<молвлено>? <Что><умолчала>?[249]
Таким образом, отвечая на вопрос «Что нужно кусту от меня?», Цветаева утверждает правду поэта, свою творческую необходимость, свою надобу, особенно значительную на фоне абсолютного бесправия в «мире мер». Во время работы над циклом «Куст» Цветаева записала в тетрадь: «<Можно><жить> у себя в Ванве — и даже в <Билиньине> — в <полной> тишине и темноте — ничего не <требуя>, не занимая ничьего <места> — и даже пустого заведомого — <пустого> и <ничьего> стула не занимая
— и все же тем, <что> ты там у себя в Ванве, просто — и чисто — дышишь <воздухом><одиночества> — непричастности —
ты кому-то не даешь жить / дышать
<Что> было бы — если бы я вдруг — оспорила (свое место) Заняла его.
Но не бойтесь — места у меня — нет»[250]. Первая мысль связана с ощущением необходимости, самодостаточности одинокого существования и даже вины перед лишенными свободомыслия, чистоты дыхания, правдивости творческой самореализации. Слово «непричастность» в данном случае, вероятно, намек на отсутствие свободы слова в СССР, куда так рвался муж и не хотела ехать Марина Ивановна. Вторая часть высказывания полна негодования на тех, кто устроен, чей быт надежен: поэтические заслуги Цветаевой никак не оценены современниками. Раздумье о местепоэта возникает после стихотворной беседы в Небе с кустом и прерывается возвращением к людям, на Землю. Из этой записи возникнет цветаевский «Сад» и концовка поэмы «Автобус», записанная на следующих тетрадных страницах.
Глава пятаяПРОХЛАДНЫЙ САД
…Мне сад был — тетрадью
Тетрадь была — садом…[251]
В 1928 году Цветаева мечтала написать чужой сад, взгляд на сад девочки — женщины — старухи, три разных взгляда на мир и три состояния своей души: «Хотелось бы написать САД. Одеяло упало в соседний сад. Я (<женщина>) иду за ним. Мы <всходим>. Павильон. — Девочка идет за уроненной игрушкой. Ее сад. Старуха идет за уроненным вязаньем. Ее сад. Можно (усложнение) чтобы и <девочка>, и <женщина>, и старуха — одна и та же. Таков будет сад, когда ты в <следующий> раз в него придёшь. <Предвосхищающий> будущее»[252]. Сад будет написан шесть лет спустя, не соседний, недоступный в своем великолепии, а собственный, подаренный Богом в единоличное владение. Вероятно, на создание стихотворения повлияло заглавие последней книги Рильке «Vergers» («Фруктовые сады» — фр.). Цветаева попросит Бога о саде уединения, впрочем, в интонации ее голоса скорее требование, чем мольба:
За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад
На старость лет.
Стихотворение «Сад» (1 октября 1934, Ванв) не было опубликовано при жизни Цветаевой. Марина Цветаева работала над ним в 1934 году, возвращалась к нему в 1939-ом. Сад одиночества — награда за годы труда для беглеца-поэта — видится местом отрешения от всего, главенствующего в жизни, от всего, что составляет человеческую суть. В черновике в строках «Сада» звучала авторская ирония. После 24 стиха следовало:
Без ни шу-шу,
Без ни ку-ку, —
Чтоб куст шумел,
А не в кусту…
(О <вспомяни>
Эфрат и Тигр!)
Без детских и без <плотских> игр[253].
Цветаева все время оглядывается на первые дни Земли: ей не хватает в жизни той первозданной естественности, когда человек еще не начал управлять природой. Она тоскует по миру до сотворения Адама. Ее «Сад» — гимн красоте природы и жажда пустого единоличного сада, где не было бы и Бога-садовода. Заметно в черновике стремление дать сад через влагу, водную стихию, напоминающую, намеренно или нет, о тропиках Африки:
Как в смертный час
Чтоб был он пуст:
Без взгляда глаз,
Без вкуса уст
Чтоб ливнем — мок,
Листвою — прел…
Без следу — ног,
Без следу — тел…
……….
А может даже — без тебя
Бог?[254]
В окончательном варианте единственный эпитет, рисующий природу, — «прохладный» сад, противопоставленный горячему, страстному, мирскому существованию. Все остальные определения сада даны через отрицания человеческого круга — мира взгляда и слуха, мира «горбатых лет». В БТ, составленной в 1938–1939 годы, «Сад» записан с лакунами (автором выпущены стихи о Боге):
Скажи: довольно му'ки — на
Сад — одинокий, как сама.
