Слова мои, видимо, убедили Смирнова, и он согласился принять командировку.
Переодетый крестьянином-паломником, он доехал по железной дороге до последней перед лаврой станции (кажется, до Нового Иерусалима). Выйдя из вагона, сняв сапоги и подвесив их на свой посох за спиной, он отправился в обитель пешком, присоединившись к встреченным по дороге другим паломникам. В лавре монахи направили его к отцу-эконому, которому Смирнов сказал, что хочет остаться в обители несколько месяцев и бесплатно поработать на «преподобного Сергия» для спасения своей души. Узнав, что новый паломник по профессии пекарь, отец-эконом его спросил:
– А ты работаешь по белому или по чёрному?
– По обоим, отец-эконом, но лучше умею по белому.
Смирнова послали в просфорню, где он и поселился.
Благодаря своему кроткому и уживчивому характеру, Смирнов пришёлся всем по душе и через неделю не только стал в просфорне своим человеком, но и завоевал себе особое доверие самого отца-эконома, отправлявшего через него в слободку к одной дебелой вдове записочки, провизию в виде муки, рыбы и прочее.
Не подавая виду, Смирнов внимательно ко всему приглядывался. Ему неоднократно приходилось встречать в просфорне и келейника убитого отца Амвросия, который приходил туда всегда по какому-либо делу. Изредка только он оставался в просфорне, когда там шли шумные беседы. Прислонившись к стенке, слушал говоривших, не проронив лично ни одного слова.
Прошли недели две. В конце этого срока я получил от Смирнова следующее сообщение: «Вчера в просфорню пришёл келейник покойного отца Амвросия якобы взять чайник кипятку. Посторонних никого не было, только я подметал пол и убирал со стола, да формовщик Иван Фролов что-то чинил у окна в своих просфорных формах. Фролов работает здесь уже месяцев шесть, он пришёл в лавру паломником из деревни, дав обет проработать тут бесплатно с полгода. Это сильный, кряжистый человек, всегда сумрачный и молчаливый. Живём мы с ним в одном помещении и за это время не обменялись ещё ни словом.
С появлением келейника я насторожился, но сделал вид, что поглощён своей работой и не обращаю никакого внимания на всё остальное. Набрав кипятку и проходя мимо формовщика, келейник, не глядя на него, сказал вполголоса: «Сегодня в 10 часов», и удалился из просфорни.
Ложимся мы спать в 8 часов, и к 9 часам в нашем помещении все уже погружены в глубокий сон. Я тоже лёг и с полузакрытыми глазами следил за Фроловым. Около 10 часов последний поднялся со своей кровати, потянулся, осмотрелся и как бы про себя промолвил: «Пойтить что ли до ветру», и направился к выходу в уборную. Я последовал за ним, вошёл в уборную, но там никого не было. Открыв дверь в коридор, представляющий проход между двумя дворами, я увидел Фролова, направляющегося к поленнице дров, сложенной близ корпуса, где был убит Амвросий. Дав ему скрыться за выступом, я последовал бесшумно за ним. Дойдя до дров, я спрятался между штабелями и услышал, как келейник, пришедший туда, видимо, раньше, тихо разговаривает о чём-то с формовщиком. Всего разговора я не расслышал, но уловил фразу Фролова: «На той неделе поеду», на что келейник проговорил: «Давно пора». Перекинувшись ещё несколькими словами, которых я не разобрал, они разошлись в разные стороны. Я последовал за Фроловым, зашёл в уборную и оттуда вернулся к своей постели.
Через несколько дней в просфорню пришёл келейник отца-эконома и, обращаясь к формовщику, сказал: «Отец-эконом благословил тебя ехать в среду».
В этот же день Смирнов дал мне телеграмму:
«В среду в 2 часа примите на станции Сергиево товар».
Я послал туда двух агентов, которые взяли Фролова под наблюдение. По приезде в Москву формовщик прямо с вокзала направился в Замоскворечье, на так называемое «Болото»[110]. Там он вошёл в один из домов весьма подозрительного вида и не выходил оттуда в течение целого дня.
По справкам у дворника выяснилось, что он остановился в квартире некоего Михайлова, крестьянина одной из подмосковных деревень, проживавшего там с сестрой и своей любовницей.
На другой день с утра Фролов отправился в Лефортово и встретился там в маленьком трактире с двумя какими-то субъектами. За последними была тоже установлена слежка, и выяснено их местожительство. Это оказались известные полиции сбытчики краденого. Во время свидания Фролова с этими людьми в трактире они звали его Сенькой, а не Ванькой.
Получив эти сведения, я приказал навести справки об Иване Фролове на его родине, откуда мне было сообщено, что Фролов года два тому назад умер в Москве и, по словам его матери, там был и похоронен. Таким образом, формовщик жил, очевидно, по чужому паспорту.
Заручившись этими данными, я приказал его арестовать. Арест был произведён не в квартире Михайлова, а при посещении Фроловым трактира в Лефортове. Там же были арестованы и два его собутыльника – скупщики краденого. При обыске на них не было найдено ничего подозрительного. Все горячо принялись протестовать против их задержания, объявляя действия полиции незаконными и ни на чём не основанными.
Когда их привезли в Сыскную полицию, я приказал привести ко мне формовщика.
– Кто ты такой и как твоя фамилия? – спросил я.
