное. Но почему о том должна болеть голова у комиссара бригады? Поручи это дело кому-нибудь рангом пониже, и все дела.
Но Виктор, похоже, так не считал. Вон, даже нижняя губа у парня затряслась, занервничал. С другой стороны, если бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии совершают подобные преступления, значит, слабая у них морально-политическая подготовка. А кто за неё отвечает? Правильно, комиссар. А перекладывать ношу с одних плеч на другие – не в натуре комиссара бригады. Но два дознавателя на такое дело – многовато.
– Понял, товарищ комбриг, – поднялся я с места. – Разрешите выполнять? Думаю, у комиссара другие дела найдутся.
– Володя… то есть, товарищ Аксёнов, если какая помощь нужна – только скажи, – пообещал комиссар. – Надо будет, всю бригаду… – слегка запнулся Виктор, потом уточнил, – на уши всю бригаду поставим.
Вишь ты, на уши он бригаду поставит. А я на нехорошее подумал.
– Ну что, пойдёмте, Василий Филиппович, – тронул я старика за руку.
– Куда пойдём? – вскинулся старик. – А насильников кто расстреливать будет? Я же вам всё рассказал – пошла девка бельё стирать, а тут ваши. Хотела на себя руки наложить, хорошо бабка увидела, из петли вынула.
– Так нам их ещё отыскать надо, – сказал я. – Вы нам их сможете показать?
Василий Филиппович пожал плечами.
– Да где там. Я же их сам не видел.
– Значит, придётся мне с вашей дочкой поговорить.
– С внучкой, – поправил меня старик. – Сына моего дочка, отец у неё офицером был, на фронте погиб в пятнадцатом, а мать в восемнадцатом от «испанки» умерла.
Точно, комбриг же сказал, с внучкой. Ну да невелика разница.
Мы пошли со стариком, а по дороге я попросил его показать, где всё случилось.
– И к чему это? – удивился Василий Филиппович.
Я сам не знал, что там увижу, да ещё ночью, но веско сказал:
– Надо так.
Старик пожал плечами – мол, надо так надо, и повёл меня к небольшому ручью, где была запруда, а на берегу оборудованы мостки, с которых и стирали бельё.
– Вот ведь, и бельё тут лежит, и ушат, – в сердцах сказал старик, принявшись собирать белевшее в темноте бельё.
– Так девочка бельё постирать не успела? – поинтересовался я.
– А я почём знаю? – буркнул Василий Филиппович.
Подержав в руках какую-то нижнюю юбку, понюхал её и сообщил:
– Не успела. Бельё от росы намокло, и всё.
– Вы кем до революции были? – поинтересовался я. – Не лесничим, часом?
– Нет, землемером, – отозвался старик. – И сын по моим стопам пошёл. Только я самоучкой был, а он училище в Пскове закончил. На службу определён был четырнадцатым классом, и до титулярного советника дошёл. И на войну вольноопределяющимся ушёл, вроде как вы.