а. Страшно ненавидела Советский Союз и все русское. Перед самым отъездом она привела их в роскошный магазин, куда даже американцы не ходят, он для определенной очень богатой публики. Таня говорит: «Не хотите что-нибудь купить своим женам?» Даже если бы все собрали свои наличные деньги, им на шнурки от ботинок не хватило бы. Все прекрасно понимают, что над ними издеваются. Бондарчук как обычно вокруг смотрит, всему удивляется. «Таня, сколько стоят эти духи?» Она отвечает: «Четыреста долларов. А вы что, купить хотите?» Он говорит: «Да. Выпишите, пожалуйста, чек». Достает бумажник, получает коробочку, рассматривает ее, протягивает Тане: «Это Вам, от нас».
Сдружились мы с Бондарчуком в последний год его жизни. Он увлекался живописью, это было его хобби. У него и в квартире на Горького, и на даче — мастерская, мольберт, краски, стены увешаны его работами. И я в то время только-только увлекся живописью. Это удивительно заразительное занятие. Мы с ним вместе рисовали, ездили на этюды в Сочи, к нему на дачу. Художник Саша Шилов давал нам задание. Он был строгий учитель. Его страшно раздражало наше как бы не очень серьезное отношение к живописи. Он считал это святым делом. Но когда он отходил, я доставал фляжечку с коньяком и мы с Сергеем Федоровичем по рюмке принимали. Если бы мастер увидел, что мы пьем во время сеанса, он бы оскорбился и вообще не стал с нами работать.
Мне в жизни все доставалось поздно. И Бондарчук мне достался слишком поздно.
Узник на этюдах
Рисование мне преподавали только в школе. Но уж так как-то случилось, что рисовал я всю жизнь. Во-первых, каждый режиссер просто обязан хоть чуть-чуть уметь рисовать. Хотя бы закорючки какие-то, похожие на человека, чтобы показать оператору, как он видит тот или иной кадр. А во-вторых, и помимо этого я не выпускаю из рук карандаш, особенно, когда слушаю кого-нибудь (например, на заседаниях Думы). Мне обязательно надо чертить какие-то кружочки, квадратики, рисовать профили и фигуры людей.
Но я всегда хотел взять в руки кисть и почему-то считал живопись одним из своих призваний. Я чувствовал, что это у меня должно получиться. Вообще, все свои желания я реализовывал с большим опозданием. Так сказать, позднее зажигание. В детстве я мечтал об акварели, но у мамы не было лишних денег, чтобы купить краски. Потом я увлекся футболом, но опять же из-за отсутствия денег не мог купить кожаный мяч. Потом у меня появились новые увлечения: каток, девочки из соседней школы. Была заветная мечта — велосипед. Но я ее осуществил только в 85-м году. Вспомнил детство и купил велосипед. И с таким наслаждением катался — «я жил тогда в Одессе пыльной» — и ездил по утрам к морю, через парк… Я мечтал о заграничных путешествиях, о моем любимом Париже, но все это, к сожалению, получил лишь тогда, когда желание остыло. Теперь у меня есть возможность путешествовать: и по делам и в гости приглашают. Я отказываюсь. Все надо получать вовремя. Да и противна, откровенно говоря, эта заграница.
Конечно, став кинорежиссером, я в состоянии был купить этюдник и холсты. Тем более и рисовать-то хотелось. Но все руки не доходили, мешало то одно, то другое, то третье.
А тут вдруг появился шанс. Сидим мы с Руцким, недавно выпущенным из Лефортово, в мастерской художника Саши Шилова, и Руцкой говорит мне:
— Слушай, Стас, я завтра с Володькой (это его телохранитель — Володя Тараненко) еду на этюды. Поехали с нами.
Для меня явилось неожиданностью, что Руцкой, каким бы он ни был художником, но все-таки, оказывается, еще и художник. Потом я выяснил, что он обладает неплохим литературным талантом и пишет по ночам, как проклятый. Он и скульптор. Есть даже станция метро, в оформлении которой в составе творческой бригады принимал участие и Александр Владимирович. Словом, одарен от природы щедро. Была у нас с Галей дача в Одессе. Одно название, что дача — так, сарай, построенный еще отцом моей жены. Потом мы дачу продали, потому что переехали в Москву. Теперь дачи нет.
И вдруг нам достался участок. Руцкой уговаривает нас:
— Постройте дом.
— На что, Саша? На какие шиши?
— Ну, это все можно заработать (правда, не объяснил, как). Я сам сделаю вам проект дома.
Действительно, приходит он как-то в гости и приносит два проекта. Профессионально выполненные чертежи. Представляю, сколько часов он потратил на это.
Показывает:
— Вот вам нормальный дом, а это вот— сиротский.
Мы с Галкой взглянули — нас устроил сиротский дом. Показался нам настоящим дворцом.
Я дивился: откуда в этом человеке такое желание помочь людям. Ведь он проделал колоссальную работу, вычертив все это, а мы — отнюдь не самые близкие его друзья. Я думаю, этот поступок как нельзя лучше характеризует Александра Владимировича.
Талантливый человек и талантлив во всем, и щедр в своих проявлениях.
Поэтому, когда Руцкой предложил вылазку на пленэр, я раздумывать не стал.
— Поеду. А этюдник дашь?
— Дам.
