Я вызвал Леньку.
– Ну, Ленька, рассказывай, что знаешь про «Дно».
– Какое такое дно?
– Полно дурака валять! Вот твой же товарищ рассказал и про знакомого твоего, и про хорьковую шубу; нечего запираться, говори всё.
Ленька злобно взглянул на сконфуженного Александрова, но сказал:
– И охота вам, господин начальник, верить всякому сопляку? Ничего я не знаю, и всё это ему померещилось с пьяных глаз!
Я приказал привести Федьку-Дуплета.
– Слыхал ты что-нибудь про убийство на станции «Дно» от Леньки?
Дуплет степенно отвечал:
– Про смертоубийство на «Дне» слыхали, да только не от Леньки, а так… От разных личностей, да и в газетах читали и оченно даже этим возмущались. Ведь подумать только: шесть человек ухлопали, окромя двух младенцев.
Я перебил:
– Ну так вот, что ты можешь сказать по этому делу?
– Да что? Ничего. А если бы что знал, так беспременно сказал бы. Нечего щадить таких душегубов! – и он выразительно поглядел на Леньку.
– Так что же? – обратился я к Александрову. – Может, и в самом деле ты зря спьяну наговорил на Леньку?
Александров, краснея и заикаясь, ответил:
– Никак нет, господин начальник, я правду говорил: да вот хоть спросите у нашего четвёртого товарища! Мы вместе с ним слышали и очень даже возмущались против ихняго знакомого, – и он ткнул пальцем в Леньку.
Я вызвал Клейна. На мой вопрос он ответил отрицательно, но с некоторой нетвёрдостью в голосе.
– А я вижу, что ты всё врёшь! – сказал я грозно Клейну. – У тебя это и на морде написано!
Но Клейн продолжал слабо отпираться.
– А ну-ка, вы, выйдите-ка вон! – сказал я Леньке, Федьке и Александрову.
Их вывели за двери кабинета. Едва их вывели, как мы с Клейном принялись разыгрывать заранее условленную сцену: я с криком и руганью схватил тяжёлую книгу со стола и с грохотом швырнул её на пол, гулко хлопнул раза два в ладоши, запустил увесистым пресс-папье в стену. Клейн принялся орать, стонать, выть и, вынув из кармана заготовленный пузырек с красной жидкостью, вымазал ею себе лицо и руки и прижал «окровавленный» платок к носу. Через несколько минут я велел снова ввести арестованных.
– Ну что, негодяй, – зловеще обратился я к Клейну, сжав кулаки и тяжело дыша, – будешь ты говорить правду или нет?! – и я стал наступать на него.
Клейн в испуге попятился и пробормотал:
– Что же? Действительно он говорил вам правильно, – и Клейн кивнул на Александрова, – Ленька нам рассказывал и про знакомого, и про шубу.
– Ты слышишь, Ленька? Двое живых свидетелей против тебя. Рассказывай всё, а то за укрывательство убийцы не миновать тебе каторги!
– Опять же и души ангельские пожалеть следует! – поощрительно вставил Дуплет.
Предсказания Федьки-Дуплета сбылись. Под тяжестью уличающих двух свидетелей («один черт – правосудие не оправдает»), а, может быть, и, отдаваясь влечению голоса совести, Ленька-Шкет пожелал говорить, но захотел беседовать с глазу на глаз.
Чуть только все были уведены, Ленька заговорил:
– Уж вы не серчайте на меня, господин начальник, за то, что я долго запирался, но сами знаете – боязно. Пронюхают они про моё «ляганье» – и разговор короток: перо в бок, тут мне и конец! Уж ради Христа не выдавайте меня, а я что знаю – расскажу по совести; ничего не скрою!
– Не бойся, Ленька, не выдам. Можешь говорить смело.
