КУВШИНЫ ШИРАЗА
Для Цветаевой природы никогда не была фоном, приложением, аккомпанементом. Природа писала стихи, природа задавала тон, интонацию, ритм, размер стиха. Цветаева утверждала, что любит Бетховена, а сама была, при всем огромном поэтическом труде, не деятелем, а созерцателем, углубленным в свои сны-картины, рисовавшиеся ее воображению. Она мечтала издать книгу, «где ничего не <происходит>, все <внутри>. <То><есть> герой <только> игралище сил природы, и даже не сил, а <времени> и состояний ее. Природа сказанная через <человека>»[229]. Над стихотворением «Куст», впервые изданным в журнале «Современные записки», 1936, № 62, Цветаева работала в июле — августе 1934 года, а окончила работу около 20 августа 1934 года в Эланкуре. В БТ стихи приведены без заглавия, с лакунами, с самоосуждающей пометой под первой частью текста: «писала десять дней — позор! Вот что значит месяцами не писать стихов!»[230]. «Куст» — попытка ответить на вопрос: в чем смысл ее творчества, чего от неимущего поэта ждет имущая, богатая природа.
Что нужно кусту от меня?
Не речи ж! Не доли собачьей
Моей человечьей… —
начинает Цветаева, а потом переходит к мысли о речи как о даре богов, впоследствии отвергнутой:
Не речи ж, что даром богов
Была…[231]
Стихотворение оборачивается жалобой на свою малость, бедность, старость, слабость, одинокость. Полная чаша красоты природы — против собачьей человечьей доли. Поэзия, воплощенная в образе куста, — против прозы жизни. Несовершенство человека-поэта, с записью рифм и повторением одной и той же строки, — и совершенство природы, у которой нет одинаковых листьев. И даже если словам предана бессмертная сила, то они лишь подобие того, что таилось за чертой губ… В тетради возникает образ молчащего поэта как Сезама, таящего сокровища (последнее двустишие):
Что снова — откройся, Сезам! —
<Знать> буду, как только <окрепну>…[232]
Вариант концовки первой части в рабочей тетради подчеркивает сходство с кустом поэта-сновидца:
Вся лиственная болтовня
Была. Проспалась и отвечу.
Что нужно кусту от меня?
— Моей человеческой речи[233].
Рождение поэтической речи в рабочей тетради уподоблено воде из глубокого колодца, дремучей аллее сада, глубокой стремнине — падающему с кручи водному потоку. Одна из черновых строк развивает отождествление со швейным ремеслом: стих поэт может «обронить, как иголку!»[234]. Работая над финальным четверостишием, Цветаева искала вариант тридцатого стиха: «(лучшее <только> обмолвка!) / <…> Каждое слово — обмолвка!/ <…> на губах / Уже <ощущая> обмолвку/ предотвращая обмолвку… / нацепивши обмолвку… / подтверждая размолвку / совершая размолвку / раздробив на осколки…»[235] В окончательном тексте слова — осколки истинного знания:
Да разве я то говорю,
Что знала, пока не раскрыла
Рта, знала еще на черте
Губ, той — за которой осколки… («Куст», № 1)
Последние два стиха в рукописи имели такой вариант:
И снова <во всей полноте>
Узнаю, как <только> отрину
Речь…
Отказ от речи — уход в небытие. У Цветаевой ее «отрину» выражает волевой отказ. «Отрину» речь — отвергну, отброшу, отмету, как ненужное мне, заговорю иначе. Подлинное знание дано только на том свете. В окончательном тексте:
И снова во всей полноте
Знать буду — как только умолкну.
