Над женщиной светлоголовой.
Но рот напряжен и суров.
Умру, — а восторга не выдам!
Так с неба Господь Саваоф
Внимал молодому Давиду.
Судя по первой строке, стихотворение возникло как отклик на реплику семилетней дочери Ариадны, по-взрослому мудро поблагодарившей мать, подарившую ей «мир», то есть Жизнь. Дочерняя благодарность порождает стихотворение, в котором Цветаева уподобила себя Господу Саваофу, а дочь Алю — молодому Давиду, царю Израиля и певцу псалмов. Поэтичный библейский образ пастуха, музыканта, царя, пророка и псалмопевца не раз в русской поэзии оказывался породителем и вдохновителем стихов: стихотворение «Давид» А. С. Грибоедова[553], поэма «Давид» Кюхельбекера, эпиграмма «Певец Давид был ростом мал…» Пушкина, «Давид» А. С. Хомякова, «Арфа Давида» Н. И. Гнедича, аллюзиями на Давида насыщены стихи Ахматовой[554], Мандельштама[555] и Тарковского[556], а также ряд стихотворений, от А. П. Сумарокова до Н. Клюева[557], строится как переложение псалмов[558]. Вероятно, первое обращение к образу Давида у Цветаевой — «Аймек-гуарузим — долина роз…» (18 сентября 1917), стихотворение о любви к еврейской девушке, где Давидов щит противопоставлен кресту и христианской вере, стилизованный отклик на прочитанное. Следующее, стихотворение «Марина! Спасибо за мир…» (1918), где с Давидом Цветаева соотносит свою талантливую, писавшую стихи дочь Алю: «Так с неба господь Саваоф / Внимал молодому Давиду» (I, 393). Для Али Марина и есть человек, открывающий ей весь мир, поэтому Цветаева и применяет библейское сравнение: Саваоф — одно из имен бога в иудаистической и христианской традиции, «владыка сил», под чьим управлением находятся солнце, луна и звезды; в имени Саваофа выражена идея единства всех «воинств» Вселенной. Дочь Аля необычайно одарена — отсюда уподобление ее Давиду, певцу-гусляру, отличавшемуся удивительным красноречием. Цветаева как бы видит себя в стихотворении со стороны: «И вот — расступился эфир / Над женщиной светлоголовой». Третье лицо переносит происходящее как бы в иной, общечеловеческий, общемировой контекст, приравнивающий Мать к Богоматери и к Богу. Эпитет «светлоголовой» — выражение ангельского, божественного благословения, внимания к поэту Высших Сил и родство поэта с Давидом, который в Книге Царств изображен белокурым (Кн. Царств 1, 16;12).
Во второй части стихотворение Цветаева передает, как старается скрыть свое восхищение дочерней репликой: «Умру, — а восторга не выдам». Почему для поэта важно не выдать восторг? И разве не обнаруживает Цветаева свой восторг тем, что пишет эти стихи? Рот поэта перед созданием стихотворения «напряжен и суров». Она говорит стихом, но не проговаривается дочери в земном разговоре о своем восторге. Свою сдержанность Цветаева сравнивает с поведением Саваофа, внимавшего псалмам Давида.
Стихотворение, написанное в канун Пасхи, дает представление о том, из чего «растут» стихи. Текст представляет собой развернутое сравнение. В нем два образных плана: 1) Марина и ее дочь Аля; 2) Господь Саваоф и молодой царь Давид. Цветаева, услышав слово дочери, кажущееся ей гениальным, ощущает «дуновение вдохновения», реплика чуткого ребенка открывает мир нового поэтического текста. Слова-образы, рисующие дочь и мать: Марина — мир[559] — светлоголовая женщина — рот — Господь Саваоф; дочернее странное слово — спасибо за мир — молодой Давид. Композиционно стихотворение вводит три мира: 1) земной мир семейного быта; 2) библейский мир Саваофа и Давида; 3) пространство стиха, или третий, вымышленный мир, который строит поэт на основе первого и второго. Слово дочери Али, произнесенное в Страстной понедельник, за несколько дней до Пасхального Воскресенья, оказывается движущей силой стиха, поводом к разговору о Боге и избранности, о чуде красоты Жизни и материнства, о чуде рождения и поэтического дара. Книгу «Психея» в 1926 г. Цветаева подарит Рильке, и первая строка этих стихов так поразит Рильке (см. его письмо к Цветаевой 17 мая 1926 г.)
Лебединый станЕсть в стане моем — офицерская прямость…
«Лебединый стан» Цветаева собиралась издать в 1922 году, но вышла книга только в 1957 году, благодаря Г. П. Струве. В основу издания положена рукопись 1938 года: собираясь возвращаться в СССР, Цветаева тогда приводила в порядок свои бумаги, переписала стихи «Лебединого стана» в отдельную записную книжку и оставила ее на хранение[560]. В «Лебединый стан» вошло 59 стихотворений, разных, с точки зрения художественной ценности. Каждое из них по-своему отражает видение поэта событий гражданской войны. Сборник открывает обращение к мужу «На кортике своем: Марина…», закрывает стихотворение «С Новым Годом, Лебединый стан!..», прощание с книгой, со старым годом, с убежавшей за границу Молодой Русью осколками спасшейся Белой гвардии. «Лебединый стан» был встречен русской критикой как страстная книга большого поэта (статьи Е. Яконовского, Г. Месняева). В качестве наиболее интересного и характерного для этого периода творчества мы выбрали стихотворение «Есть в стане моем — офицерская прямость…», написанное в сентябре 1920 года, перед самым концом гражданской войны и в канун годовщины Октябрьского переворота:
Есть в стане моем — офицерская прямость,
Есть в ребрах моих — офицерская честь.
