Остальной народ – человек сорок, не меньше, – жался на нарах и смотрел на драку с испуганным любопытством.
Вожак, или как тут принято называть? – атаман или пахан, дрался отчаянно, отшвыривая от себя нападавших, а потом, вытащив откуда-то из-под полы нож, полоснул одного из наших по плечу.
Отскочив в сторону, прижавшись спиной к нарам, пахан выставил клинок перед собой и прошипел:
– С-суки! Подходи! Всем кишки выпущу!
Вот здесь пригодилось бы что-нибудь тяжёлое или нож, но под рукой ничего не было, а вытаскивать свою «начку», припасённую давным-давно, времени не было. Я уже сделал шаг вперед, как вдруг меня отстранила чья-то мощная рука.
– Ну-ка Володька, в сторонку отойди!
Я слегка обалдел – даже в тюрьме знакомые! Так это же славный комендор Серафим Корсаков!
Корсаков, хотя и имел голосище, как у диакона, не был Илюшей Муромцем – ни тебе косой сажени в плечах, ни руки с оглоблю. Самый простой парень.
Серафим одним рывком стащил свой видавший виды бушлат, встал напротив пахана и насмешливо спросил:
– Бросил бы перышко-то свое, порежешься. Не бросишь? Сам не бросишь, я тебе помогу. Тебе нож-то куда засунуть – в рот или в задницу?
– Порешу, падла! – пообещал главарь, перекидывая нож из левой руки в правую, а потом обратно.
– Ну-ну! – насмешливо сказал матрос, а потом неожиданно кинул скомканный бушлат в лицо бандита, а пока тот отбивался от одежды, ударил пахана в лицо один раз, потом второй, а ещё, от полноты душевной, так приложил атамана затылком о твёрдую лиственницу, что та загудела.
В бараке настала тишина. Один из уголовников, сумевших подняться с пола, подошёл к поверженному вожаку, опустился перед ним на колени. Приложив ухо к его груди, перекрестился и тихо сказал:
– Кончился.
Между тем рука бандита уже тянулась, чтобы прибрать выпавший нож.
– Ну-ка, – отстранил матрос уголовника. Осмотрев нож, презрительно хмыкнул, но прибрал трофей.
– А с этим что? – поинтересовался я, наблюдая, как «соратники» мёртвого атамана споро обшаривают его тело и делят нехитрое имущество. Одному достался железнодорожный бушлат, другому шапка. Шестёрка с довольным видом снимал с мертвеца сапоги, а потом и портянки. Стащили добротные суконные штаны, верхнюю рубаху, оставив покойника лежать в грязном нательном белье.
– А Головня нехай здесь лежит, не сбежит, чай, – усмехнулся Серафим. – Завтра с утра на работу выйдем, вытащат. У нас что ни ночь, так то один покойник, то другой. Кому интересно, пришили атамана или сам умер? Охрана, та только рада будет, пайку давать не надо, себе заберут.
В этот вечер в бараке произошла небольшая революция. Политические заняли верхние нары, предварительно выкинув оттуда барахло уголовников. Правда, кое-что мы оставили.
– Вот, парни, с посудой у нас беда, себе возьмёте, – сказал Серафим, передавая нам две «воровские» кружки, изготовленные из консервных банок. – Сюда вам и воды плеснут, и супчика. Супчик у нас такой, что крупинка за крупинкой бежит с дубинкой, но лучше, чем ничего.
– Серафим, а как ты-то сюда попал? – поинтересовался я.
