[191] полученный обратно в Инсбруке дневник был задержан на долгие восемь месяцев. Мне вернули его только после неоднократного напоминания. Возможно, в нем содержалась негативная оценка дипломатии Риббентропа.
Я отправился в Гарнано в июне 1944 года, сопровождаемый хауптштурмфюрером Радлом. Муссолини тепло принял нас на вилле Фелтринелли. Однако прежде, чем нам удалось добраться до дуче, нам пришлось выслушать многочисленные указания посла Рана и людей из его дипломатического представительства на тему того, о чем можно говорить и о чем нельзя. С сожалением мы отметили тот факт, что вокруг виллы находилось очень мало итальянских солдат, зато роились служащие СД. Охрана была поручена батальону войск СС, будто бы Муссолини не мог найти тысячу способных защитить его итальянцев! Затем ли мы вызволили его из заключения в Гран-Сассо, чтобы увидеть его в следующем? К сожалению, любой мог прийти к тому же выводу — Муссолини был не свободен. Мне стало тоскливо.
Опасения подтвердились, когда он принял нас с Радлом в своем небольшом кабинете. Он показался нам уставшим и постаревшим. Сидя в темной комнате за столом, Муссолини был похож на старого льва с потрепанной гривой. В разговоре он опять нападал на Сабаудский Дом и скорбел над смертью в плену (в марте 1942 года в Найроби) Эммануила герцога д’Аосто.
— Я ошибся, — сказал он, — меня ввели в заблуждение. Необходимо было провести глубокую общественную революцию. Я радуюсь, когда вижу, что к фашистской республике присоединяются порядочные специалисты, которые ранее не поддерживали меня. Например, бывший коммунистический лидер Николло Бомбаччи и Каро Сильвестри[192]. Предатели думают, что они спасаются, но они погибают. Они поверили, что победители наградят их за предательство, в то время как с ними поступают, как с проститутками. Бадольо три раза подавал в отставку. Король уже отрекся от престола в пользу сына. Пожалуй, для Гумберта не имело значения, на чьей стороне быть, он непременно хотел быть королем. Но он будет сметен Эрколи,[193] прибывшим прямо из Москвы. Люди из Сабаудского Дома убеждали, что им счастливо удалось сохранить корону. Но сейчас, Скорцени, я хочу вам сказать: что бы не случилось, эта корона утеряна навсегда!
Когда я отдал ему дневник, извинившись за задержку, в которой не было моей вины, он ответил, что «уверен», что в этом нет моей вины. Сменив тему, он заговорил об усилиях республиканской Италии в пользу «оси» и победы.
Однако его энтузиазм и убеждение, с каким он говорил девять месяцев назад, исчезли. Нам казалось, что он убеждает сам себя. Я попросил Муссолини сделать дарственную надпись на фотографии для всех участников экспедиции в Гран-Сассо, что он охотно сделал. Надпись дуче звучала: «Моему другу Отто Скорцени, спасшему мне жизнь. Мы будем совместно бороться за общее дело — дело объединенной и свободной Европы!»
В октябре 1943 года дуче прислал всем стрелкам-парашютистам, высадившимся на транспортных планерах у «Кампо Императоре», а также моим шестнадцати солдатам войск СС часы с золотыми браслетами с выгравированной на корпусе буквой «М». Мне, вместе с браслетом и секундомером, дуче подарил золотые карманные часы с выложенными рубинами буквой «М» и датой на корпусе: 12.09.1943. Американцы украли у меня эти часы в 1945 году.
Сколько других памятных вещей пропало во время военной грозы! Фотографии, почетный кинжал фашистской милиции, а также «Орден ста мушкетеров», которым были награждены только 100 солдат. Позже друзья подарили мне его копию.
Однажды я долго беседовал с герцогом Валерио Борджио, командиром флотилии торпедных катеров.
— Какое безумие, — сказал он мне, — совершают западные союзники, подливая воду на мельницу Сталина! Если Германия будет побеждена, Европа получит удар в сердце. Несмотря на то, как будут развиваться события, Черчилль и Рузвельт, англичане и американцы горько пожалеют о дне, когда они присоединились к милитаризированному коммунизму. Мы будем сражаться вместе с вами до конца, так как являемся итальянскими патриотами и сознательными европейцами.
Мы с Радлом отобедали в вилле Фелтринелли в обществе Муссолини и его семьи. Нас сопровождал сотрудник немецкого министерства иностранных дел, который постоянно старался перевести беседу в спокойное русло. Однако дуче, отлично знавший историю Европы, а особенно Германии, отлично развлекался. Когда он говорил об «одаренном в наивысшей степени — политическим и военным талантом» Фридрихе Великом, в сущности, Муссолини критиковал сам себя. Наш дипломат сидел как на углях, когда дуче вспоминал о необыкновенной дипломатической виртуозности Фридриха, проявленной им в 1740–1786 годы.
Чувствовалось, что настоящее мало интересует Муссолини. Он уже не был руководителем государства, а, скорее, философом, историком и теоретиком с далеко идущими планами синтеза между традицией и революцией, а также социализмом и национализмом в интересах объединенной Европы.