– Так вот, господин начальник, отсиживал я свой срок в Нарвской части и повстречался я там с обратником[48] Сенькой Поляковым. Сидел он не под своим именем, а по «липовым очкам»[49], и никто из начальства не знал, что он обратник. Сенька знавал меня ещё до каторги и доверял мне. Сидя вместе со мной, он по душе рассказал свою теперешнюю жизнь в Петербурге. Он по уши влюбился в дочку какого-то мелочного лавочника Феничку, но отец её жох[50] и выдавать дочь за него не хочет, пока Сенька не накопит, по крайней мере, десять тысяч рублей, необходимых для открытия собственной лавки. Где же ему взять такие деньги? А, между прочим, без Фенички он жить не может. Тут мне Сенька и рассказал по секрету, что у него намечается большое дело в деревне близ станции «Дно», что, как обварганит его, так заберёт Феничку, да и гайда из Питера. В столице он оставаться не желает и боится, так как его прежняя маруха[51], узнав про Феничку, ему проходу не даёт и грозится в случае женитьбы даже выдать его начальству. Вскоре после этого разговора Сеньку выпустили, а через неделю я узнал об убийстве на станции «Дно». Я так сразу и понял, что это дело Сенькино, окромя же того я на днях повстречал его в богатой шубе.
– Знаешь ли ты адрес Сеньки, Фенички или марухи?
– Сеньки и Фенички не знаю, а маруха живёт на прежней Сенькиной квартире, и адрес её я указать могу.
– Разве Сенька не с ней живёт?
– Нет, какое там! Он от неё скрывается, и она вот уже месяца два как его повсюду разыскивает, всё надеется опять к себе привязать.
– Ну, спасибо, Ленька, за сообщение! Мы теперь Сеньку быстро разыщем.
– Нет, господин начальник, Сеньку разыскать трудно, уж больно он ловок и осторожен: проживает по «липовым очкам», частенько меняет их, по «малинам» не шляется. Где его найти?
Подумав, я спросил:
– А что, Ленька, как ты думаешь, если мы подкупим маруху, может, она нам и найдёт Сеньку?
Ленька отрицательно. покачал головой.
– Нет, она его любит, ещё надеется его прибрать к рукам, и она его не выдаст.
– Так вот что мы сделаем. Ты укажи нам маруху, а мы за ней последим. Ведь если баба захочет отыскать своего любовника, так, известное дело, из-под земли его достанет.
– Это точно, господин начальник.
Я так и сделал. Ленька указал нам маруху, и я приставил к ней двенадцать агентов, следивших за ней денно и нощно. Каждый из моих людей был снабжён фотографией каторжника Сеньки Полякова, переснятой с карточки, давно имевшейся в архиве полиции. Слежка за марухой оказалась нелёгким делом. Она, как гончая собака, носилась целыми днями по городу, виделась со множеством людей и чуть не вымотала моих агентов. Но вот через неделю примерно она «сделала стойку» перед каким-то домом на Охте и, когда из ворот его вышел высокий мужчина в бобровой[52] шубе, с визгом бросилась к нему и повисла на его руке. Оба они были немедленно схвачены и привезены в Сыскную полицию.
– Ну, обратник Сенька Поляков, рассказывай, как убивал ты Правнуковых на «Дне»?
Видя своё имя раскрытым, Поляков сразу насупился и с тоской вяло ответил:
– Никого я не убивал и знать ничего не знаю!
– И дурак же ты, Сенька, как погляжу я. Влопался, что называется вовсю, и шуба убитого на плечах, а врёшь, как глупый шкетишка! Ты только сообрази, раскинь умом: ты пойман, за бегство с каторги тебе и так, поди, предстоит каторга до конца дней твоих, какой же тебе расчёт запираться? Не лучше ли покаяться, да хоть несколько облегчить душу от страшного греха? Или и души-то у тебя нет?
Сенька понурил голову, но угрюмо молчал.
– Ну что же, Сенька, будешь или нет?
– Ничего мы не знаем и отвечать нам нечего!
Взбешённый, я изо всей силы хлопнул кулаком по столу:
– Ах та-а-ак?! Ну ладно же, и сам сгниёшь на каторге, да и Феничку твою с отцом погубишь.
