– Я, господин начальник, счёл необходимым арестовать и привезти сюда Красоткина. Против него имеются улики.
– Вот как?! А ну-ка, расскажите, в чём дело?
– Приехал я с людьми на Поварскую, прошу указать мне комнату лакея Красоткина. Нас провели. Красоткин, завидя нас, испугался, побледнел. Стали мы обыскивать помещение. Особенного ничего, но попалась мне на глаза вот эта серебряная столовая ложка с инициалами «М. Д. С.», с дворянской короной. «Откуда у тебя эта ложка?» Красоткин смутился, помялся, а затем и говорит: «Это мне одна знакомая барышня подарила». – «Не Глафира ли Карпова?» – «Да, – говорит, – она». – «Ишь ты, каков гусь! А не дарила ли она тебе бриллиантов? Да смотри, говори правду, всё равно обыщем, найдём». – «Нет, бриллиантов не дарила, а вот шёлковый галстук поднесла да перочинный ножичек как-то передала», и Евдокимов протянул мне хороший шёлковый галстук и ножик великолепной работы с множеством лезвий.
– В это время, – продолжал Евдокимов, – ко мне подошёл наш агент и шепнул: «Я только что опрашивал кухарку, и она заявила, что Красоткин ушёл вчера со двора часов в 11, а вернулся сегодня под утро; кухарка сама дверь ему на кухне открывала».
Закончив обыск, я спросил Красоткина: «А где ты сегодня ночевал?» Он как ни в чём не бывало ответил: «Да, как всегда, здесь, дома». – «А вот и врёшь! Как же кухарка говорит, что сама тебя впустила сегодня под утро». Красоткин сильно покраснел и, помявшись, заявил: «Да, действительно, не хотел я говорить, а ночевал не дома». – «А где же?» – «Да наши господа рано спать легли. Я тихонько часов в 11 улизнул из дома, пошёл в ресторанчик тут недалече, выпил графинчик-другой, послушал орган, а тут пристала ко мне какая-то мамзель. Ну, выпили мы с ней ещё бутылки по две пива и поехали на Воздвиженку. Пробыл я у неё до 6 часов, а там и вернулся домой». – «Адреса её ты, конечно, не помнишь?» – «Нет-с, запамятовал, да и выпивши сильно был». – «Ну, Иван Красоткин, одевайся да и гайда с нами. Если действительно ночевал на Воздвиженке, то бояться тебе нечего, ну а если отрезал голову на Николо-Песковском, то берегись – не миновать тебе каторги!»
– Хорошо сделали, Евдокимов. Ну а теперь арестуйте Глафиру Карпову, дело не обошлось, пожалуй, и без неё.
И мне невольно вспомнился швейцар с «понятиями», начитавшийся рассказов о заграничных сыщиках.
Конечно, улики против Карповой и Красоткина были не Бог весть какие: Карпова могла и до убийства накрасть найденные при обыске вещи, Красоткин и в самом деле мог воспевать любовь на Воздвиженке. Но если эти люди непричастны к убийству – это скоро выяснится.
Прошло два дня, а об Смольянинове – ни слуху ни духу. На третий день в силу тёплой весенней погоды труп стал быстро разлагаться, и было решено похоронить его, не дожидаясь приезда супруга.
На четвёртый день Смольянинов явился. Ко мне в кабинет вошёл мужчина огромного роста, широкоплечий, дородный и, проходя по комнате, уже заговорил:
– Я лишь сию минуточку получил вашу повестку и поспешил явиться. Впрочем, о несчастии, меня постигшем, я уже знал из телеграммы матушки.
Моё первое впечатление было не в его пользу. Впрочем, это беглое впечатление быстро рассеялось. Едва мы заговорили о покойной, как Смольянинов принялся проливать слёзы. Он плакал, как малое дитя, и сокрушённо говорил мне:
– Ах, если б вы только знали, что это был за человек! Всегда ровная, спокойная, любящая и самоотверженная жена! Мы жили с ней душа в душу, и, право, не было, кажется, людей счастливее нас.
– Вот вы говорите, что жили душа в душу, а между тем мне известно, что вы часто ссорились и что вы лично нередко подавали повод к ревности.
– О нет, это неправда! Мы прекрасно жили.
– Но вы не будете отрицать своего романа с телефонной барышней?
Он удивлённо на меня взглянул и сказал:
– Но это было уже несколько лет тому назад. Да и какой там роман, просто мимолётная связь, притом давно ликвидированная.
Я вынул из стола серебряную ложку.
– Это ваша ложка?
Он осмотрел ложку.
– Да, её, моя, наша.
Я протянул галстук.
– Ваш?
– Да, у меня был такой галстук.
Он радостно на меня поглядел:
– Да вы, кажется, напали на след убийц?
– Скажите, был у вас перочинный ножик, и, если был, то не откажите подробно описать его внешний вид.
– Перочинный ножик? Как же, был, и я очень дорожил им, прекрасной английской стали с четырьмя лезвиями, пробочником, крохотными складными ножницами, с чистилкой для ногтей – словом, не ножик, а загляденье. Поверхность его была перламутровая.
Описания его были точны, сомнений не было. Я вынул ножик из стола.
– Этот?
– Он самый.
– Давно он у вас пропал?
– Да ещё перед отъездом в последнюю командировку долго вертел его в руках, думая, брать с собой или нет? А затем, решив оставить, положил его на письменный стол.