Корсаков смущённо почесал затылок и рассказал:
– Я же срочную на Балтике отслужил, и империалистическую там же, а потом домой вернулся. Но без моря скучно. Хотел на военное устроиться, комендором, так не получилось. Хорошо, взяли на ледокольный пароход «Таймыр», в орудийную прислугу. Там хоть и пушек-то всего две осталось, но всё-таки при деле. А на «Таймыре» матросы подполье организовали, с Архангельском связь наладили. У нас же радиостанция мощная, военные сводки по боевым кораблям в Питер передаём. «Таймыр»-то теперь у гидрографов, у контр-адмирала Вилькицкого, но рейсов мало, во льды редко ходит. Так что нас в Архангельск раз-два в месяц да отпускают. Я же и в прошлый раз, когда мы из пушки пальнули, в увольнительной был. А тут надо было у подпольщиков свежие листовки взять, мы с товарищем и пошли. А тут патруль. Он-то радист, без него никак. Вот я ему и кричу – ты беги, а я задержку. Патруль меня взял, помутузил слегка, да сюда, на Мудьюг. А Вилькицкий по Северному пути к Колчаку собирался. От нас оружие и офицеров везти, а от адмирала – продовольствие.
Фамилия Вилькицкого показалось знакомой. Точно, он же открыл Новую землю. Даже не знал, что он в Архангельске, у белых[1].
Ещё заинтересовал грузообмен между Архангельском и Омском. Интересно, знает ли о том Троцкий[2]?
Среди пятерых, так вовремя пришедших к нам на помощь, старшим и по возрасту, и по должности был товарищ Стрелков – бывший председатель Архангельского уездного исполнительного комитета. Пётр Петрович, в отличие от прочих своих «товарищей», сбежавших в Котлас, при наступлении белых и интервентов труса не праздновал, а сражался, потом попал в плен. Не расстреляли его лишь потому, что он был ранен, решили – сдохнет и так. Но он не умер, и его отправили на Мудьюг, в числе самых первых каторжников. Пётр Петрович жил тут почти год. Вместе с первыми заключёнными корчевал вековые деревья, строил саму тюрьму – копал землянки, собирал из сырых брёвен срубы, даже карцер строил.
– Раньше на всём Мудьюге одни политические были, – рассказывал Пётр Петрович. – А охранниками – французы и англичане. Мы для них даже не скот, а так, живые мертвецы. Так они повадились по ночам в бараки вбегать и стрелять по уровню нар. А наутро смеялись – мол, сколько большевиков капут? Ещё тир устроили – погонят нашего брата, а сами по нам стреляют. Ещё и спорили – кто больше большевиков перебьёт, тому бутылку виски. Меня два раза гоняли, да бог миловал – не попали ни разу! Как хасеи[3] с французами убрались, да наших в охрану поставили, полегче стало. И мордуют нас, и стреляют, но всё-таки не так, как союзники. А политических всех повыбили, стали привозить разную шелупонь – и уголовников, и дезертиров, которые по пять раз с фронта сбегают.
Петр Петрович сидит здесь почти год. Когда красные возьмут Архангельск? В феврале? Это что ж, мне здесь ещёполгода с лишним жить? Нет уж, нет уж.
– Товарищи, а мы тут долго собираемся сидеть? – спросил я.
– Ты о чём? – посмотрел на меня Корсаков.
Оглядевшись – нет ли посторонних ушей, и убедившись, что окружавший нас народ уже укладывается спать, или вообще спит, сказал:
– Бежать надо.
– Надо, – поддержал меня красноармеец.
Красноармейца звали Виктором. Фамилию он называть не стал, должность тоже, а мы и не спрашивали. Мне показалось, что парень из комиссаров, только не хочет говорить об этом вслух. Ещё бы. Комиссаров расстреливают сразу.
– А далеко ли сбежишь? – усмехнулся Стрелков. – По Северной Двине лёд не раньше октября-ноября встанет, а сейчас? Пытались по льду уйти, догнали, а потом каждого десятого расстреляли, чтобы другим неповадно было.
– Если не сбежим сейчас, осенью переведут в Иоканьгу, – сообщил я. Чтобы придать правдоподобие своему «послезнанию», сказал: – Когда на допросе был, в контрразведке, кто-то из беляков проговорился – мол, недолго тебе на Мудьюге ошиваться, скоро всех политических на Иоканьгу переведут, а там и Мудьюг раем покажется.