(Но около и Сам не стань!)[255]
— Сад, одинокий как ты Сам.
Такой мне сад на старость лет…
— Тот сад? А может быть — тот свет? —
На старость лет моих пошли —
На отпущение души[256].
В 1934 году Цветаева записала в тетради слова сына, показавшиеся ей справедливыми, не по-детски умными: «Мур, на мой <рассказ>, как я 14 <лет> в солнечный день <хотела> быть всюду сразу и оттого никуда не шла:
— Знаю, Вы хотели быть Богом. <Только> он всюду сразу везде. Или — солнцем.
Elancourt, par Trappes (S. et O.) chez Mme Breton (на холму, на ферме. Собака Феликс, <которая>, пока пишу (спешу!) спит у моих ног под столом. 10 го<августа> 1934 г.)»[257]. Сад, подаренный в качестве отпущения грехов — последний из вариантов ЧТ. Были и другие: на «воскрешение / воскресение, искупление, отрешение»[258] души. В 1939 году этот ряд дополняется новыми вариантами: обновление, очищение, одарение, озарение, оперение, вознесение (души).
У «на отпущение» — еще какой-то, первый, до-смысла, что-то окончательное и успокоительное, м.б. мой смертный день[259], — рассуждает Цветаева в тетради.
«Дом», «Бузина», «Деревья» («Кварталом хорошего тона…»), «Тоска по родине», «Куст» связаны друг с другом, с одной стороны, тем, что вызваны к жизни Пастернаком, собеседником-поэтом, на которого досадовала Цветаева и к которому обращалась, и тем, что обозначают царство природы единственным мерилом ценности бытия и земного существования. Цветаева не всегда помечает, где написано стихотворение, но «Куст» написан в Эланкуре, «Дом» в Мёдоне, «Бузина» начата в Мёдоне, окончена в Ванве, в Ванве создан и «Сад». Вероятно, Цветаева благодарно делает это, когда произведение местом вызвано к жизни. В письме Рудневу 3-го октября 1935 года по поводу прозы «Черт» Марина Ивановна пишет: «Почему Вы убрали: Ванв, 1934 г. Читатель всегда радуется времени и месту, а автору это — необходимость»[260]. Но вот «Тоска по родине» не имеет указания на место в пространстве, и в этом сознательном авторском отказе от земной приметы ее двоемирие и трагизм.
Глава шестаяЛИСТ НА ВЕРШИНЕ
Еще одна лирическая ветвь творчества Цветаевой 30-х годов — цикл «Маяковскому» (1930), цикл памяти Волошина «ICI — HAUT» (1932), цикл «Надгробие» (1935), обращенный к погибшему Н. Гронскому, и «Стихи сироте» (1936) Штейгеру — все эти произведения объединены тем, что адресованы ПОЭТАМ. И только последний цикл — живому поэту. Все они — памятники-посвящения, поскольку для Цветаевой «роднее бывшее — всего».
«Стихи сироте» направлены к поэту в минуту его тяжелой болезни, он для Цветаевой «сквозной», «бумажный» собеседник. Чем неживее, больнее Анатолий Штейгер («Разбиваются в самом начале / О густую решетку сердца»[262]), тем проще Цветаевой говорить о том, что она чувствует, потому что беседует она с душой. Стихи Штейгеру пишет не мать, которой ей как будто хотелось с ним быть, не любовница, а сама Природа, прикинувшаяся женщиной, или пантера, утащившая человеческого детеныша к себе в пещеру, или Маруся поэмы «Молодец», любящая покойника на мине, в Геенне и в бездне:
Скороговоркой — ручья водой
Бьющей! — Любимый! больной! родной!
Речитативом — тоски протяжней:
— Хилый! чуть-живый! сквозной! бумажный!
От зева до чрева — продольным разрезом:
— Любимый! желанный! жаленный! болезный!
В последней строчке стихотворения (символично, что Цветаева дважды повторяет последний стих четвертого и пятого стихотворений) — интертекстуальная связь с балладой А. К. Толстого «Канут» написанной на основе датского предания о гибели Кнуда Лаварда. Кнуд был женат на дочери киевского князя Мстислава Владимировича. Жена в письме предупреждает Кнуда о гибели, которую предсказал ей вещий сон:
Читают монахи: «Супруг мой и князь!
Привиделось мне сновиденье:
Поехал в Роскильду[263], в багрец нарядясь,
На Магнуса ты приглашенье.
Багрец твой стал кровью в его терему, —