В стихах Цветаева употребляла названия ювелирных украшений и метафорически. В одном из ранних стихотворений — «Зеленое ожерелье» — так поэтично выражено многообразие ярких впечатлений, душевных событий, ждущих в грядущем: «…Не одно ожерелье вокруг наших трепетных пальцев / Обовьется еще, отдавая нас новым огням» (I, 84). Символом красочности будущего выступает хризолитовое ожерелье, зеленое, в цвет глаз Цветаевой один из самых прекрасных камней-самоцветов. Любовь к бусам запечатлена выразительной метафорой в стихотворении «Ты запрокидываешь голову…», обращенном к О. Э. Мандельштаму, определившей поэзию игрой отражений: «Помедлим у реки, полощущей / Цветные бусы фонарей» (I, 254). Большими бусами горят фонарики в стихотворении «Канун Благовещенья…». Метафорический образ монист-бус использован в «Ручьях». Любовь к бусам выражена сравнением: «пуще корольков-своих-бус» в «Царь-Девице». А в «Молодце» — подруги Маруси — «бусинки / Вокруг жемчужинки».
Цветаева разбиралась в самоцветах, например, знала, что «по холоду узнают настоящесть камня» (VII, 502). О кольцах матери А. С. Эфрон вспоминала: «Два серебряных перстня (перстень-печатка с изображением кораблика, агатовая гемма[493] с Гермесом в гладкой оправе, подарок ее отца) и обручальное кольцо — никогда не снимавшиеся, не привлекали к рукам внимания, не украшали и не связывали их, а естественно составляли с ними единое целое»[494]. Сохранилось несколько перстней Цветаевой, например, печатка с сердоликом терракотового цвета; на печатке — гравировки: кораблик в волнах, на другой — якорь, ветвь и монограмма; еще один перстень-печатка с изображением кораблика с надписью: «тебе, моя синпатия»; печатка (сталь, карельская береза), которая, видимо, связана с созданием неоконченного стихотворения марта 1921 года про герб предков — «Попутчик»: «Соратник в чудесах и бедах/ Герб, во щитах моих и дедов / …выше туч / Крыло — стрела и ключ» (II, 11). На перстне — щит, увенчанный короной, на щите: ключ, стрела, крыло[495]. В революцию Цветаева могла купить серебряное кольцо у проходившей мимо цыганки. Украшения на Кузнецком в ювелирном магазине в годы гражданской войны были совершенно недоступны[496]. Во всех пьесах Цветаевой революционного времени фигурируют ювелирные украшения: в пьесе «Червонный валет» «у Дамы огромное черное ожерелье и такие же запястья»[497]. В «Метели» Старуха, воплощающая весь 18 век с его роскошью и красотой, вспоминающая былые времена, тоскующая об алмазных украшениях («Из диамантов — на туфлях — пряжки…», «И в диамантовых звездах — хлыст!»), дарит Даме в плаще перстень с бриллиантом. Кольцо Авроры в «Каменном Ангеле» наделено особыми свойствами: оно «серебряное, как слеза»; Аврора надевает его на руку Ангела. Если «колечко почернеет» — Авроре нужна ангельская помощь. Ангел возвращает Авроре ее волшебное кольцо. Амур пытается снять его, но безуспешно. В финале пьесы Богоматерь приходит на помощь Авроре, когда та читает надпись на кольце. О нелюбви Цветаевой к золоту вспоминала ее приятельница О. Е. Чернова-Колбасина: «…золото, золотой телец, говорила она презрительно, для сытых благополучных и самодовольных» (Поэт и время). В письме к Иваску 4-го апреля 1933 г.: «Хуже золота для меня — только платина. <…> Разве что — золото Рейна!» (VII, 382)
Мотив кольца и поцелуя кольца звучит в ряде стихотворений 1916 года: «Отмыкала ларец железный…», «К озеру вышла…» и др. Поцелуй не только символ любви, но и символ лирики: «только и памятлив, что на песни / Рот мой улыбчивый» (1, 277), «превеликою слыву — поцелуйщицей». Кольцо, перстень в ее стихах — «подарок слезный» (1, 250), символ лирическогодара. Отсюда частое упоминание жемчуга — слезного камня: «…Ох, речи мои морочные, / Обронные жемчуга!» Видимо, это было отчасти откликом на литературную традицию: «Жемчуга» — название сборника Н. С. Гумилева (Скорпион, 1910). Призыв целовать перстни на руке («Еще и еще — песни…») — потребность в хвале поэтической силе, отголосок стихотворения Блока «Седое утро», о котором Марина Ивановна напишет в 1920 году: «Мои до безумия любимые — любимейшие его стихи!) — Точно мне написаны, так и слушаю их — себе!»[498].