На следующее утро мы отправились на берег Москвы-реки, это в районе Николиной горы. Холод собачий. Взяли с собой бутылку, закусочку.
Приехали на место. Руцкой побегал в этой холодрыге, нашел пейзаж: лес, река течет, напротив церковь. Традиционный такой вид.
Смотрю, он раскладывает этюдник, я делаю точно так же. Потом он выбрал какие-то кисти, налил растворитель. Я — один к одному повторяю его движения.
Начал писать он этот пейзаж с неба, что-то там светлыми красками намазал. А я понятию не имею, как подступиться к работе. Подумал: все-таки я немного умею рисовать фигуры, лица. Изображу-ка я Руцкого. Будет у меня натурный портрет. Даже название сразу придумал — «Узник на этюдах» (Руцкой, как я уже сказал, только что «освободился»).
Нарисовал я карандашом Руцкого — вроде похож. Подошел к Александру Владимировичу, посмотрел, как он наносит краску. Вернулся к своему этюду, раскрасил сначала Руцкого, потом пейзаж за его спиной. И так увлекся этими красками, что уже не подходил к Александру Владимировичу. Пишу дерево рядом с моим персонажем — большое, живописное, все в каких-то тенях. Сейчас я смотрю на этот этюд — дерево в каких-то дырах, в дуплах. А тогда я тени рисовал.
Подошел Руцкой и, что называется, забалдел. Сказал:
— Да, похож.
Я подумал: а чего его рисовать? Нарисовал усы — и похож.
Часа через четыре приезжают взглянуть на нас теперь уже мой учитель Шилов и Сергей Федорович Бондарчук. Сергей Федорович тоже страстный любитель живописи. В последние годы он рисовал все свободное время.
Шилов посмотрел незаконченный этюд Руцкого, говорит:
— Ну тебе надо еще раз приехать на это место и прописать свет, настроение… Пока — это подмалевок. Надо еще посидеть над ним.
А у моего этюда мастер остановился и с большим удивлением переводил взгляд то на меня, то опять на картину. Для него явилось, очевидно, большим откровением, что человек, никогда до того не державший кисть, так похоже все изобразил.
— Дерево хорошее, — сказал он.
Я-то сейчас вижу, что это «хорошее дерево» все в каких-то дырах. Но Шилов, видно, посчитал, что для новичка это неплохо.
Бондарчук даже не стал смотреть наши работы. Почти выхватил у меня этюдник:
— Дай-ка, я этот пейзаж тоже нарисую.
Стал быстро наносить мазки и уже через двадцать минут он что-то изобразил.
— Все! Это можно продавать. Можно нести на рынок.
Вот, собственно, с этого дня я и заразился живописью. Забросил работу, домашние обязанности, даже Думу на некоторое время. Мы пошли с Шиловым в магазин, и я купил себе этюдник, краски, холсты, бумагу, пастель, стал рисовать буквально каждый день. Я рисовал все лето и только осенью, когда началась работа, стал меньше заниматься живописью — по выходным дням. А сейчас, конечно, отдаю этому занятию еще меньше времени. Но избавиться от этой заразы невозможно. И когда у меня выдается свободный денек, я обязательно еду на этюды. Беру кисть и краски и совершенно отключаюсь от этого мира, В этом смысле живопись, как шахматы, где тоже: начал играть — и сразу все забыл…
Жертва Фишера
…Шахматами я увлекался с детства. Были, разумеется, периоды, когда я не прикасался к доске. Но сейчас играю довольно часто. Когда увлекаешься решением какой-то шахматной задачи, а они возникают постоянно, — особенно в партии с интересным, сильным партнером — то погружаешься в совершенно иной мир, со своей системой координат, логикой борьбы, многовариантностью выбора. Для меня шахматы — абсолютно идеальный способ отключения от этой повседневной суеты, «жизни мышьей беготни» по выражению Пушкина.
Но, даже когда я не играл, то все равно следил за шахматами. А как же иначе? Ведь они являлись общенациональной гордостью нашей страны. А какие блистали таланты: Петров, Чигорин, Алехин, Ботвинник, Смыслов, Петросян, Таль, Спасский, Корчной… Какие яркие индивидуальности! Да и вообще, кажется, в шахматы играли тогда все. И везде: в домах отдыха, в парках, в полевых партиях, во всех НИИ «резались» в блиц. В любом поезде или даже в самолете можно было попросить у проводника и стюардессы шахматную доску — обязательно нашлась бы.
Сегодня — хотя у нас еще много известных шахматистов и молодежь вроде интересная подрастает — былое господство уходит. Кстати, недавно мы с друзьями провели эксперимент — пытались найти в поезде шахматную доску. Увы, не нашли! Поэтому, мне думается, заявление Гарри Каспарова о том, что идет возрождение шахмат, более того, что шахматы в России переживают небывалый рассвет — несколько преувеличено, скажем так.
Будучи уже известным режиссером, мне довелось встречаться с некоторыми из наших прославленных шахматистов: и с Василием Васильевичем Смысловом, и с Ботвинником, слава Господу, успел познакомиться, и с Каспаровым, и с Карповым, с которыми даже пару раз сыграл, конечно, с гигантской форой и с совершенно неудачным для меня результатом.
Все они оставили о себе, как это ни банально звучит, неизгладимое впечатление. Видимо, шахматы такой особый спорт (или искусство — как угодно), который не терпит серых, неинтересных людей.