долга, во всей его неприкрашенности, ничем-не-скрашенности и безрадостности. Сидел протестант, больше — солдат Армии Спасения и выполнял свой долг»[372].
Одна из фей и нянь, вызывавшая, помимо раздражения, уважение Цветаевой («воплощение чистейшего долга») — художница и монахиня Юлия Николаевна Рейтлингер (1898–1988), сестра Иоанна (в честь Иоанна Крестителя); духовная дочь философа и богослова, отца Сергия Булгакова (1871–1944)[373], одна из лучших русских художниц, внесшая крупнейший вклад в историю русской иконописи[374]. Отец Сергий принял сан в России в 1918 году и почти в это же время познакомился с Юлией Рейтлингер, жившей тогда в Крыму. Оба они оказались в эмиграции, она была его духовной дочерью до самой его смерти. «… ты, мой верный, несравненный, верующий и поддерживающий веру друг! <…> Пусть бездарны мы оба, каждый по-своему, да и действительно бездарны, но то, что нам открывается в видениях, это о Боге и от Бога…»[375], — писал о. Сергий Юлии Николаевне 22 августа 1931 года о ее творческих замыслах, об одиночестве и пророческом служении. Живописи Юлия Николаевна училась в Школе при Обществе поощрения художеств в Петербурге, затем у Мориса Дени; в Праге обучалась технике иконописания у М. Каткова[376].
В 2002 году, когда была издана переписка Ю. Н. Рейтлингер и отца Александра Меня (1935–1990), эту книгу назвали «Умное небо». Не всем, наверное, известно, что слова «умное небо», употребленные в одном из писем Юлии Николаевны к отцу Александру, ставшие заглавием книги писем, принадлежали Цветаевой. «Есть умное небо», — говорила она своему маленькому сыну, удивлявшемуся: «Почему самолет летит, а Бога не встречает?» — по воспоминаниям Екатерины Николаевны Рейтлингер (1901–1989), той Кати, которая была помощницей Марины Ивановны в Праге, таскала на себе по кручам пражского предместья уже подросшую Алю[377]. Об этом благодарная запись февраля 1925 года, сразу после рождения сына: «Катя Р. с целым мешком дружбы и преклонения на спине <…>. Катя Р., так влюбленная в мои стихи…»[378]. Об абсолютной преданности Е. Н. Рейтлингер пишет Цветаева Тесковой 30-го сентября 1929 г.[379] По-видимому, Цветаева особенно почувствовала это, когда рассталась с Катей, неутомимо помогавшей Цветаевой в пору ее жизни в Чехии[380]. В 1985 году Катерина Николаевна Рейтлингер в беседе вспоминала слова Цветаевой про «умное небо», близкие ей и ее сестре, так что метафора «Умное небо» на обложке книги воскрешает не только мир переписки двух замечательных людей своего времени, но и Цветаеву с ее не вполне традиционным христианством. Надо сказать, в письме к отцу Александру Юлия Николаевна употребила это выражение в кавычках, как цитату, не ссылаясь на Цветаеву. Она писала отцу Александру о подаренной ему иконе: «Фон на иконах называется „свет“». Это — «умное небо», бывает большей частью либо золотым, либо берутся тона реального неба — от закатного до золотого, в более поздние века эта символика утрачивается. Цвет одежды на святых более или менее символичен и частью отмечен в подлиннике. Красный цвет символизирует кровь мученическую. Багор — от древнего пурпура до фиолетового, как говорит Кондаков[381], цвет посвящения (харизма священства или священнической власти). Лазорь — небо, отраженное в земле (главным образом цвет Божией Матери). Короны — иногда как реальные атрибуты (напр. князья, княгини и т. д.), иногда — (как напр. на св. Екатерине — мученический «венец»[382]. В текстах Цветаевой небо — один из важнейших для нее архетипов и символов[383]. Она особенно любила закатное, заревое небо («Знаю, умру на заре! — на которой из двух…»), лазоревое небо («Переулочки», «Молодец»), синее, фавьерское («Небо — синей знамени…»). В поэме «Царь-Девица», кажется, единственное описание золотого отблеска на небе: «по грозному небу — как кистью златой — / Над Ангелом — Воин из стали литой».
В одном из писем отцу Александру Ю. Н. Рейтлингер вспоминала Цветаеву:
Вот сейчас «мода» на Марину Цветаеву, и меня все спрашивают — что я могу рассказать? А я не интересовалась ею, была занята другим. И вот вдруг мне пришло кое-что в голову — ответить на иногда задаваемый мне вопрос: была ли Марина верующей? И я написала несколько слов[384]. — Это интересное добавление ко всем многочисленным и бесконечным о ней воспоминаниям — кроме меня, этого никто не смог бы написать. Послала кому надо. Могу послать и Вам (ведь Вам надо «все знать»!)