Когда мы прощались, он просил меня чаще навещать его. Дуче взял мою ладонь в свои руки… Я не знал, что вижу его в последний раз.
«Акция в массиве Гран-Сассо нашла отклик во всем мире», — написал Чарльз Фоли в «Commando extraordinary» («Неординарное подразделение специального назначения»). Мне неизвестно, кому пришла в голову смешная идея послать через восемь дней после нас в «Кампо Императоре» пропагандистскую роту, чтобы снять фильм о нашей операции. Он был плохим во всех отношениях. Только Гран-Сассо, достигающий высоты 2912 метров в высшей точке[194], выглядел убедительно.
Я предпочел бы, чтобы немецкая и итальянская пресса написала меньше экстравагантных текстов и не печатала моей фотографии. Все это повлияло на мое будущее. По радио сообщили, что мы понесли тяжелые потери. Вскоре во Фриденталь стали приходить подарки «для многочисленных раненых и семей погибших». Денежные и другие пожертвования мы разделили между ранеными стрелками-парашютистами из Люфтваффе. В середине октября мы с Радлом почти час объясняли в радиопередаче, что, к счастью, у нас не было убитых, а десять раненых уже выздоравливают. Нас очень взволновало огромное число писем со словами уважения и признательности; мне написали тысячи европейских солдат и рабочих. Освобождение дуче отмечали даже наши пленные в некоторых советских лагерях.
Эта операция оказала также психологическое воздействие на солдат. Одиннадцать офицеров дивизии «Бранденбург» попросили перевести их для дальнейшего прохождения службы во Фриденталь. Тогда мне представился случай в первый раз беседовать с Канарисом и заодно познакомиться с его двуличным характером. В нем было одновременно что-то от медузы, которую легко продавить пальцем, и от скользкого угря. Я до сих пор спрашиваю себя: зачем Канарис держал на письменном столе портрет Гитлера? Ведь ему куда, более подошли бы фотографии Рузвельта, Черчилля и Сталина. Дискуссия продолжалась в течение многих часов. Иногда появлялся полковник Лагоузен, заявлявший, что такой-то офицер необходим дивизии «Бранденбург». В конце третьего часа беседы Канарис заявил мне: «Ну хорошо. Очень хорошо. […] Хотя нет! Вы подождите, это невозможно, так как я думаю об одном деле» и так далее.
Все пришлось начинать сначала. Только через четыре часа адмирал, хотя и неохотно, уступил.
Среди переведенных во Фриденталь офицеров дивизии «Бранденбург» находился старший лейтенант Адриан фон Фелкерсам, происходивший из старой семьи балтийских немцев. Его дед был адмиралом и командовал русской эскадрой во время русско-японской войны. Адриан свободно говорил на русском, французском и английском языках. Он изучал экономику в Берлинском университете. Вместе с «бранденбуржцами» он участвовал в смелых акциях: рейдах в советском тылу, нападении на штаб советской дивизии в начале 1942 года и так далее. Вскоре я назначил его начальником штаба.
Фелкерсам рассказал мне о странных вещах, происходивших в дивизии «Бранденбург». Людей, владевших французским или арабским языком, посылали в Россию, а говоривших на русском и английском — направляли на Балканы и так далее. Ему стало известно, что по странному стечению обстоятельств спецподразделения, выполнявшие секретные операции на Ближнем востоке, в Соединенных Штатах (операция «Пастух») и других местах попадали прямо в руки неприятеля. Когда некоторые подразделения дивизии были перегруппированы, а молодые офицеры не проявляли достаточной инициативы, Канарис решил использовать дивизию «Бранденбург» как обыкновенное подразделение вермахта, хотя она предназначалась для специальных операций.
В связи с переходом в мое подразделение, Фелкерсам и другие офицеры дивизии «Бранденбург» должны были вступить в ряды войск СС. Генералы Йодль и Юттнер позже разрешили мне набирать солдат в мои диверсионные подразделения из всех трех рядов войск: сухопутных, Люфтваффе и военно-морского флота. 5 августа 1943 года спецподразделение «Фриденталь» было переименовано в «Егерский батальон СС 502», состоявший из трех моторизованных рот и роты управления. Немного позже он получил наименование «Охотничье подразделение Центр». Вскоре наши силы увеличились еще на четыре батальона, учебный батальон и так далее. В сентябре 1944 года по приказу тогдашнего начальника Генерального штаба сухопутных войск генерал-полковника Гудериана девять подразделений дивизии «Бранденбург» перевели в находящиеся под моим командованием диверсионные подразделения войск СС. Батальоны и роты использовались всегда отдельно и на разных фронтах.
Следовательно, я достаточно рано сделался практически независимым от Шелленберга. Мне имели право приказывать только Верховное главнокомандование вермахта, генерал-полковник Йодль или же, чаще всего, сам Гитлер.
«После операции в Гран-Сассо, — написал Фоли, — Фриденталь стал сборным пунктом всех смельчаков и искателей военн