Предчувствие какой-то тайны, зародившееся у меня в порту, теперь усилилось: в самом деле, казалось более чем странным, что простой столяр Иван Ефремов получал бы с острова Кубы какой-то, видимо, ценный груз, чуть ли не ящики, набитые серебром.
Рано утром на следующий день я был в порту и предупредил о том, чтобы заставили получателя интересующего меня груза непременно открыть и предъявить содержание присланного. Я также просил задержать его часа на два с получением, чтобы дать мне время внимательно осмотреть и обследовать груз. В этот день Ефремов не явился, а пожаловал лишь сегодня. Ему предложили вскрыть футляры, что он и сделал. Подозрения мои ещё более при этом усилились, так как несуразные футляры представляли из себя нечто мной невиданное, в сущности, какие-то колоды. Верхняя часть, так сказать, крышка была как бы половинчатым бревном, т. е. внутри не имела никакого углубления, представляя из себя сплошную деревянную массу; нижняя часть футляра была как бы второй половиной бревна с той лишь разницей, что посредине её было выдолблено гнездо длиною в четверть аршина, шириной и глубиной вершка[59] в два. Это гнездо до краёв заполнялось каким-то цветным бисером.
Остальные два футляра оказались совершенно такого же вида, причём в одном из них находились какие-то цветные раковинки, в другом – какая-то дрянь, что-то вроде медных пуговиц. Ефремов без возражения заплатил по приёмным документам почти 200 рублей. Футляры были вынесены в соседний зал, где я их самым тщательным образом не только обстукал со всех сторон, надеясь по звуку обнаружить где-либо скрытую пустоту, но и обследовал с лупой в руках всю их поверхность, но нигде ни трещины, ни шва, ни подклеенной фанеры – сплошные деревянные массы чрезвычайно плотного тяжёлого дерева. Их пришлось выдать получателю, и Ефремов, взвалив поклажу на извозчика, перевёз её на Вознесенский. Я следовал за ним по пятам. Извозчик внёс ему ящики в мастерскую и сложил их в углу, как раз напротив окна.
Всё это произошло с час тому назад, и я явился к вам прямо с Вознесенского. Как прикажете быть дальше?
Я задумался. Вытащив из шкапа один из томов «Брокгауза и Ефрона», я прочёл: «Остров Куба, столько-то квадратных миль, находится там-то, с 1898 г. принадлежит Соединённым Штатам. Изобилует сахарным тростником, дорогими сортами дерев» и пр., пр., пр…»
Прочитав это вслух, я сказал для очистки совести Михайлову:
– Что же, Ефремов – столяр, Куба славится хорошим деревом, выписал он на свои ремесленные надобности особые сорта этого материала. Вот и всё.
Михайлов при всей своей почтительности улыбнулся и, отрицательно покачав головой, ответил:
– Помилуйте, господин начальник, этого быть не может. Во-первых, для чего Ефремову выписывать какое-то подобие сундуков, да ещё набитых всяким барахлом? Не проще ли выписать сплошные куски дерева? Во-вторых, из этих трёх колод что сможет он выделать? Какой-нибудь десяток шкатулок. Почём же он должен продавать свой товар, если за присылку одного материала он заплатил 200 рублей, не считая потраченного времени и прочих прикладных расходов.
С этими доводами я не мог не согласиться.
– Вот что, – сказал я, – прежде чем добраться до сущности этого дела, нам нужно убедиться в правильности наших подозрений. Если ценность багажа Ефремова заключается не в самой стоимости дерева, а в чём-то скрытом в нём, то Ефремов не продаст нам своих колод даже и в том случае, если мы предложил ему сравнительно баснословную за них цену. Допустим, что его чурбаны из баобаба, то и в этом случае они не могут стоить, скажем, более тысячи рублей за штуку. Таким образом, Михайлов, отправляйтесь сейчас к столяру и под каким-нибудь благовидным предлогом предложите купить у него все три чурбана. Начинайте, конечно, с меньшей цены, но торгуйтесь до тысячи рублей. Если Ефремов не согласится, то ваши предположения, вернее, предчувствия какой-то тайны правильны, и мы немедленно займёмся этим делом.
– А если столяр согласится на продажу? Как быть?
– Ну, это подробности. Ударите там, что ли, по рукам, дадите четвертную[60] в задаток, отправитесь домой за деньгами и больше не вернётесь.
– Слушаю.
Вечером Михайлов радостно вбежал в мой кабинет.
– Ну, что? Пропала четвертная?
– Какое там! – загоготал Михайлов. – Наотрез отказал. Не то что за тысячу, а и за две не отдает.
– Чего же вы радуетесь, Михайлов?
– Да так, знаете, господин начальник, всё-таки лестно, профессиональное чутьё.
– Ладно, ладно. «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела».
– Шутить изволите, ваше превосходительство[61]?
Не скрою, что я был крайне заинтересован этим совершенно необычным делом. Я приказал Михайлову установить постоянное дежурство на Вознесенском и не спускать глаз с таинственного дерева. На следующий же день Михайлов доносил:
– Сегодня в два часа дня к мастерской подъехал на извозчике благообразный старик, лет шестидесяти пяти, вошёл к Ефремову, щедро, видимо, рассчитался, после чего столяр выволок все три чурбана на улицу, уложил на извозчика и, почтительно распрощавшись со стариком, вернулся в мастерскую, а старик покатил себе на Торговую[62] улицу в самый конец, за Английский проспект. Я, конечно, следовал за ним. Подъехав к дому № 12[63], старик с помощью дворника внёс свои чурбаны во второй этаж…
От того же дворника через полчаса я узнал следующее:
– Во втором этаже нашего дома уже много лет проживает господин Авенариус. Хороший, добрый барин и, видимо, при деньгах. Живут они тихо, одиноко и страсть как музыку обожают. Часто, особенно в тёплое время, раскроют окна квартиры, да и на скрипочке так и наяривают. Очень даже прилично играют, и я часто их слухаю, здесь, на скамеечке, сидючи.