На всякую муку иду не упрямясь:
Терпенье солдатское есть!
Как будто когда-то прикладом и сталью
Мне выправили этот шаг.
Недаром, недаром черкесская талья
И тесный ременный кушак.
А зорю заслышу — Отец ты мой родный! —
Хоть райские — штурмом — врата!
Как будто нарочно для сумки походной —
Раскинутых плеч широта.
Всё может — какой инвалид ошалелый
Над люлькой мне песенку спел…
И что-то от этого дня — уцелело:
Я слово беру — на прицел!
И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром
Скрежещет — корми-не корми! —
Как будто сама я была офицером
В Октябрьские смертные дни.
Стихотворение представляет собой стилизацию и написано от лица офицера белой армии выходца из народа. Возможно, стихотворение содержит отголоски пушкинских и лермонтовских стихов, связанных с Кавказом. Ироническое примечание Цветаевой: «NВ! Эти стихи в Москве назывались „Про красного офицера“ и я полтора года с неизменным громким успехом читала их на каждом выступлении по неизменному вызову курсантов)»[561]. На самом деле она имела в виду, конечно, не красного офицера; писала о себе как об офицере поэтического отряда, к которому принадлежала творчески. Этот мотив отразился в предпоследнем четверостишии стихотворения: «Я слово беру на прицел!» Поэт рисует через свой автопортрет Героя Времени, который стерпит всякую муку, выстоит в любом испытании, останется верен офицерской, духовной чести.
Чем талантливо это стихотворение? В его мелодико-ритмическом строе отражена Эпоха. Читатель слышит, как изменился голос Цветаевой, какой строгий, мужественный, воинственный оттенок он приобрел. Народное, фольклорное начало выражено во втором и третьем четверостишиях: лирическая героиня напоминает богатыря русской сказки или былины:
А зорю заслышу — Отец ты мой родный! —
Хоть райские — штурмом — врата!
Как будто нарочно для сумки походной —
Раскинутых плеч широта.
Эта широта не только широта плеч, а широта стиха, мощь голоса, уверенность в собственной поэтической, творческой силе! Не случайно «широта плеч» лирической героини рифмуется с райскими вратами. Цветаева дает понять читателю, в каких духовных, нематериальных «широтах» живет ее я. Удивительно, как словарь «Лебединого стана» сочетает архаическую (зорю, родный, терпенье солдатское, тесный ременный кушак, черкесская талья, над люлькой), разговорную (ошалелый, песенку, корми-не корми), романтическую лексику (сердце, райские врата, офицерская честь). И лексику новых времен: штурм, прицел, приклад, сталь, над Рэ-сэ-фэ-сэром, скрежещет. Офицерская прямость и честь приметы царской России, Руси цветаевских сказок (здесь прямая дорога к «Царь-Девице»). Свою поэтическую родословную Цветаева ведет от «песенки», спетой над ее колыбелью старым солдатом («инвалид ошалелый»). Эта «песенка», стихи, узнанные в детстве (возможно, «Бородино» Лермонтова), и сделала лирическую героиню похожей на героя Отечественной войны 1812 года. Такими необыкновенными героями Цветаева воображала бойцов Белой армии. Среди примет времени — ироническое название нового государства «над Рэ-сэ-фэ-сэром», передающее верность автора Старому миру. Финальное четверостишие показывает, что все стихотворение игра воображения поэта, представившего себя белым офицером. Как будто сама я была офицером — так скрежещет мое сердце, так могу спеть за всех воюющих, страдающих людей. Не случайно эти стихи называли в Москве «про красного офицера», настолько они отражали время, его революционный, воинственный, боевой дух. Как часто у Цветаевой, наиболее важной оказывается последняя строка, обозначившая тему, «Октябрьские смертные дни».
РазлукаСедой не увидишь…
Сборник «Разлука» (1922), как и «Стихи к Блоку», Цветаева отчасти издавала, чтобы окупить дорогу в Берлин. Но композиция двух маленьких сборников была обусловлена тем, что в тот момент своего пути Цветаева считала важным, достойным внимания читателя. В книгу «Разлука» она включила восемь стихотворений цикла «Разлука» и поэму «На красном коне» в ее полной редакции. В книге «Ремесло» «Разлука» посвящена мужу (в сборнике «Разлука», изданном в год встречи с мужем, посвящение отсутствует). Цикл и поэма объединены темой того света, темой отрыва от земли, которая была связана в те дни с отсутствием известий о судьбе мужа. В цикле «Разлука» — уход от ребенка к Воину с крыльями. В поэме «На Красном Коне» — отказ от куклы, друга, сына, от земных, самых важных соблазнов и союзов во имя встречи с Гением, со Всадником на Красном Коне. С этим идеальным героем в дни разлуки соотносился Эфрон, хотя поэма была посвящена Ахматовой и вызвана общением с Ланном