– Иван Фролов, крестьянин Московской губернии и уезда.
– А вот мне пишет ваше волостное правление, что Иван Фролов два года назад умер и похоронен в Москве. Следовательно, ты присвоил себе чужой паспорт.
– Никак нет, ваше превосходительство[111], я действительно Иван Фролов и, как видите, жив. Я не знаю, почему правление написало вам облыжно, а только вы можете справиться обо мне в деревне, где живут моя мать и сестра.
– Правление именно со слов матери Фролова и известило меня об его смерти.
– Это быть не может. Хоть я и не бывал в деревне два года, но виделся недавно со своими земляками, и мать моя должна была от них обо мне слышать. Как же она могла бы говорить о моей смерти? Да самое лучшее – прикажите вызвать сюда мою мать и сестру на очную ставку.
Такая категоричность, признаюсь, произвела на меня впечатление. Делать было нечего, я решил дать очную ставку.
Между тем на квартире арестованных скупщиков был произведён обыск, и найдены восемь выигрышных билетов 1-го займа. Дознание, к сожалению, не установило ни числа, ни номеров билетов, похищенных у убитого отца Амвросия. Потому эта находка, не составляя пока прямой улики в причастности задержанных к убийству, всё же дала мне уверенность, что розыск идёт надлежащим путем.
Я лично допросил скупщиков и добился от них крайне существенного признания, что найденные билеты принадлежат Фролову, который поручил им их продать. Откуда последний их добыл – им неизвестно точно, но они думают, что билеты составляют его личные сбережения.
После допроса я поручил своему помощнику отправиться на квартиру Михайлова на «Болото», произвести там тщательнейший обыск и, в случае надобности, арестовать и самого Михайлова. Много часов занял этот обыск и не дал решительно никаких результатов. Лишь в самую последнюю минуту при осмотре квартиры самого хозяина в тот момент, когда он снял сапоги, из них выпала какая-то бумажка. Это оказалась краткая молитва примерно такого содержания: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Спаси и охрани нас от всякой напасти». Под этим текстом было написано: «Означенную молитву пошлите девяти вашим знакомым, прося их сделать то же самое. В случае исполнения вас ожидает большая радость, при неисполнении постигнет несчастие».
Не столько самая бумажка, сколько непонятный способ её хранения остановил на себе внимание моего помощника и показался ему подозрительным. Михайлов объяснил его простой случайностью. Не удовлетворившись, однако, таким объяснением, помощник мой решил арестовать Михайлова и доставил его в Сыскную полицию.
Когда Смирнов, приехавший на несколько дней в Москву для личного доклада мне результатов своего наблюдения в лавре, услышал об этой находке, он сильно заволновался и доложил, что именно такая молитва с рекомендацией её распространения среди девяти других лиц очень в ходу у них в лаврской просфорне. Там, говорят, она впервые и появилась. Поэтому она свидетельствует, что Михайлов имеет какое-то касательство к лаврской просфорне, но считает необходимым почему-то тщательно это скрывать. Если бы он получил её от Фролова, то, разумеется, сейчас же при первом опросе об этом бы заявил. Однако он этого не сделал, утверждая, что получил молитву от неизвестного лица по почте, конверт бросил, а молитву засунул за сапог, предполагая как-нибудь удосужиться исполнить то, что в ней требовалось.
Я со своей стороны придал серьёзное значение этим соображениям и не счёл возможным освободить Михайлова. Приказав снять с его пальцев дактилоскопический снимок, я распорядился навести справку в нашем архиве. Это дало неожиданные и весьма важные результаты: Михайлов оказался бежавшим с каторги крестьянином Московской губернии Иваном Степановым, осуждённым на 20 лет за убийство.
Он был родом из той же деревни, откуда происходил и келейник убитого Амвросия. При допросе, лично мною произведённом, Михайлов после продолжительного запирательства сознался, наконец, что он действительно Иван Степанов, бежал год тому назад с каторги и проживал по «липовому» паспорту, купленному у неизвестного ему лица на Сухаревке. Келейник убитого иеромонаха ему земляк, но он не имел с ним никаких сношений и не видел его уже многие годы. Формовщик тоже его земляк из той же деревни. Он вовсе не Иван Фролов, а Семён Лаврентьев, двоюродный брат келейника. Почему Семён живёт по подложному паспорту, он не знает. Это обстоятельство стало ему известно только якобы с моих слов, так как он паспорта у Лаврентьева не требовал, не предполагая его прописывать в течение тех нескольких дней, которые тот намеревался прожить у него на квартире.
Дело об убийстве иеромонаха Амвросия было поручено следователю по особо важным делам Г. Это был весьма либеральный человек, чуть ли не открытый социалист по своим убеждениям, почитавший своим долгом во всяком административном распоряжении разыскать какую-либо незаконность и несправедливость. К полиции он относился высокомерно и тех чинов её, которые это ему позволяли, прямо третировал. В полицейских дознаниях он прежде всего искал противоречия, искажения свидетельских показаний и т. п. и все свои следственные действия вёл в направлении уличить полицию в подобных прегрешениях. Опрос свидетелей и обвиняемых, например, он непременно начинал с того, что прочитывал записанные в полицейском протоколе их показания и настойчиво допытывался, не имело ли тут место принуждение.