ным. Пришлось временно отступить и послать в ближайшую полицейскую часть за непробиваемыми пулей панцирями. На это ушло порядочно времени. Когда мы подошли к двери вторично, чтобы её выломать, за дверью появилась старуха-мать Строгановой и беспрепятственно нас впустила. Квартира состояла из трёх комнат и кухни. Во всей квартире никого, кроме старухи, не оказалось. На мой вопрос, кто стрелял, старуха выразила крайнее изумление и объявила, что она никакого выстрела не слыхала, да и некому, мол, здесь стрелять.
Мы приступили к самому тщательному обыску, выстукивали полы и стены, но нигде ничего не нашли, нигде не было никаких следов огнестрельного оружия, а между тем выстрел был произведён. Мы подняли чуть ли не все половицы, осмотрели подоконники, печки – ничего. В кухне мы увидели небольшой люк, закрытый дверцей с кольцом. Приоткрыв дверцу, мы попали в небольшой погреб для овощей. Тут были сложены куча картофеля, несколько кочней капусты, немного других овощей и ничего больше. Земляной пол был твёрдо утрамбован. Стали выстукивать стены. Надзиратель Евдокимов взял в руки принесённую с собой увесистую фомку и с силой стал ударять по доскам. Одна из досок подалась внутрь, и её легко удалось вынуть, а за ней и другие доски. Тут мы обнаружили небольшое отверстие, по которому мы проникли в узкий подземный коридорчик, оканчивающийся дверью. Открыв дверь, мы увидели небольшую комнатку, где находились два брата Строгановых со своими матрацами и подушками. Никакого сопротивления они не оказали. При обыске тут были найдены остальные украденные в суде вещи, много усовершенствованных орудий взлома, баллон с газом и огромный странного вида пистолет. Оказалось, что это был простой большого размера пугач, из которого один из Строгановых произвёл выстрел, заставивший нас отступить и давший время ворам спрятаться в свой потайник. Выпавшая доска была тщательно уложена на свое место и подпёрта ими изнутри.
Строгановы были присуждены к 2½ годам арестантских рот.
Тихий омут
– Нет, позвольте, вы не имеете никакого настоящего права меня не пускать! Я не фря какая-нибудь, а потомственная почётная гражданка и желаю вашему начальнику изъяснение сделать. Ваш начальник – общественное достояние, и нигде в законе не написано, что вход к нему запрещается.
Я приоткрыл дверь:
– В чём дело? Что за крики?
– Да вот, господин чиновник, ваш рабочий не хочет допустить меня к начальнику, а у меня к нему дело есть.
– Я начальник. Входите. Что вам угодно?
Женщина повелительно махнула рукой своей, видимо, компаньонке и, взойдя в кабинет, поправила на бок съехавшую шляпу.
– Садитесь, я вас слушаю…
– Я Перепетуя Егоровна Шорина, купеческая вдова, а это моя, так сказать, компаньонка Ирина Петровна Петушкова, дальняя родственница покойного супруга, более тридцати лет живёт на моих хлебах. Владею домом на Камергерском переулке, судиться, окромя как с жильцами, не судилась. Семья у меня небольшая: сын, дочь, она (Шорина ткнула на Петушкову) да кухарка Агафья, двенадцатый год у меня служит. Живём мы тихо, людей не принимаем, да и сами никуда не шляемся, разве вот она [Петушкова] редкий праздник пропустит да в церковь не отпросится, так что люди все крепкие, надёжные. Не буду скрывать правды и расскажу всё как есть. Дочка у меня хворая с изъянцем – всё чихает да кашляет. Ну да ничего, я за ней пятьдесят тысяч приданого даю. Сын прошлым годом кончил коммерческое училище с серебряной медалью, но должности пока не имеет, живёт при матери. Агафьюшка баба пречестная: не то чтобы там на сельдерее или порее копейку украсть, но и на антрекоте гривенника не свиснет. Про Петровну и говорить нечего – женщина тихая, скромная, богобоязненная; иной раз и вспылишь, а она хотя бы что, будто воды в рот набрала.
А вот, между прочим, вчерась какое дело приключилось – считаюсь это я вечером с Агафьей, кончила, заказала ей, что купить на завтра, и полезла в шифоньер за деньгами. Глядь, а бумажника-то и нет! Я туда-сюда, обшарила все полки, как в воду канул! Созвала всю семью, говорю: «Ищите, может, это я со слепа не нахожу». Перевернули и перешарили всё, одним словом – нет! Конечно, деньги свои держу я в банке; в бумажнике же так, немного на всякий случай. Однако было в нём всё же 800 с лишним рублей да три выигрышных билета 1-го займа ещё покойника мужа. Весь этот день сидели мы дома, никто к нам не приходил, а часам к девяти вечера лишь сын вернулся из бильярдного заведения – он у меня обожает шары катать, да Петровна от всенощной возвратилась. Бумажник же с утра был на месте, так что я и ума не приложу над эдаким происшествием. Конечно, мне наплевать, хоть и жалко, но пропажа не весть какая, и ради этих денег не стала бы я шляться по разным полициям да пороги обивать, а только страх меня берёт: что же это такое в самом деле среди бела дня, можно сказать, из-под самого носа, и вдруг такое нарушение правов? Ведь эдак, прости Господи, чего доброго проснёшься и увидишь себя зарезанной. Очень прошу вас, господин начальник, пособите мне и избавьте меня от убийцы.