В нескольких стихотворениях Цветаева воспела свои кольца: «Писала я на аспидной доске…», «Дарю тебе железное кольцо» (П. АНТОКОЛЬСКОМУ)[499], «Тебе — через сто лет». Дарила кольца Ю. Завадскому (серебряный, китайский перстень), П. Антокольскому (немецкий, чугунный с золотом, из которого Антокольский сделал потом два обручальных), В. Сосинскому — серебряный перстень с гербом Вандеи[500], подаренный вместе с рукописью поэмы «С моря» «за действенность и неутомимость в дружбе», с надписью: «На скольких руках — мои кольца,/ На скольких устах — мои песни/ На скольких очах — мои слезы…/ По всем площадям — моя юность»[501]. По просьбе бывшего секретаря Л. Н. Толстого В. Ф. Булгакова, подарила свое кольцо с корабликом и бамбуковую ручку, которой писала около десяти лет, Русскому культурно-историческому музею в Чехии[502], серебряный перстень с кораллом был подарен Зинаиде Шаховской[503], и уже в СССР — кольцо — Ольге Мочаловой. Возможно, речь идет о нефритовом[504] кольце, которое Цветаева мечтала обменять на полное собрание сочинений Державина[505]! В «Поэме Конца» кольцо — символ памяти о любви: «Колечко на память дать?» Любовь к украшениям иллюстрируют письма Ариадне Берг парижского периода, в которых Цветаева выменивала китайское кольцо с лягушкой на ожерелье из лазурита, «из темно-голубого, даже синего лаписа, состоящее из ряда овальных медальонов, соединенных лаписовыми бусами. Сейчас посчитала: медальонов — семь, в середине — самый большой (ложащийся под шейную ямку), потом — параллельно — и постепенно меньшие <…>) Вещь массивная, прохладная, старинная и — редкостной красоты: настолько редкостной, что я ее за десять лет Парижа надела (на один из своих вечеров) — один раз <…>. И старый князь Волконский виды видывавший! все виды красоты:
— Это одна из самых прекрасных вещей, которые я видел за жизнь». (VII, 500–501).
«А ваш лапис буду носить по ночам, из-за его красоты, и вообще приятно — чтобы никто не видел! Угревать его своими снами — и сном — так он будет совсем мой, ибо во сне я — на полной свободе: je moi du moi[506]» (VII, 504), — обещала Цветаева хозяйке лягушечного кольца. По библейской легенде «законы Моисея» были вырезаны на досках из лазурита. В древности лазурит считался камнем искренности и дружелюбия. Назван, по-видимому, от арабского «азул» — небо, синева[507]. Особенно ценятся образцы ярко-синего и фиолетово-синего цвета, например, афганский лазурит. Дочь Ариадны Берг помнила, как мать носила это цветаевское ожерелье, оно пропало во время войны (VII, 544). И уже получив обещанное кольцо, Цветаева писала своей корреспондентке: «Эта Ваша лягушка охраняла меня целое лето, со мной шла в море, со мной писала повесть о Сонечке, со мной горела (горели ланды, мы были в кольце огня), и все это были — Вы» (VII, 509). И позже, радуясь, сообщению Ариадны Берг о том, что та ждет рождения сына: «Ваша синяя лягушка на моей руке пляшет и рукоплещет руками и ногами» (VII, 518).
На кораллы, янтарь Цветаева смотрела, как на живые. Коралловые бусы, подаренные ей братом Андреем, в 1919 году передарила Сонечке Голлидэй. В древности считали, что кораллы (наружный скелет современных морских беспозвоночных) предотвращают беды, болезни, останавливают кровь[508]. А. С. Эфрон вспоминала янтарное ожерелье матери, которое Цветаева в числе немногих самых ценных вещей везла за границу:
…янтарное ожерелье: грубо граненые, архаичные «колеса» цвета темного красного пива, нанизанные на вощеную суровую нитку, — в голодный год выменянное Мариной, вместо хлеба, где-то под Рязанью, — были с Мариной неразлучны, странствовали вместе с ней по Германии, Чехии, Франции, а в 1939 году были вновь привезены ею в Россию, где и пропали в войну[509].
Янтарь — ископаемая смола; в Древнем Риме янтарный кубок можно было обменять на молодого здорового раба. Еще в Средние века янтарь считался могущественным талисманом и целебным средством. Янтарное ожерелье было принято надевать в России, Польше, Украине на мамок и нянек, чтобы младенец рос здоровым[510]. В конце жизни Цветаева носила восточный мусульманский янтарь, купленный на парижском толчке, и ей казалось, что на ней он начинал играть и сиятьизнутри (VII, 687). Об этом читаем в письме Цветаевой к В. А. Меркурьевой, ровно за год до смерти. Эти бусы, похожие на рябину, сохранились, были представлены на выставке «Поэт и время»[511]. Марина Ивановна считала, что янтарь может засверкать от любви к нему, от сердечного жара (VII, 672). В стихотворении «По набережным, где седые деревья…», где представляла свой уход через гибель Офелии, Цветаева написала так: «Она ожерелья / Сняла, — не наряженной же умирать!» (II, 229). Многие из своих украшений Марина Ивановна раздарила перед смертью. То в одном, то в другом мемуарном свидетельстве упоминается о ее подарках: Ахматовой — брошку и магометанские чётки, Татьяне Кваниной — кораллы, 13 крупных бусин в виде бочонков