Вторая часть стихотворения «А мне от куста» — прославление голоса природы, в шелестах которой — звуки посмертия и речи, мнимая неясность музыки и тишина до творения, дотворческая немота. Приведем выписанные нами варианты 7–8 стиха в тетради:
невнятицы <дивно> й
невнятицы полной
<…>
<Невнятности>: наших поэм
Ребячьих невнятицы мнимой / Дивной[236]
Когда Цветаева писала о дивной невнятице куста, она отождествила ее с речью собственного девятилетнего сына. Стихи постоянно рождались через повседневный, семейный, материнский контекст. Один из стихов, вероятно, вариант 12-го стиха, абсолютно отождествляет творчество, игру стиха с ребенком: «До <взятого> на <руки><Слова>»[237] В тетради записи о Муре постоянно перемежаются с работой над стихом. 16 августа 1934 года сначала короткая запись о сыне по-французски, затем — стихи:
От первого Гете — ‒ (до девяти дней / лет / зим
Гёте до Фауста Второго
От самого первого (двух
Лет) Гёте до Фауста второго[238]
Любящей матери кажется, что сын Мур в будущем может быть так же велик, как Гёте. Своей невнятицей язык ребенка наиболее близок языку природы и языку гения, философа, поэта. Один из вариантов 7–8 стихов в тетради: «Последней и <первой>строфы / <строки> / Поэта — <невнятицы><дивной>»[239]. «Невнятицы от черезкрайней / В нас мощи[240] — пытается сформулировать Цветаева в черновике. — Той, между тетрадью и мной / Поэм, поэта, / Поэзии — Невнятицы…»[241] «Куст» — стихи о недооцененности, непризнанности поэта обществом, в котором поэт находится на самой низшей ступени. Это ясно показывают следующие строки черновика: «<Осмеянных миром> поэм / <Невнятицы благословенной>…»[242] Читатель может увидеть разницу между поиском поэта в столбцах рукописи и строгостью конечной формулы. В окончательном тексте:
Невнятности! Наших поэм
Посмертных — невнятицы дивной.
Продолжая искать в тетради аналог голосу природы в диалоге поэтов, Цветаева во втором четверостишии, вероятно, вспоминает о Пастернаке:
<Несмолчности><только> поэт
О чем-то бормочет поэту…
Но <только> — <настойчивей> нет…
Но <только> — <доходчивей> нету…[243]
Другие, зачеркнутые строчки черновика связаны с Ахматовой:
Что нужно кусту — от меня:
Меня — и Ахматовой, Анны[244].
В годовщину смерти Блока, в ночь с 6-го на 7-е августа, во время работы над «Кустом», Цветаева увидела сон об Ахматовой[245], поэтому можно сказать, что Цветаева размышляет о Поэте и Природе в общечеловеческом масштабе. В этом убеждает и незавершенное стихотворение «О поэте не подумал…» (сентябрь 1934), в котором воплощен портрет века-ада, и стихотворение «Уединение: уйди…», с мрачным колоритом, где садом уединения названа сначала грудная клетка, а потом смерть. Рядом со строками «Куста» расположены два четверостишия о Боге, наделенном Словом: «Бог с губами, / Не живущими без слов»[246]. По-видимому, именно такого Бога, Бога-Поэта Цветаева рисовала в своем воображении. Она возвращается к «Кусту» во второй половине сентября 1936 года, после окончания «Стихов сироте» Штейгеру и непосредственно перед продолжением работы над «Автобусом»: следом за строками «Куста» разрабатывается эпизод поэмы «И какое-то дерево…», что созвучно теме «Куста», апологии высокого природного мира. Среди наиболее интересных вариантов концовки, оставшихся в черновике:
Как будто бы все кувшины
Востока на сонное всхолмье…[247]
Первоначальный вариант, выразительно передающий предшествующее творчеству вслушивание в природу, отброшен из-за неясно выраженного мотива головы. В окончательном тексте — «лобное вхолмье». Весь роман с кустом осуществляется во лбу поэта. Цветаева подчеркивает, что ее любовь к тихому кусту дает простор мыслям, высвобождает спящее в ней творческое начало. И еще один вариант в рукописи, отмеченный плюсом, но отвергнутый, построенный на противопоставлении ощущения радости воды — засухе, последняя ассоциировалась с творческой немотой:
Как будто бы все кувшины
Шираза на засуху полдня.
Такой от куста — тишины.
Полнее не выразишь — полной[248].
Среди вариантов концовки — стих, показывающий огромность утаенного, неизреченного творческого слова:
Что