Сенька вздрогнул. Угроза подействовала. Терять ему было нечего, и он принёс полную повинную. Рассказывал он вяло, бесстрастно. Не повышая и не понижая голоса, вследствие чего его кошмарная повесть казалась ещё отвратительней и ужасней:
– Что же говорить? Вы и так всё знаете. Знайте, что по любви к Феничке я и пошёл на это дело. Отец отдавал её за меня, но хотел денег десять тысяч. А где их взять? Вот и стал я подыскивать «работы». Съездил как-то в Остров, там на примете был у меня один приехавший в Россию англичанин, да с тем ничего не вышло. Вот тут-то в Острове я и повстречался случайно с двоюродным братом, тоже, как и мы, – Поляковым. Обрадовался он мне, давно не виделись. Разузнал он про моё житьё-бытье да и говорит: «Вот тебе случай хороший… Живу я у богатеев Правнуковых в такой-то деревне. У них деньжищ уйма, и тысяч сто, говорят, они дома держат. Не люблю я их, уж очень они скупы, да и работой меня забивают, а платят гроши. Проберись-ка к ним ночью, да и поищи!» И стал я обмозговывать это дело. Тут же в Острове подвернулся мне товарищ, тоже обратник, Колька Колыжный. Я рассказал ему про Правнуковых и предложил вместях обделать дело. Он ходил без «фарта» и с радостью согласился. Завербовали мы в нашу компанию ещё Колыжнаго брата, проживавшего недалече от «Дна», да ещё одного мужичонку из самой деревни Правнуковых. Прибыли вместе на станцию, а оттуда будто приезжие купцы подъехали к дому Правнуковых. Вошли, огляделись. Видим – одни старики, бабы да малые ребята. Ну тут, недолго думая, схватили сначала двоюродного братишку моего да хозяйского сына, связали по рукам и ногам, а затем, перекрутив остальных, заткнули тряпками им рты, стало быть, чтобы не орали. Перво-наперво принялись за старика: «Сказывай, где деньги»? Какое там! Молчит, хоть бы слово! Мы и руки ему выворачивать, мы и пальцы ломать, глаз один проткнули – молчит старый чёрт, лишь покрякивает. Так мы его и прикончили, не узнав ничего. Старуха было завопила, ну да ударом обуха и с ней разделались. Кинулись мы тогда допрашивать сына, да дохлый он какой-то: ткнули раз-другой, и душа из него вон. Повынимали мы тряпки из бабьих ртов: «Сказывайте, молодки, где деньги»? Те божатся, что не знают. Да врут, подлые! Мы и за них принялись. Подохли обе, а слова не сказали. И разобрала нас с Колькой злоба. Что за чёрт, бьёмся, бьёмся, а толку нету! А тут ещё наши оба товарища, Колькин брат да другой мужичонка, стоят без кровинки в лице да трясутся, что в лихорадке. Тоже сволочи! На такое дело пошли, а смелости-то и не хватило. Обозлился Колька до чёрта, да как схватит ребёночка за ножки, да хлясть его головкой об стену! Озверел человек! Повернулся ко мне да и говорит: «Что же я один работать буду? Что стоишь? Не отставай, вон пришпиль того к люльке»! Ну я, конечно, не отстал, посадил ребёночка на булавку! Рыли мы, рыли, искали-искали – нет денег, хоть тресни! Делать нечего: принялись за моего двоюродного братишку. «Что же ты, такой-сякой, врал? Где же это сто тысяч стариковских?» А он, дурак, видит, мы не в себе, где бы кротко ответить, принялся нас обкладывать: «Будьте вы, говорит, прокляты! Я думал, что вы по-хорошему проберётесь ночью, да тихонько всё обделаете, а вы и малых детей не пожалели»! Ну, что с ним долго разговаривать?! Действительно, начали мы пытать его. Долго он упирался, измучил нас, наконец, перед самой кончиной указал, что старик со старшим сыном частенько запирались в клети на дворе, куда не пускали никого. Добившись этих слов, Колька со злобы, что тот долго запирался, одним махом его прикончил. Мы принялись обыскивать клеть на дворе и скоро под бараньими шкурами да рогожами нашли в полу дверь люка. Открыли, а там в подвале сундук привинчен к стене. Бились над ним, бились, наконец, отвинтили, а открыть тяжеленный замок с секретом не можем. В темноте поволокли мы этот сундук в лес, подальше от деревни, и там же в лесу кое-как расколотили его. В нём оказалось не сто, а всего десять тысяч. Мы с Колькой взяли по 4 тысячи, а по тысчонке дали за молчание Колькиному брату да мужичонке. Поделив же деньги, мы разошлись в разные стороны.