– Вы твёрдо это помните?
– Совершенно твёрдо.
– Ещё вопрос: отчего вы так долго не возвращались?
– Да видите ли, потому что телеграмма матери была получена отцом Василием Туберозовым – это благочинный, у которого я останавливался – в моё отсутствие, я выехал уже на ревизию, и отец Василий передал мне её по моём возвращении, то есть через два дня; к тому же теперь распутица, а до железнодорожной станции от него более двадцати вёрст.
– Хорошо! Подпишите теперь ваше показание, и едем на вашу квартиру. Вы укажете, что пропало.
На Николо-Песковском Смольянинов в общем хаосе не обнаружил особых пропаж, кроме бриллиантовой брошки и кулона да тысячи рублей, исчезнувших, по его словам, из письменного стола. В одном из туалетных ящиков был найден характерного вида ключ под № 162, несомненно, от какого-нибудь сейфа.
– Что это за ключ? – спросил я.
– А это у жены был сейф в банкирской конторе Юнкер.
– Так, может, бриллианты находятся в сейфе?
– Нет, нет, они были дома, это я помню.
– Что же было в сейфе?
– Да немного денег и духовное завещание покойной.
Мы поехали к Юнкеру. В сейфе оказалось около двух тысяч рублей, поломанная малоценная брошка и завещание. Я принялся разглядывать последнее. Оно было составлено в пользу мужа, которому оставлялся капитал в шестьдесят тысяч рублей, хранящийся в государственном банке. Но что сильно удивило меня – это то, что завещание было составлено всего недели за три до трагической кончины. Заметив моё изумление, Смольянинов сказал:
– Покойная давно собиралась составить завещание, но всё как-то откладывала. Почувствовав за последние месяцы себя особенно скверно, она настояла на том, чтобы я привёз ей нотариуса и свидетелей, что я и исполнил. Но текст завещания остался по её настоянию для меня тайной.
– Итак, вы не знаете, что являетесь единственным наследником всего имущества вашей жены? – спросил я с иронической улыбкой.
Вместо ответа Смольянинов зарыдал в три ручья и воскликнул:
– Ах, Мурочка, ах, детка родная! Вот золотое сердце! Никому другому не завещала, а позаботилась о своём осиротелом супруге, – и он снова безумно зарыдал.
Но не понравились мне эти слёзы!
Вернувшись на Гнездниковский переулок, я вызвал на допрос Глашку и Красоткина.
– Ну, нечего запираться, – сказал я, – дело очевидное! Рассказывайте по совести, как убивали барыню?
– Да что вы, господин начальник?! С чего это вы взяли? Да помилуйте! Вот как перед Истинным! Да разве мы пойдём на такое дело?!
– Ну ладно, ладно, нечего запираться: ведь ключ от дверей был у тебя, Глашка? Ты, Красоткин, пропадал ночью из дому, да, наконец, и вещи убитой у вас найдены?
– Да, – сказала Глашка, – действительно, насчёт вещей – моя вина! Завалялась ложка на кухне – я и спрятала её; и галстук – мой грех, у барина целая коробка их была, я и стащила для Ванюши. Опять же и ножичек я взяла, и на святках Ванюше подарила.
– А вот и врёшь! Барин накануне убийства видал ножик, а ты говоришь – подарила на святках.
– Не может этого быть! – сказал Красоткин. – Глашка действительно подарила мне ножик на Рождестве, и с той поры самой он у меня.
– Ну да! Сговорились и врёте оба.
– Никак-с нет, сущую правду говорим!
– А я вам не верю! Кто может подтвердить ваши слова?
Вдруг лицо Красоткина расплылось в счастливую улыбку:
– Да вот хоть молодой барин! Они в кадетском корпусе обучаются. На Рождестве были они в отпуску, увидели у меня ножик, очень им понравился, три рубля за него давали, да только я не отдал. А с месяц назад давали и четыре, а я опять-таки не отдал.
Это обстоятельство значительно меняло дело. Я лично поехал в корпус, где с разрешения начальства вызвал в приёмную кадета.
– Знаком вам этот перочинный ножик, молодой человек?
Кадет, едва взглянув на него, ответил:
– Да, это ножик нашего лакея Ивана.
– Вы в этом точно уверены?
– Ещё бы! Он мне адски нравился и на Рождество, получив от папы три рубля, я хотел его купить, да Иван не отдал. А с месяц тому назад я давал за него уже четыре рубля, но Иван и за четыре не согласился.
Таким образом, дело принимало совершенно иной оборот: если до сих пор злополучный ножик являлся главной уликой против Красоткина, то теперь несомненная и сознательная ложь Смольянинова обличала его самого. Он умышленно направлял дознание по ложному пути, а, следовательно, был заинтересован в сокрытии истины. Я решил ничего не говорить ему, но установил за ним строжайшее наблюдение. Это наблюдение дало неожиданные результаты.
Из подробных донесений наблюдавших за ним агентов выяснилось, что Смольянинов переехал в «Лоскутную»[98] гостиницу и, перевезя туда вещи, зажил превесело. Этот «неутешный» вдовец стал ежедневно бывать в Камергерском переулке у своей любовницы, некоей Орловой, служащей на телефонной станции, вечерами ездить с нею по театрам, ночи проводить у «Яра»[99] и у цыган, словом, чуть ли не танцевать канкан над свежей могилой «ненаглядной Мурочки».