орки по ним выпустили еще одну ракету.
— Твою ж мать! — не удержался замкомвзвода Саша Хливный. — Сбили, товарищ лейтенант! Он и сам видел, как две ракеты пролетели мимо. А третья попала во второй самолет. Все это было как в замедленной съемке. Как-то нереально. Как-то немного отстраненно. И их не касалось. До тех пор пока они не заметили небольшую точку, отделившуюся от самолета буквально за мгновение до взрыва. Вскоре эта точка превратилась в парашютиста. И судя по всему, сбитый летчик должен был приземлиться прямо им на головы.
«Вот тебе и “поймать волну”! Вот тебе и караван! — подумал он с легкой досадой. — Накрылась засада медным тазом!»
Он вспомнил летчика, которого не смог спасти в прошлый раз. И сообразил, что единственный шанс спасти этого — не дать духам догадаться, что здесь есть кто-то «посторонний». Потому что не раз уже слышал от ребят из баграмского разведбата о патологической ненависти душманов к нашим летчикам. Чем она была вызвана: большими потерями, что наносила наша авиация духам? Или же, как шутили разведчики, тем, что, летая высоко, наши самолеты не дают спокойно спать их Аллаху? Или же ненависти не было, а были лишь высокие гонорары за сбитые самолеты? Но факт оставался фактом: за нашими летчиками они охотились как ни за кем другим. И если не было возможности захватить их живыми, прилагали все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы уничтожить. Как это выглядит, он уже видел.
Сбитого летчика отнесло метров на двести от их позиций. Ловить больше было нечего! Нужно было сворачиваться, подбирать летчика и выходить к своим. По радиостанции он вызвал бронегруппу.
И хорошо, что ему хватило ума сразу же не отправить за летчиком парочку своих разведчиков. В горячке летчик мог принять их за духов и открыть по ним огонь. Нужно было дать ему пару минут, чтобы осмотреться, прийти в себя. Определиться, где свои, где чужие. Тем временем наблюдатель доложил о двух бурбухайках (машинах) с духами. Судя по всему, душманы решили захватить летчика живым. Вскоре из-за поворота выскочили две легковушки. В бинокль не трудно было рассмотреть вооруженных людей в машинах.
«Человек 6–8. Не больше, — подумал он. — Справимся».
До подхода бронегруппы оставалось минут пять. За это время его ребята превратили обе машины в решето. Нужно было спуститься к машинам, забрать оружие. Но наблюдатели доложили о трех грузовиках, выехавших из кишлака Ахмедзаи. Веселье начинало становиться затяжным. А втягиваться в бой было нельзя.
Тем временем подошли две его БМП-2 (боевые машины пехоты)[1]. Они с ходу открыли огонь по душманам. Возможно, не слишком прицельный. Но братьев-моджахедов он остановил. На некоторое время. Этого времени разведчикам хватило, чтобы запрыгнуть на БМП. Они подобрали летчика. И уже через полчаса были у своих. Летчик был легко ранен, и они сразу же завезли его в баграмский медсанбат. В спешке даже не спросив, как его зовут.
Засада была провалена. Вернувшись в батальон, он доложил об этом комбату. И о сбитом летчике, которого они подобрали. Комбат ничего не сказал в ответ. Но в глазах у него был немой укор. Захваченный караван — это захваченное оружие. Захваченное оружие — это орден комбату. И может быть, парочка медалей разведчикам. А спасенный летчик — это всего лишь спасенный летчик!
Но на следующий день из Баграма (с аэродрома) приехали друзья сбитого «летуна». Узнав, где размещается разведвзвод, они принесли в расположение разведчиков коробки с фруктами. Какие-то подарки. А когда он пришел из штаба батальона, долго обнимали его и хлопали по плечу. Эти шумные и веселые ребята сказали, что их друг идет на поправку. И скоро снова будет летать. В их словах было столько неподдельной радости, что он очень удивился, заметив в глазах некоторых из них слезинки.
Это было очень странно! Ведь взрослые мужики уже! Двадцать два — двадцать три года каждому! Хотя и у него самого вдруг защипало в глазах. Видно, соринка попала. Ведь плакать-то было не с чего. Да и не плачут мужчины. Тем более от радости! По крайней мере так говорят…
— О чем ты постоянно думаешь?
Голос девушки вернул его из прошлого.
— А? Что ты спросила?
— Я спросила, плакал ли ты когда-нибудь. Или нет?
В ответ он пожал плечами.
— Наверное, плакал. Когда-то давным-давно. В детстве. Не помню.
Высшая математика
После возвращения из Афганистана я был направлен в служебную командировку в Польшу — в Высшую офицерскую школу механизированных войск имени Тадеуша Костюшко. Как говорится, для обмена боевым опытом.
У меня был подготовленный еще в Союзе план проведения занятий по разведподготовке. Но одно из занятий я провел не по плану. Я начал его с рассказа о своей учебе в военном училище и о нашем преподавателе высшей математики Балашове Василии Прокофьевиче. Он в годы Великой Отечественной войны командовал полковой разведротой. После войны окончил педагогический институт. И всю свою жизнь посвятил обучению курсантов Московского Высшего общевойскового командного училища имени Верховного Совета РСФСР.