— строки к отцу Александру от 15 января 1978 года[385]. Монахине Ю. Н. Рейтлингер Цветаева не могла быть абсолютно внутренне близка и понятна, но это был единый эмигрантский русский круг. Во времена жизни в Мёдоне, бывая в храме Иоанна Воина, Цветаева должна была видеть фрески, которые создавала Ю. Н. Рейтлингер вместе с Г. И. Кругом[386]. Посылая рождественскую открытку из St. Pierre в Meudon, С. Я. Эфрон писал <6 января 1930> года: «Поздравляю всех с Рождеством Христовым. Прошу открытку эту повесить над Муриной кроваткой»[387]. Рождественская открытка — акварель работы Ю. Н. Рейтлингер[388]. На ней — Мария с младенцем, хлев, волхвы, ангелы с крыльями. В 1923 году Юлии Николаевне Цветаева подарила свою книгу «Психея. Романтика» с многозначительной надписью: «Дорогой Юлии Николаевне Рейтлингер тот час души, когда она еще искала по горизонтали то, что дает нам — исключительно вертикаль! Марина Цветаева. Прага, 15-го июля 1923 г. — Разгар лета»[389].
Цветаева постоянно посещала службы отца Сергия Булгакова. В июне 1925 года, «в Духов день, в день рождения Пушкина и день семилетия рукоположения о. Сергия — стало быть, в тройной, в сплошной Духов день» (IV, 746) отец Сергий Булгаков окрестил Мура[390]. С крестинами Цветаева не спешила, объяснив причину: «моя свобода, мое вне-все-верие, может быть, страх перед обрядом вообще и перед <Булгаковым> в частности» (IV, 740). «Крестик и иконку» получили накануне крещения от Марка Львовича Слонима. На крестинах присутствовали о. Сергий, его дочь Муна, которая очень любила Цветаеву и ее стихи, Катя Рейтлингер и еще несколько человек. Цветаевой понравился сам язык обряда:
Чин крещения долгий, весь из заклинаний бесов, чувствуется их страшный напор, борьба за власть. И вот, церковь, упираясь обеими руками в толщу, в гущу, в живую стену бесовства: «Запрещаю — отойди — изыди». — Ратоборство. Замечательно (IV, 746).
Отец С. Булгаков сообщает своей духовной дочери сестре Иоанне о праздничной воскресной службе 11 (24) августа 1930 года в Париже, где на ранней обедне «были причастники: семейство Дейши, <Марина><Ивановна>[391], Флоровские. И это так отрадно», — добавляет он[392]. Цветаева, безусловно, должна была ценить блестящий дар слова о. Сергия — проповедника и религиозного философа, свободу его духовных воззрений. «Вера — не достигнутое, а достигаемое, всегда напряжение и борьба. Что вера есть погружение в дух, следовательно, в свободный дух, в свободу этого духа, это есть истина, — вера есть опыт своего духа, ведение, которого нет у внешних и к которому их надо приобщить. Как? Только фактом самого себя, который может быть столь же убедителен, как и внешняя природа. В глубине духа встречаем Христа — Духом. Это есть встреча и ведение и источник жизни», — писал он[393]. В прозе «Пленный дух» Цветаева вспоминает панихиду по Белому в Сергиевском Подворье, отмечает «христианскую широту» о. Сергия:
И никогда еще, может быть, я за всю свою жизнь с таким рвением и осознанием не повторяла за священником, как в этой темной, от пустоты огромной церкви Сергиевского Подворья, над мерещащимся гробом за тридевять земель сожженного: «— Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего — Бориса» (IV, 270).
«Замечательным» человеком называет Цветаева отца Сергия и в письме 1938 года (VII, 528). О готовившемся издании сборника «Ковчег» Цветаева в 1925 году писала О. Е. Колбасиной-Черновой: «Называться будет (крестила — я) „Ковчег“» (VI, 707) — эта фраза в письме следует за сообщением, что одна из статей сборника — «Что такое слово?» Сергия Булгакова. Так, немного с улыбкой, Цветаева соотносит дело писателя — и назначение священника.
Цветаева ушла, не дожив до 50-ти. Ю. Н. Рейтлингер прожила 90 лет. И М. И. Цветаева, Ю. Н. Рейтлингер вернулись в СССР, но судьбы их сложилась по-разному. Сестра Иоанна решила вернуться в Россию сразу после войны, а вернулась только в 1955 году. После возвращения Юлия Николаевна писала иконки для прихожан подмосковного храма, в котором служил отец Александр Мень. Иконы она присылала по почте[394]. Иконы Юлия Николаевна писала до последней возможности видеть. В конце жизни художница была глуха, слепа, беспомощна, но на ее лице было