– Серёженька, – сладко говорила Петушкова, – ты бы с нашим делом поторопился. Получил бы деньги. И на душе спокойно и вольготно будет, а то, не дай бог, найдут у тебя билетик, и пропадём мы оба!
– Вот и дура! – возразил мальчишка. – Номер билета, поди, во всех банках записан. Явлюсь я с ним, меня и сцапают, а тогда и рыдай, и вой на луну – Серёженьку твоего упрячут далеко. Ну, бабушка, заказывай угощение, жрать до смерти хочется. Побалуй своего хахаля!
Часа полтора продолжался этот tête à tête[84]. Наконец, Петушкова с видимым сожалением удалилась. Мальчишка остался доедать заказанное… Дальше было всё просто. Агент проследил его до дому, узнал от дворника, кто он, и, взяв себе в помощь товарища, ворвался к нему, произвёл обыск и обнаружил билет.
Возвращая билет Шориной, я откровенно рассказал ей, как было дело, и та долго отплёвывалась:
– Тьфу ты, прости Господи, пакость какая! Этакая тихая, воды не замутит и вдруг не только связалась с мальчишкой, но и меня ещё эдак нахально облапошила. Вот и полагайся на людей – ведь тридцать лет у меня в доме жила, и вдруг эдакое! Выгнать её я, конечно, выгоню, а только в тюрьму вы её не сажайте – Бог с ней, так уж и быть, на радостях прощаю. Хотя я и не бедный человек, но 25 тысяч и для меня капитал. Экая блудница, экая греховодница! Вот уж воистину: в тихом омуте черти водятся!
И Шорина, покачав головой, медленно выплыла из моего кабинета.
Тонкая махинация
Поздним зимним вечером, усталый от работы, разминая ноги, я расхаживал по своему обширному служебному кабинету, как вдруг из соседних комнат донёсся до меня шум. Остановясь, я прислушался. Какой-то сердитый возмущённый голос вопил:
– Потрудитесь немедленно исполнить мою просьбу – я желаю видеть начальника, и вы не имеете право мне в этом отказывать!
Я нажал кнопку.
– Что там за крики? – спросил я явившегося на звонок дежурного надзирателя.
– Там, господин начальник, привезли громилу, и он шумит, непременно желает вас видеть.
– За что он арестован? – спросил я.
– Был пойман на месте преступления, намереваясь ограбить квартиру в 20-м номере по Страстному бульвару.
– А-а-а… – протянул я равнодушно. – Посадите его в камеру.
– Слушаю. Но позвольте доложить, что арестованный мало походит на громилу и называет себя статским советником Вершининым.
Это меня несколько удивило, и я приказал позвать его. Вскоре в мой кабинет чуть ли не вбежал толстый запыхавшийся человек, на вид лет пятидесяти, весьма благообразный. Его хорошо сшитое платье было в довольно растерзанном виде, галстук съехал на сторону, и весь он был олицетворением недоумения, растерянности и страха. Не дождавшись моего приглашения, он плюхнулся в кресло и порывисто заговорил:
– Извините меня, ради бога, за моё внедрение к вам, но со мной произошло такое, что есть от чего потерять голову.
Я с любопытством его оглядывал:
– Кто вы и что с вами случилось?
Он тотчас же заговорил:
– Я статский советник Игорь Константинович Вершинин. Служу по Министерству Финансов. А случилось со мной нечто совершенно невероятное. Меня обвиняют в ограблении квартиры, и, несмотря на всю вздорность подобного обвинения, я до того растерян, до того выведен из равновесия, что и сам минутами спрашиваю себя, уж не собирался ли я в самом деле совершить нечто подобное?
– Успокойтесь, придите в себя и говорите толком, в чём дело!
Статский советник потёр себе виски, потянул себя за нос, измученно поглядел на меня и начал так:
– Необходимость заставляет меня быть с вами совершенно откровенным. Года два тому назад я женился на Елизавете Николаевне Корсаковой, молоденькой, богатой и во всех отношениях достойной девушке. Несмотря на большую разницу лет (мне скоро пятьдесят, а ей двадцать), мы горячо и пламенно любили друг друга и были счастливы. Единственное, что омрачало несколько нашу жизнь, – это глупая ревность, увы, присущая в сильной степени нам обоим. Поводов значительных к ней мы не подавали, но часто и беспричинно ревновали друг друга. Наши друзья и знакомые знали нашу слабость и часто подтрунивали над нами. Теперь я перехожу к делу. Четыре дня тому назад, т. е. во вторник, под вечер ко мне на квартиру ввалился совершенно незнакомый мне тип и огорошил меня фразой:
– Я явился к вам, чтобы поставить вас в известность об измене вашей жены.
Я так и подпрыгнул:
– Что-оо?!
– Да, да, именно, жена вам изменяет с моим приятелем и изменяет самым бессовестным, самым циничным образом!
– Вы нагло врёте! – вскричал я. – Жена моя выше всяких подозрений!
– Как это скучно! – ответил он, морщась с досадой. – Все мужья на один лад!
Мне страстно захотелось схватить этого наглеца за шиворот и выбросить вон, но, пересилив себя, я сухо сказал:
– Ваши обвинения лживы и пошлы, но если ваши идиотские заявления и были бы правдой, то спрашивается, какое вам дело до меня и моей семейной жизни?
