Но этот вагон был и в самом деле арестантский. В зарешёченной части, где полагалось перевозить коров и коней, находились люди – человек десять. Сказать что-то определённое об их социальной принадлежности было сложно – кое-кто одет в штатское пальто, а кто-то в шинель или в крестьянский полушубок; у одного одежда торчала рваными клочьями, а у другого выглядела «с иголочки».
Охрана – трое небритых мужиков средних лет, в старых шинелях, при берданках, приняла моё появление без особой радости, даже пыталась протестовать – мол, не положено. А то мы сами не знаем, что посторонним в вагонах для арестантов быть не должно. Только для нашего брата-чекиста всё и везде «положено», хоть среди своих, хоть чужих. Да и вопрос о моём присутствии Кругликов согласовывал со старшим конвоя, а тот, само собой, начальнику Особого отдела возразить не осмелился.
Да, а почему, интересно, у вологодского конвоя, как на Мудьюге, охрана вооружена устаревшим оружием? Впрочем, мосинская винтовка на фронте нужнее, а здесь и однозарядная сойдёт.
Подозреваю, что у мужиков имелись собственные планы на поездку. Вон, морды у всех троих мрачные, неопохмелённые, а теперь шиш, при чекисте и «подлечиться» нельзя. Наверняка у них где-нибудь спрятана заветная бутылка самогонки, припасена нехитрая закусь.
Облом. Пусть ваша «нычка» стоит до лучших времен, при мне нельзя. И сам не ам, и другим не дам. Если ты боец Красной армии, обязан стойко переносить тяготы и лишения воинской службы, включая похмелье. Про «тяготы и лишения» в тексте присяги от тысяча девятьсот восемнадцатого года ничего нет, зато боец РККА даёт обязательство «строго и неуклонно соблюдать революционную дисциплину и беспрекословно выполнять все приказы командиров, поставленных властью Рабочего и Крестьянского Правительства». А оно, правительство, напиваться до поросячьего визга перед ответственной командировкой точно не разрешало. Стало быть, если вчера нажрался, сегодня терпи и пробавляйся водичкой из полувёдерного чайника.
У конвоиров была и вторая причина для недовольства соседом. Ещё не отправились, а я собирался устроиться на верхних нарах – подремать в дороге, да и светлее там, если соберусь почитать газеты, выданные мне Кругликовым, – когда в вагон принесли пайки.
Посыльный, не забираясь в вагон, прямо с платформы передал одному из конвоиров корзину, из которой торчали сушёные рыбьи хвосты вперемежку с кусками чёрствого хлеба.
– Тут и для вас, и для арестантов. Воблы всем по две штуки, хлеб – вам по фунту, у них половина. Паёк забирай, корзину верни.
Я вдруг заметил, как охранник, украдкой косясь на меня, как бы ненароком сдвинул половину арестантского хлеба и воблы в сторону и прикрыл старой газетой.
– Эй, орёлик, – негромко сказал я. – Вытащи провизию и отдай людям.
У тюремщика не то жадность взыграла, не то вчерашний хмель ещё не выветрился, но он явно решил понаглеть. Дядька отмахнулся:
– Ты сиди и помалкивай в тряпочку. Скажи спасибо, что не выставили.
– Что?! – мгновенно вскипел я. – Ты что, боец, белены объелся? Ты с кем разговариваешь, мурло колхозное? Страх потерял, забыл, как штаны через голову снимают?
Кажется, до конвоира начало доходить, с кем он имеет дело, хотя слово «колхоз» ещё не было известно. И чего оно выскочило?..
– Да я чего? – начал оправдываться он, доставая припрятанный хлеб и «карие глазки» и протягивая их мне. – Я думаю, лишка этого контрикам. Довольно они нашей кровушки попили, нехай попостятся перед смертью. Ты это себе возьми, товарищ командир.
Как я сдержался, чтобы не съездить этой твари по морде, сам удивляюсь. А ведь хотелось. Но удержался, хотя ладонь сжималась в кулак, а ласково спросил:
– Военный, у тебя со слухом-то как, всё нормально? Уши не надо почистить? Сейчас остановка будет, я тебя из вагона выведу и прочищу. Пуля в одно ухо влетит, в другое вылетит.
Для наглядности я похлопал рукой по кобуре, что с некоторых пор висела на ремне.
Пока тюремщик торопливо раздавал арестантам «утаённые» продукты, я спросил:
– Фамилия как твоя?
Конвоир замешкался, и я слегка повысил голос:
– Ещё раз спросить, или к старшему конвоя пойдём?
– Красноармеец Филимонов, – торопливо доложился конвоир, пытаясь встать по стойке «смирно».
– Ты, Филимонов, красноармеец хренов, боец Рабоче-Крестьянской армии, хотя бы раз в атаку ходил? Контрика видел, чтобы не за решёткой, а лоб в лоб? Чтобы он в тебя из пулёмета строчил или из винтовки выцеливал?
– Не ходил, – слегка стушевался боец, но потом добавил с толикой гордости: – Я, между прочем, в Красную армию добровольцем пошёл, а куда руководство определило, туда и встал. Сказали б в атаку идти, пошёл бы, не сумлевайтесь. Но коли в конвоиры поставили, службу буду здеся нести, как велено.
Ясно. Скорее всего, пошёл ты в Красную армию ради пайка и жалованья, да прочих благ[7].