На втором курсе меня перевели в спортивный взвод. Весь четвертый семестр мы были освобождены от учебных занятий и усиленно готовились к Первенству Московского военного округа по многоборью взводов.
Весь этот семестр по вечерам, в свое личное время, Василий Прокофьевич приходил к нам в казарму и занимался с нами высшей математикой. Мы пытались сопротивляться, ссылаясь на то, что нам нужно тренироваться. На что Василий Прокофьевич веско возражал, что после выпуска из училища мы станем офицерами, командирами подразделений, а не спортсменами. А чтобы стать хорошими командирами, нам нужно еще многому научиться и многое узнать.
— И разве современный командир может обойтись без знаний высшей математики? — спрашивал он нас.
Что ему ответить, мы не знали. Мы же были всего лишь курсантами, а не офицерами. Он отвечал за нас сам.
— Нет. Не может!
Впервые о его словах я задумался довольно скоро. Уже через год после выпуска из училища — в сентябре 1986 года. Я тогда лежал в баграмском инфекционном госпитале с тифом. После того как к нам в отделение привезли моего ротного с гепатитом, офицеров в нашей роте, которые могли бы командовать восьмой сторожевой заставой, не осталось. По просьбе ротного мне пришлось сбежать с госпиталя к себе на Тотахан (отм. 1641 м).
С первого дня командования заставой я сильно переживал, что у меня во взводе нет ночных прицелов в рабочем состоянии (ночные прицелы на БМП и танке были не в счет, от них на горке толку было мало, а «работающих» батареек к ночным прицелам для стрелкового оружия и для переносной станции наземной разведки просто не было). И я отдавал себе отчет, что к ночному бою моя застава была подготовлена довольно слабо. А то, что душманы, скорее всего, могут напасть на нее именно ночью, для меня секретом не было. Просто днем подобная попытка обошлась бы им слишком дорого.
Я пытался как-то решить этот вопрос. Ротный писал заявки и поднимал этот вопрос на совещаниях. Ему обещали решить, но, как известно, обещать и жениться — это немного разные вещи. По своим каналам я периодически просил начальника связи батальона достать нужные мне батарейки. Но батареек к НСПУ и к переносной станции у него не было. Зато регулярно получал от него на орехи за то, что разбирал югославские аккумуляторные батареи для переносной радиостанции Р-148, чтобы запитать ими ночные прицелы НСПУ (после подобных «усовершенствований» АКБ приходили в негодность, но зато благодаря им у меня были действующие ночные прицелы, которые позднее не раз выручали меня и моих разведчиков, когда мне пришлось командовать отдельными разведвзводами).
На случай ночного боя я держал в неприкосновенном запасе несколько осветительных мин к миномету и осветительные ракеты (50-мм реактивные осветительные патроны). Помня о своем детском увлечении архитектурой и старинными рыцарскими замками, в которых мне довелось побывать, немного усовершенствовал СПС (стационарные пункты для стрельбы или стрелково-пулеметные сооружения) на заставе — заузил стрелковые бойницы так, чтобы у каждого стрелка основной сектор стрельбы был фиксированный (немного перекрывающий сектор стрельбы соседа слева и в результате создающий круговую оборону взвода). А запасной сектор стрельбы сделал более «свободным». Сверху перекрыл бойницы так, чтобы в верхнем крайнем положении стрелок мог вести огонь ночью по противнику не только в своем секторе стрельбы, но и на самой эффективной высоте относительно горного склона (обеспечивая тем самым необходимую для отражения нападения моджахедом плотность огня). В каждом СПС, в ящике из-под гранат хранился запас боеприпасов — две упаковки патронов по 120 шт., две гранаты Ф-1 (либо РГО) и две РГД-5 (либо РГН).
По принципу этих бойниц в июне 1987 года на пакистанской границе в районе Алихейля сосновыми колышками я размечал сектора стрельбы для пулеметчиков, чтобы обеспечить ночью безопасный выход своей разведгруппы, которую могли преследовать братья-моджахеды.
На наиболее опасных направлениях установил сигнальные мины. Вскоре их почти все сорвали местные дикобразы. А вот пустые банки из-под консервов и тушенки, которыми мы позднее засыпали эти места, оказались на удивление эффективными. Даже проползти ночью без шума там стало невозможно. И несколько дикобразов, которые пытались скрытно подобраться к заставе, вскоре стали приятным дополнением к нашему привычному рациону питания.
В общем, кое-что для ведения ночного боя я сделал. Но после тифа (точнее, во время болезни, из госпиталя я сбежал, так и не долечившись) у меня был полный упадок сил. Даже передвигаться по заставе получалось с большим трудом. Что уж тут говорить о возможности управлять заставой в бою! В общем, командир из меня был тогда никудышный. Но других на заставе не было.
Пришлось выкручиваться. Благодаря помощи командира взвода из минометной батареи нашего батальона Олега Агамалова я разобрался со стрельбой из миномета с закрытой огневой позиции по выносной точке прицеливания (в качестве выносной точки прицеливания использовался цинк из-под патронов с прорезью, в который при стрельбе ночью вставлялся фонарик). 82-миллиметровый миномет «Поднос» стоял рядом с канцелярией командира роты (небольшая постройка из камней два на четыре метра, в которой обитали командир роты и я) и в горах был просто незаменим.