– Иоканьга? – переспросил кто-то из «сухопутных».
Серафим Корсаков, знавший Белое море лучше всех нас, вместе взятых, вздохнул:
– Иоканьга – это полная жопа, дорогие товарищи. Это бухта за Полярным кругом, там ветра, голые скалы кругом, ни одного дерева. И оттуда уже не сбежишь. Если до железной дороги – вёрст сто, а дорога у белых. А по тундре – все двести, а то и триста. По тундре не уйти, в дороге помрём.
– Товарищи, я не против, – сказал Стрелков. – Только как? Вода кругом.
– А если корабль захватить? – предложил Виктор. – Вон, пароходик, что нас вёз, он маленький. Если захватим, то вверх по течению можно уйти.
Я уже представил себе, как мы захватываем «Обь» и водружаем на нем красный флаг, но Серафим разрушил мои планы.
– На пароходе далеко не уйдём. Канонерку вслед пошлют – бах, тут нас и видели! И вообще, обычно сюда лесовозы ходят, что брёвна в Норвегию возят. Арестантов в трюм, потом около Мудьюга на якорь, да в шлюпки. С лесовозом нам самим не совладать.
Идея с захватом лесовоза мне тоже не понравилась. Мы же его даже развернуть не сумеем. А коли развернём, то он по Двине не пройдёт, на мель сядет. А в Норвегии что делать? Если только с Нансеном познакомиться, или с Григом. Нет, Григ уже умер. Тогда тем более нечего там делать. Значит, нужно придумать что-то другое. Не бывает так, чтобы нельзя ничего придумать. Но если лесовозы и пароходы отпадают, значит, нужны иные плавсредства. Хм. А ведь я что-то подобное видел.
– Товарищи, а что там за карбасы стоят? – поинтересовался я.
– Карбасы? – переспросил Стрелков. – Так известно какие, крестьянские. Из-под Архангельска сюда рыбу ловить ходят. А что карбасы? Карбасы!..
Вот-вот, и я говорю – карбасы!
Глава 2. Побег на рывок
Утром в барак принесли пайки. Но, применительно к обстоятельствам, их уже можно называть не пайки́, а па́йки. А как иначе, если ты сидишь в тюрьме? Каждому досталось по четыре ржаных галеты и по кружке воды. Бывалые сидельцы просветили, сообщив, что на день одному узнику положено полфунта хлеба, пять золотников мяса или рыбы, десять – крупы и два – сахарного песка. Но сахара ни разу не видели, потому что охранники варят из него бражку, а потом гонят из неё самогон. В принципе, нормы сопоставимы с теми, что были у нас в восемнадцатом году, но лучше бы побольше.
Как всегда, я мысленно перевёл старые весовые единицы в метрические. Полфунта хлеба – двести с небольшим грамм, мясо – двадцать с небольшим грамм, крупа – сорок грамм. Подозреваю, что реальные нормы были немного выше, но охранники вполне могли оставлять «излишки» себе. Может, свинарник обустроили, да мало ли. Галеты можно менять на что-нибудь полезное. Помнится, во время службы в армии я обращал внимание, что хлеборез вставляет в приспособление для выдавливания «шайбочек» сливочного масла пергаментную бумажку, но не задумывался, почему. Спустя пару лет мой друг детства Владик, с которым мы играли в солдатики, два года тянувший лямку «хлебореза» и сумевший за это время накопить деньжат на фирменные джинсы и ещё какие-то тряпки с американскими лейблами, пояснил, что его работа была золотым дном! Тут тебе «излишки» и сахара, и хлеба. А маленькая пергаментная бумажка на каждой солдатской порции в двадцать грамм «экономила» какую-то сотую, если не тысячную долю, которая впоследствии превращалась в килограммы! Правда, вздыхал тогда мой приятель, приходилось делиться с прапорщиком, начстоловой.