– Разумеется, никакого, но мне необходимо до зарезу пятьсот рублей, и я резонно полагаю, что вы их мне уплатите. Ведь услуга, мною Вам оказываемая, немаловажна.
– Ваша наивность превосходит ваше нахальство, – усмехнулся я, – неужели воображаете вы, что я поверю первому встречному, даже и при предъявлении им мнимых вещественных доказательств?
– Нет, я этого не воображаю и не собираюсь предъявлять вам ни перехваченных писем, ни потерянных подвязок. Я предлагаю вам большее: вы сможете собственными глазами убедиться в неверности вашей супруги, застав, так сказать, на месте преступления. Причём имейте в виду, что никаких задатков я от вас не потребую. Вы человек в Москве довольно известный, понятие о чести и доме для вас не пустой звук, а потому я удовольствуюсь лишь вашим честным словом в том, что деньги мне будут вами заплачены на следующий же день после происшествия. Согласны вы на это?
Конечно, я поступил недостойно и малодушно. Мне не следовало бы продолжать это позорное торжище, но вспыхнувшая ревность, оскорблённое самолюбие и страстное желание узнать правду взяли верх, и я раздражённо сказал:
– Не сомневаюсь, что вы вольно или невольно заблуждаетесь, а потому охотно даю честное слово заплатить вам пятьсот рублей, если вы дадите мне возможность убедиться в этой небылице. Но помните, что я с вами разделаюсь по-своему, если сообщённое вами окажется ложью, в чем я, впрочем, не сомневаюсь!
Мой гнусный посетитель ободрился и оживлённо заговорил:
– Мне доподлинно известно, что в субботу в 10 часов вечера Елизавета Николаевна будет на квартире моего приятеля на очередном rendez-vous[85]. Он довольно видный артист, очень некрасив, но, несмотря на это, пользуется сверхъестественным успехом у женщин. Он холост, занимает недурную квартиру в пять комнат, держит прислугу. Она у него и за горничную, и за кухарку. Девица эта очень бойкая, поведения неважного, и мне, конечно, без труда за десятку другую рублей удастся втянуть её в нашу игру. Игра же будет заключаться в следующем: в субботу вечером ровно в половину девятого вы явитесь в Филипповское кафе на углу Тверской и Страстного. Там за столиком направо от входа вы встретите меня, и мы отправимся на квартиру к артисту. Пройдем чёрным ходом на кухню, где Катя, так зовут прислугу, спрячет вас за ситцевым пологом. Она же известит вас о приезде вашей жены и в критическую минуту укажет комнату, куда вы и ворвётесь.
С отвращением согласился я на этот план, и мой мучитель, заявив, что явится за расчётом в воскресенье в полдень, откланялся и испарился. С его уходом я пережил много горестных минут. Мне не удалось, видимо, скрыть перед женой моего удручённого настроения, и за вечерним чаем она с особой нежностью и лаской обращалась ко мне.
«Ишь, змея подколодная», – подумал я.
На следующий день та же нежность – пытается, очевидно, усыпить мою бдительность. В четверг настроение жены резко изменилось. Какая-то тревога, грусть, рассеянность. В пятницу вдруг заявляет:
– Игрушка (это моё уменьшительное имя), завтра вечером я думаю съездить к Лили. Что ты на это скажешь?
Сердце остановилось, в глазах запрыгали искры. Неужели же прав был этот гнусный доносчик? Но, совладав с собой, я по возможности непринуждённо ответил:
– Ну что же, съезди, а я завтра отправлюсь в клуб, сыграю несколько роберов в винт.
Жена весьма недоверчиво на меня покосилась. Неужели чует опасность? И я дальнейшим своим поведением постарался рассеять всякое подозрение, если оно только в ней возникло.
В субботу ровно в 8 часов вечера жена, расцеловав меня, уехала к подруге. В начале 9-го я вышел из дому и ровно в 8½ был в кафе Филиппова. «Яго» меня дожидался, и мы с ним отправились по Страстному бульвару, дошли до № 20, зашли во двор и по чёрной лестнице поднялись в 4-й этаж. Мой провожатый тихонько постучал в дверь 36-й квартиры. Нам открыла нарядная субретка[86], в кокетливом переднике с рюшкой на голове.
– Ну вот, – сказал мой спутник, – роль моя кончена. Катя вас спрячет, предупредит, а там действуйте сами. Завтра ровно в 12 часов буду у вас. Честь имею кланяться.
И он исчез…
– Пожалуйте, барин, – засуетилась Катя, – вот сюда за полог. Здесь никто вас не увидит. Постель и подушки чистые, если не побрезгуете, то и прилечь можно.
Я растянулся, держа в руке захваченный стек[87] для расправы. Прошло минут десять.
– А как узнаем мы, что дама приехала? – спросил я горничную.
– А они-с позвонят, звонок здесь в кухне.
– А если барин сам откроет?
– Всё едино. Барин позовёт меня насчёт чая.
Не буду вам описывать моих переживаний. Скажу лишь, что было тяжело. Сердце стучало, в голове проносились волнующие образы жены в объятиях актера, и, охваченный злобой, я крепко сжимал ручку стека. Катя взяла со мной довольно непринуждённый тон.