– А как живёт ваш сын? Не покучивает ли? – спросил я, подумав.
– Ой, что вы! Он истинное ещё дитя. Тихий, кроткий, мухи не обидит, да и держу я его строго: не пьёт, не курит и насчёт женского сословия – ни-ни!
Тут почему-то Ирина Петровна жеманно потупилась.
– Скажите, госпожа Петушкова, – обратился я к ней, – какую церковь вы чаще всего посещаете?
– Я-с?.. Храм Христа Спасителя.
– А почему же? От Камергерского это не так близко.
– Да-с мы так привыкли; к тому же и поют там весьма прилично.
– Скажите, – продолжал я, – посещаете ли вы в Москве родных, знакомых?
– Нет-с, родных у меня нету. А какие же знакомые? Ведь я девица, да и не люблю я из дому выходить. И к благодетельнице привыкла. Да и ангелочков ихних вырастила.
Записав адрес Шориной, я обещал в этот же день прислать ей двух агентов для производства в квартире тщательного обыска. К вечеру мои люди вернулись, привезя с собой арестованную Агафью и отобранный у неё бумажник.
– Мы как открыли её сундук, – доложили они, – так бумажник сверху и лежит. Деньги в нем целы, не хватает лишь в нём одного выигрышного билета. Кухарка, конечно, отпирается, клянётся и божится, что ни в чём не виновата, да известно – все они так!
– Я думаю, что кухарка не врёт, – сказал я, – ведь она знала, что барыня заявила полиции, что предстоит обыск, и вдруг нате – на самое видное место положила бумажник. К тому же и билета не хватает. Куда он мог деваться? И для чего было бы этой неграмотной женщине особо тщательно прятать именно этот билет? Нет, тут что-то не то. Скорее всего, бумажник ей подброшен.
Я стал анализировать происшедший случай: утром бумажник был, вечером его не оказалось, из посторонних за день никто не приходил, из своих уходили двое: сын – в бильярдную, и Петушкова – в церковь. Следовательно, сплавить билет могли только они. Но в этом логическом рассуждении я наталкивался на тяжелое препятствие – ведь совершенно невероятно, чтобы Петушкова или сын удовольствовались бы одним билетом и не воспользовались бы ни деньгами, ни остальными облигациями. Желая отвести от себя подозрение, они могли, конечно, подбросить бумажник кухарке, но пустым или наполовину опустошённым. Между тем, пойдя на столь рискованное дело, вор ограничился столь скромной толикой! Вещь невероятная!
Я долго рассматривал этот вопрос со всех концов, переворачивал со всех сторон и пришёл к заключению, что именно пропавший билет должен был в глазах вора почему-то представлять из себя особую ценность. Мои агенты не догадались записать номера пропавшего билета, у вдовы телефона не имелось, и я послал ей повестку, прося явиться и принести номер. Получив его, я известил о краже все кредитные учреждения и с удовлетворением узнал, что мои предположения оказались правильными, на похищенный билет в прошлом тираже пал выигрыш в двадцать пять тысяч рублей. Так вот в чём зарыта собака! Вина неграмотной Агафьи становилась ещё менее вероятной. Вызвав вновь Шорину и не говоря ей о выигрыше, я спросил её, знал ли кто-нибудь из членов семьи номера её билетов?
– Да, – ответила она, – и Катенька, и Мишенька, да и Ирина Петровна знали. Я не раз с ними проверяла выигрыши и теперь всё собиралась просмотреть за январь да как-то не удосужилась.
– Ваша дочь бывает в концертах, театрах, гостях?
– Нет. Где ей? Она у меня хворая, как я вам говорила, и редко выезжает из дома, разве что со мной в солнечный день покататься.
Таким образом, мои подозрения сосредоточились на «Мишеньке».
– Вот вы говорили, что сын ваш на бильярде поигрывает. Где и у кого чаще играет?
– Да чаще всего в трактире у Тестова[83].
– Отлично! Если будет что-нибудь новое по вашему делу, то я немедленно вам сообщу…
Вызвав к себе одного из агентов, любителя бильярда, я кратко рассказал ему дело, направил к Тестову и предложил завязать знакомство с молодым Шориным, рекомендовав моему человеку прикинуться банковским служащим. Через несколько дней он мне докладывал: «Шорин – милый молодой человек, играет неважно и по очень маленькой, вообще, в деньгах, видимо, сильно нуждается и не всегда даже позволяет себе съесть бутерброд или выпить стакан чая. Выигрыш в рубль приводит его в хорошее настроение. Я много говорил ему о моих тайных финансовых операциях, давал понять, что не всегда оперирую с «чистым товаром», но Шорин искренно не заинтересовался этим, пропуская мимо ушей мои разглагольствования».
Пришлось приняться за «божью старушку».
Мой агент недели две тщетно продежурил на паперти храма Христа Спасителя. Петушкова не появлялась. На ближайшие праздники и их концы я установил наблюдение на Камергерском против дома Шориных. В одну из суббот, часов в 6 вечера, Петушкова вышла из подъезда, поглядела кругом, перекрестилась и пошла, но не в храм Божий, а на Тверскую в кафе Филиппова. Войдя в него, она направилась в задний угол и подсела к столику, за которым восседал мальчишка лет 16-ти с пренахальной мордой. Мой агент немедленно занял соседний столик и, потребовав стакан кофе и пирожных, принялся их уплетать, внимательно слушая наблюдаемую парочку.