Недолго думая, я отправился на Торговую, 12. Мне открыл сам старик:
– С кем имею удовольствие разговаривать и для чего пожаловали? – спросил он меня.
– Я исправляю обязанности начальника петербургской сыскной полиции, а пожаловал я для того, чтобы выяснить вопрос, имеющий значение для нас немаловажное.
– Я вас слушаю, – удивлённо сказал старик, усаживая меня в своём кабинете.
– Вами получен груз с острова Кубы, причём получен не прямо, а через третье лицо, всё это облечено в таинственную форму, и так как мы расследуем ряд преступлений, связанных именно с этим островом, то я вынужден буду конфисковать и ваш груз и, быть может, временно арестовать и лично вас, если вы не сможете дать мне удовлетворительных объяснений по поводу вашей странной получки.
Старик как-то растерялся, смутился и взволнованно заговорил:
– Я честный человек, и уж, конечно, не под старость лет пятнать мне себя какими-либо преступлениями. Я понимаю ваше недоумение, так как получки мои из Нового Света действительно обставлены крайне конспиративно. Мне необходимо было соблюдать тайну, и хранить её я намеревался до своей смерти, но если вы требуете объяснений под угрозой ареста, то я готов вам дать их, взяв, однако, с вас слово сохранить мою тайну до дня моей кончины, так как от тайны этой зависит всё моё материальное благополучие.
Я обещал молчать, и старик приветливо сказал:
– Рассказ мой будет долог, а потому пойдёмте из этой неуютной комнаты в мою «святая святых», в мою мастерскую, где я провожу обычно и дни, и ночи.
Он открыл смежную дверь, и мы переступили порог.
Мастерская Авенариуса представляла из себя необычайное зрелище: большая комната, устланная персидским ковром, у стены – старинный рояль (нечто вроде клавесина), в глубине комнаты – широкая тахта, между окон – огромный стол, заваленный деками, грифами, кобылками, колками и прочими частями скрипок. Несколько законченных инструментов виднелось на бархатных полках большого старинного шкапа, тут же торчали смычки, по всему столу валялись канифоль, какие-то разнообразные сорта клея. От самого Авенариуса пахло нюхательным табаком и пачулями[64]. С этими старомодными запахами как-то прекрасно гармонировали запыленные гравюры великих скрипачей и композиторов, висящие по всем стенам. Старик усадил меня в кресло, и со стены впились в меня и измождённый Мендельсон, и нахмуренный Бетховен, и носатый Лист. Старик начал свой рассказ так:
– Я, видите ли, родом швед, собственно говоря, отец мой эмигрировал в Россию из Швеции. Я же родился в Петербурге, получил здесь своё образование и почитаю себя русским. Отец мой был большим музыкантом и передал мне по наследству это дарование. Он был скрипачом, и я скрипач. Вместе с тем отец мой обладал своего рода страстью: всю жизнь свою он кропотливо клеил скрипки, достигнув в этом большого мастерства. Этому искусству он обучил и меня.
Мне было сорок лет, когда отец умер, и я продолжал с увлечением его дело. Жизнь моя текла безмятежно: дни я проводил за любимой работой, а вечера обычно посвящал музыке. Я не пропускал ни одного сколько-нибудь значительного концерта. И вот двадцать с лишним лет тому назад я в зале Дворянского Собрания впервые услышал Виргинию Паоло. Это имя вам ничего не говорит, конечно, так как эта великая певица метеором промелькнула на петербургском горизонте и не появлялась больше на нём, не вынеся нашего сурового климата. Это гениальное во всех отношениях существо было креолкой, уроженкой острова Кубы. Судьба наделила её изумительной внешностью и не менее изумительным голосом.
На первом же её концерте я был очарован, заворожён, пленён. Я сразу всем существом своим почуял, что встреча эта для меня, так сказать, роковая и что жизнь моя отныне коренным образом изменится.
Так оно и случилось. Когда месяца через полтора она покидала Петербург, я, не колеблясь, последовал за нею. Я понимал, что средств, полученных мною от отца, хватит мне не Бог весть на сколько лет, но не всё ли равно? Быть вдали от неё я не мог. И вот начались наши странствования по Европе, Австралии и Америке. Она не любила меня, относясь ко мне чисто по-дружески. Я знал всю её жизнь, молча ревновал, но не любить не мог. Однако эта жизнь продолжалась недолго. Её вообще слабое здоровье ухудшалось, и лет через пять, бросив свои мировые гастроли и, видимо, чуя близкий конец, Виргиния пожелала вернуться к отцу на родину. Мы перебрались с ней на Кубу в Сант-Яго и поселились в её родительском доме. Её мать, индианка, давно умерла, отец, родом испанец, обожавший свою дочь, окружил её трогательными заботами и уходом. Но ни родной воздух, ни горячее солнце не помогло – она и года не протянула.