Наш возница, отрекомендовавшийся «дядя Паня», кривой на один глаз, из-за чего не попал ни на русско-японскую, ни на германскую, по дороге молчал, зато на привалах, когда Серафим начинал варить кашу, а потом вытаскивал из-за пазухи заветную фляжку, начинал болтать. Дядька Паня рассказывал о загадочном народе биарминов, живших здесь до прихода переселенцев из России и невесть куда сгинувших, закопав перед уходом сказочные сокровища.
– А молились эти биармины деревянной бабе, что в самом лесу стояла, – повествовал дядька, с удовольствием затягиваясь вонючим дымом цигарки. – Вот представьте – прямо посерёдке леса идол деревянный стоит, баба с титьками, кругом лиственницы, а вокруг серебро да золото, всё в кучах, а на шее у неё – бусы из чистых изумрудов! И ведь никто на эту бабу и взглянуть не посмел, а не то что золото или серебро спереть. Биармины шкурки да всё прочее у нурманнов на золото выменивали, а всё добро в лес тащили, к идолу своему деревянному клали. Вот сейчас бы такая баба долго в лесу простояла, а? И дня бы не прошло, как все сокровища растащили, а саму бабу на дрова пустили!
– И куда потом эта баба делась? – лениво поинтересовался Серафим, посматривая на меня – разрешу я им с Паней ещё по глоточку, или нет. Я кивнул, а радостный матрос опять вытащил фляжку.
Дядька Паня, зарозовев от выпитого, рассказал о судьбе деревянного идола:
– Вот как поморы да русские в эти места пришли, биармины и начали уходить. Мы же землю пашем, леса вырубаем под запашки, а биармины только охотниками были. Терфины, что с оленями, те на Колу ушли, но им-то без разницы, где олешек пасти, а эти на Урал подались. А когда уходили, так закопали и бабу свою, вместе с сокровищами. Искали её, да у нас в деревне один дурак до того доискался, что спятил.
Рассказ дядьки Пани был интересен разве что этнографу, тем более, что об идоле Йомалы – биармской богини вод я уже читал. Я осторожненько принялся выводить дядьку на рассказы о партизанах. Нет, не о красных, вроде отряда Хаджи-Мурата, а о белых. Пришлось даже на одном из привалов увеличить порцию самогона. Не сразу, но Паня принялся за рассказ, а когда начал, то его уже было трудно остановить.
– Вот вы люди городские, много чего не понимаете. Говорите – мол, чего это мужики шибко лютуют, красных в плен берут?
– А разве берут? – возмутился Серафим. – Вон, из моего отряда пять человек заблудились, так мы их потом и отыскать не смогли. Куда девались? Белые, те хотя бы расстреливают, если на их сторону не перейдёшь, а эти?
– Вот, Серафим, ты сам посуди, – назидательно сказал дядька Паня, словно взрослый несмышленому ребёнку. – Белые с красными воюют, так у них хлеба полно, что у тех, что у этих. А мужики, которые свои деревни охраняют либо от красных, либо от белых, где им-то хлебушек брать, коли пленных кормить придётся? Ваших военнопленных кормить – это ж от своих родичей отбирать. Вот, а ты сам-то хотел бы, чтобы твоё дитё с голоду померло, пока ты хлебом какого-нить белого офицера кормишь, а? У нас хлебушек-то рождается хорошо если сам-два или сам-три. До Рожества ещё кое-как живём, а потом? Раньше, при царях-то, можно было хотя бы в Шенкурск, а то и в Архангельск на заработки съездить, леса нарубить да продать, а что теперь? И в город не съездишь, и дрова не продашь, а как жить-то? Хорошо, коли рыбы наловишь, можно в муку добавить, а если нет? Вот и выходит, что пленных мужики не со зла убивают, а чтобы своих детишек от смерти голодной спасти.
Нас с Серафимом аж передёрнуло от такого незамысловатого объяснения, а мне вдруг вспомнилось первобытное общество, когда тамошние люди тоже предпочитали съедать своих пленников, а не держать их при себе. Этак мужики в деревнях тоже скоро станут съедать пленных красноармейцев.
– Допустим, кормить лишние рты вы не хотите, потому их и убиваете, – принялся рассуждать Серафим. – Но зачем же тогда над людьми издеваться? Глаза выкалывать, животы разрезать, а?
– Ты только меня-то не впутывай в это дело, – обиженно сказал дядька Паня. – Наша округа, она, почитай, с самого начала за Советскую власть встала, ещё с семнадцатого года. Отродясь с красноармейцами не воевали. Вон, у меня двое сынов в Красную армию ушло. Я что, стал бы красных убивать? А если бы это мои детоньки были?
Дядька Паня набычился, начал сворачивать цигарку. Но руки у него тряслись, махорка высыпалась в снег. Обиделся.
Чтобы не допустить ссоры в нашем маленьком отряде, пришлось вмешаться и мне.
– Дядя Паня, он это так, к примеру говорит, не обижайся. Просто ты здешние обычаи лучше нас знаешь, вот и просвети.
– Ишь, просвещай их, а они…
Серафим Корсаков задумчиво почесал небритый подбородок. Кстати, у меня самого уже выросла небольшая бородёнка, которую я сбривать не собирался. Не бог весть какая маскировка, но лучше, чем ничего. А матрос-краснознаменец смотрит на меня просящими глазами.
– Так, командир, может, это самое? – щёлкнул себя по горлу Серафим. – Там всё равно только по глоточку осталось.