– Не похож ты на добровольца РККА, – с насмешкой сказал я. – Я в каторжной тюрьме сидел, на Мудьюге. Слыхал про такой? А, слыхал, молодчага. Так у нас надзиратели были вроде тебя. Тоже у заключённых пайки тырили да сами сжирали. Ты, боец, не из белых ли надзирателей переметнулся?
– Да я, да Христом-богом клянусь, из рабочих я, – торопливо начал креститься боец Филимонов. – Я до ерманской войны крестьянствовал, хотя больше по умственной части – цифры люблю, а с четырнадцатого года по восемнадцатый на механическом заводе служил, в городе Никольске, у купца Степанова, мироеда проклятого, а с восемнадцатого в Красной армии! Да хошь кого спросите, меня и в деревне моей, и в Никольске каждый знает.
Ясно вдвойне. Филимонов, скорее всего, из приказчиков, не из городских, а из сельских, а в город уехал и на завод поступил, чтобы в армию не призвали.
– Вот что, боец Красной армии. Такие, как ты – позор для РККА. Так уж и быть, не стану я тебя расстреливать за мародёрство, пулю жалко тратить, но рапорт на тебя напишу, пускай твой начальник меры примет. За грабёж, – добавил я с мстительным удовольствием.
– Какой грабёж? – ошалел Филимонов. – Я же у контрика пайки хотел забрать, отрицать не стану, а где тут грабёж?
– Грабёж – открытое хищение чужого имущества, – сказал я, старательно проговаривая слова, чтобы боец проникся ответственностью и страхом. – В данном случае эта пайка принадлежала не контрреволюционеру, а государству, а уж кому предназначалась – государству виднее. Если Советская Россия пожелала хлеб и воблу контрикам дать – её право. Воля республики – это закон. А ты попытался у всех на глазах – открыто, значит – эту пайку похитить. Стало быть, ты не контрика, а Советское государство хотел ограбить, понял?
Конвоир Филимонов лишился дара речи. Кажется, он близок был к инфаркту. Ладно, пока хватит, и так заключённые уставились. Филимонов хоть и скотина, но это наша скотина. Мне даже стало немного неловко, что устроил разнос на глазах у классового врага.
Один из арестантов, в шинели с содранными погонами, с интересом прислушивавшийся к разговору, вскинул глаза, и мы с ним встретились взглядами. Тот случай, когда говорят «зацепились». А глаза могут сказать много. М-да, а вот этот парень определённо бывал в атаках, чтобы лоб в лоб, и в штыки. Не уверен, что справился бы с таким. Крутой волчара, матёрый! Встречу такого на поле боя – застрелю. Да что там, я ему в спину стрельну, без малейшего угрызения совести. И если прикажут, в расстрельную команду встану. Но пайку у арестанта не отберу.
И, судя по его глазам, он тоже кое-что узрел и понял, и тоже с удовольствием пристрелил бы меня, если бы смог. Именно меня, а не охранника, пытавшегося украсть его пайку.
Стало противно, и я убрался наверх. Есть не хотелось, хотя товарищи из Шестой армии снабдили пайком – две пресловутые воблы и полфунта чёрного хлеба.
Вагон потряхивало, но стало светлее, и уже можно было читать. Спасибо, друзья-чекисты снабдили в дорогу газетами.
Самая первая, разумеется, газета родного Северного фронта – «Наша война». Что там пишут? А пишут всё то же самое, что я уже читал в течение последних месяцев «Крестьяне Севера – все на борьбу с поработителями!», «Все как один на защиту Севера!». О, а здесь небольшая заметка о моём знакомом джигите. Оказывается, отряд Хаджи-Мурата Дзарахохова освободил две деревни, расположенные по левому берегу Северной Двины. А я и не знал фамилии горячего командира. Дзарахохов. Не сразу и запомнишь, и выговоришь не с первого раза.
Ещё есть стихи. Автор, именуемый Касьян Безземельный, пишет:
Вот тучи сгущаются снова
Над нашей свободной страной;
Куют нам былые оковы
Злодеев воспрянувший рой.
Чтоб снова не стать нам рабами,
Отпор мы злодеям дадим —
Смело на бой с палачами! —
Мы чёрную рать победим!
Стихи так себе, но бывали и хуже. А в двадцать первом веке развелось столько графоманов, что сотрудники фронтовой газеты времён Гражданской войны постреляли бы половину, и никто бы этого не заметил.
Ну ладно, а что пишет главная газета вологодской губернии «Красный Север»? Кстати, когда уезжал, она ещё называлась «Известия Вологодского совета рабочих и солдатских депутатов». Интересно, а череповецкую газету тоже переименовали?
А пишут всё то же самое – про Северный фронт, про продразвёрстку, про загнивание мирового капитализма и международное рабочее движение, предрекающее мировую революцию.
Перепечатка телеграммы товарища Ленина, опубликованная в газете «Коммунист» Череповецкого губисполкома. А, там мои «Известия» теперь так называются? И что там, товарищ Ленин? А Владимир Ильич пишет: «Череповецкому губисполкому. Проверьте жалобу Ефросиньи Андреевой, солдатки деревни Новосёлово Покровской волости Белозерского уезда, на предмет отнятия у неё хлеба в общий амбар, хотя у неё муж в плену пятый год, семья – трое, без работников. Результат проверки и ваших мер сообщите мне. С уважением предсовнаркома Ленин».