Ишь, а я-то думал, что этот жест – щелчок по горлу, намекающий, что неплохо бы выпить, – изобретение недавнее, а вот, оказывается, в девятнадцатом году оно уже было. Ещё меня смущал этот самый «глоточек». Какая-то фляжка безразмерная получалась. По моим прикидкам, содержимое должно было закончиться ещё на прошлом привале. Уж очень основательные «глоточки» мужики делали.
– Серафим, а ты кроме фляжки сколько ещё самогонки с собой взял? – поинтересовался я, посмотрев в глаза нашему «краснознаменцу». Тот попытался сделать невинное личико, построить мне честные глазки, но потом хмуро выдавил:
– Две бутылки.
– А если честно? Я ведь сейчас искать начну. Если найду – разобью.
– Э, парень, ты чего это? – всполошился дядька Паня. – Чегой-то – «разобью»? Ты эти бутылки клал? Если не клал, так не тебе и бить.
– А вот так просто, пойду и разобью, – пообещал я.
– Ладно, всего четыре. Моих было три, да у дядьки Пани одна, – «раскололся» Серафим. – Володька, ну не будь ты таким занудой. Ты нас с Паней хоть раз пьяными видел?
– Если бы видел, так давно бы расколотил, – хмыкнул я. – Мне просто интересно стало – сколько вы пузырей в сани засунули, подпольщики хреновы.
– Чего засунули? – в один голос спросили и возница, и матрос.
Тьфу ты, опять я малость опередил события, занеся в прошлое термин, появившийся в девяностые годы. Нет, в восьмидесятые.
– Ну, пузырь, фанфурик, бутылёк, – начал выкручиваться я, заодно пожалев, что вообще начал доставать мужиков из-за такой ерунды.
Ведь и в самом деле ни Серафим, ни Паня ещё ни разу не перебрали меры. Если вечером, да по чуть-чуть, то ничего страшного. Это уж я, как товарищ Дзержинский, стал чересчур придираться. Артузов мне говорил как-то, что Феликс Эдмундович на дух не переносит ни пьяных, ни тех, кто с похмелья. Впрочем, здесь я был с Дзержинским согласен. Пьяный, а даже и просто выпивший чекист опасен для общества.
– Ладно, замяли, – сделал я шаг к примирению. – Сколько у вас осталось?
– Одна, – грустно сообщил Серафим. – До Архангельска точно не хватит.
– Хрен с вами, половину добейте, а вторую на опосля, – вздохнул я, слегка досадуя на себя, что проморгал «контрабанду».
Когда Серафим и дядька Паня исполнили приказ, возница начал рассказывать дальше:
– Спрашиваете – зачем жестокость, для чего, мол, руки-ноги отрезать, глаза выкалывать или в землю живьём закапывать? Так всё просто. Делают так, чтобы красные испугались и больше к их деревням не совались. И не просто так мучают, а по мирскому сходу. Решение выносят – мол, так и так, решено этих красноармейцев в проруби утопить, или топорами забить, а мир эту бумагу подписывает.
– Типа – круговая порука? – заинтересовался я.
– Типа-типа, – закивал уже опьяневший дядька. – Блюдечко ставят, по блюдечку подписи идут, по кругу, чтобы виноватыми были все, а зачинщиков не найти.
Вот так вот, «Фуэнте овехуна»[10] российского разлива. Если виноваты все, то не виновен никто. Правда, никто не сказал, что можно просто «назначить» виновных или наказать каждого десятого, скажем.
С утра наш возничий преподнёс нам плохую новость.
– Мы скоро из леса выедем, там дорога широкая, а на ней болкпост с пулемётом.
– Чего-чего? – вытаращился Серафим. – Что за болкпост?
– Может, блокпост? – заинтересовался и я, слегка удивившись и самому слову, которого не должно бы здесь быть, и блокпосту. А ведь правильно. На фига перекрывать лес, если можно перекрыть более важное место?
– А хрен его знает – может, и блокпост, – не стал спорить дядька. – Его ещё хасеи поставили. Дура такая здоровая – сарай высоченный, с балконом, а по нему мешки с песком, и пулемёт.
Новость и на самом деле хреновая.
– А чего раньше не сказал? – спросил Серафим.
– Какая разница, когда сказать? Вон, сейчас и сказал. Ещё не поздно обратно вернуться.
– А солдат сколько? – поинтересовался я.
– Когда сколько, – пожал плечами дядька. – Когда пять, а как-то раз десять было. Они могут просто сани проверить, а могут и очередь дать, если пьяные. Так чего, обратно возвращаться станем, или как?
Я только махнул рукой, и сани покатились дальше. Выехав на широкую дорогу, лошадка пошла веселее.
– Что делать станем? – поинтересовался Серафим. – Может, я прямо сейчас спрыгну, обойду и гранатами закидаю?
– Не выйдет, – покачал я головой. – Если это блокпост, ты гранату туда не закинешь. Видел такие. И пушки у нас с собой нет.
Я не стал уточнять, что видел английские блокпосты лишь в книгах про Интервенцию, но только сейчас о том вспомнил. Бывает. Раскинув мозгами, сказал:
– Значит, расклад такой…
Солдаты, дежурившие на блокпосту, должны услышать пьяные песни издалека. Весёлые дядька Паня и Серафим, прикончившие оставшийся самогон, и я, трезвый, как сволочь, распевали:
Из-за острова на стрежень,