льно поясняется, почему: «...не разжимая зубов, чтобы не стучали». И позже Гейгер говорит о Копчике: «Но напоследок надобно еще проучить немножко». Авторы правят конец фразы: «...надобно проучить слизняка» — и добавляют: «Года три схватит».
Когда шеф полиции излагает Воронину важность дела о Здании, он сообщает: «Так что кроме вас этим занимается и будет заниматься еще кто-то из прокуратуры». В черновике говорится более подробно: «Одновременно с вами и независимо от вас этим делом будет заниматься еще кто-то из прокуратуры».
Когда Гейгер предлагает Воронину во время допросов рассказывать, что он работал в ЧК или ГПУ так же, как сам Гейгер пугает допрашиваемых Гиммлером, в черновике Андрей замечает: «Конечно, сравнивать гестапо с солдатами Железного Феликса...»
Когда Гейгер зачастил к Сельме, Андрей «сказал ему несколько слов». В черновике поясняется: «...сказал Фрицу прямо, что здесь ему ничего не отломится».
Делая вывод из дела о Здании, Андрей Воронин перечисляет те факты, которые его смущали (только ночью, в состоянии опьянения, несообразности в показаниях), «особенно же смущала полная бессмысленность и дикость происходящего». В черновике вместо несколько размытого «дикость происходящего» дается четкое определение: «ненужность такой дикой выдумки».
Дежурного, вызвавшего свидетелей ночью, Воронин в черновике обзывает: «дубина вы безграмотная» — и собирается не «я его, дубину этакую, припеку», а «я на эту дубину напишу рапорт».
Когда Андрей впервые видит Красное Здание, в тексте идет сразу его описание. В черновике есть предуведомление: «Андрей до последнего мгновения был уверен, что все это — вранье, глупый и бессмысленный блеф, мифическая оболочка какого-то антигосударственного заговора; но вот он стоял перед этим Зданием...»
Рассказ о брате, который Воронин услышал в Красном Здании, начинался в черновике более подробно: «Сами знаете, как это было. После войны вся наша слушательская братия принялась устраивать свою судьбу и карьеру — в частности, наперебой ухлестывать за высокопоставленными дочками. А дочки, прямо вам скажу, просто п`исали — фронтовики, гвардейцы, то-сё, да еще с высшим образованием. Только наш этот кавалер никогда и ни при каких обстоятельствах в этом гоне не участвовал. Конечно, бывало, приходил он на вечеринки...»
Мысли Воронина после выхода из Красного Здания в черновике тоже описывались более подробно: «Ну, нашел я это Здание, ну, побывал, увидел своими глазами... А дальше? Одну минуточку. Прежде всего я сделал фактическое открытие. Красное Здание существует...»
О Красном Здании рассказывает Воронину пан Ступальский. В опубликованных вариантах несколько неясно: «Он подробно описан в откровениях святого Антония. Правда, этот текст не канонизирован, но сейчас... Нам, католикам...» В черновике: «Он подробно описан в откровениях святого Антония. Правда, это не канонизированный текст, но сейчас нам это разрешено, нам, католикам...» И еще (уже об Эксперименте) пан Ступальский говорит: «История знает случаи, когда людей брали живыми на небо...» Первоначально — не «людей», а «великих праведников».
В черновике не только упоминается концовка известного анекдота, но и приводится он весь: «Андрей почему-то вспомнил анекдот, рассказанный в свое время Изей — про то, как медведь купил мотоцикл с люлькой и решил покатать зайца. Дал медведь шестьдесят километров в час и смотрит, как там косой. «У-лю-лю-лю-лю!» — лихо кричит заяц. Ишь ты, смельчак какой, подумал медведь с удивлением и дал восемьдесят километров. «У-лю-лю-лю-лю!» — голосит заяц. Ну, дает косой, подумал медведь и выжал сто. «У-лю-лю-лю-лю» — знай себе орет косой. Тут медведь перепугался, сбросил газ. «Ты что, — говорит, — ошалел? Разобьемся же к чертям...» И затормозил. И тут заяц наконец выговорил: „У лю... У лю... У люльки же дна нет, дурак старый!..“»
После слов «Господин Ван, от имени прокуратуры приношу вам глубочайшие извинения за незаконный привод. Ручаюсь, что это больше никогда не повторится» в черновике Воронин думает: «Сказал и устыдился. Во-первых, привод не был, строго говоря, незаконным. Во-вторых, ручаться он никак ни за что не мог».
Дядя Юра, встретив Воронина у мэрии, сообщает ему: «Фриц твой белобрысый — этот здесь». А в черновике добавляет: «...помнишь его? Ну, немчик этот, все у тебя вместе пьем с ним...»
О том, что Сельма напропалую спит с доктором, Воронин отмечает: «Это было еще одно унижение...»
Появившись в редакции и слушая бравурную музыку из радиоприемника, Изя Кацман повествует: «Всеобщая амнистия!» и т. д. В черновике он этими словами отвечает на вопрос Сельмы: «Как же ты здесь оказался, Изечка?»
В начале конфликта Кэнси и Цвирика, происходящего во время переворота, Кэнси, указывая на вооруженных людей, прибывших вместе с Цвириком, спрашивает, не новые ли это сотрудники. Цвирик отвечает: «Представьте себе — да! Господин БЫВШИЙ заместитель главного редактора! Это новые сотрудники. Я не могу вам обещать, что они...» В остальных рукописях и изданиях речь обрывается, но в черновике он досказывает: «Я не могу вам обещать, что они ваши новые сотрудники, но это новые сотрудники редакции».
При обсуждении экспедиции на север Гейгер говорит: «Как можно глубже. Насколько хватит горючего и воды». И в черновике добавляет: «Причем, если по дороге представится возможность пополнить запасы, надо будет использовать их до последней капли». И следует ответная реплика Воронина: «...на какие запасы горючего ты там рассчитываешь. Там же средние века, какое там может быть горючее и какая может быть перестрелка?» И позже, когда Гейгер пытается выяснить, насколько далеко надо посылать Экспедицию (когда солнце сядет за горизонт), Андрей замечает: «Я вообще не понимаю, на кой черт тебе до самого конца доходить».
Когда Воронин начинает распаляться: «И скажи, пожалуйста, нашему дорогому Румеру, чтобы он зарубил на своем павианьем носу...», Гейгер его обрывает: «А можно без ультиматумов?» В черновике Воронин договаривает до конца: «...в канцелярию по науке и технике этот самый нос пусть не сует».
Полнее в черновике представлено и антисемитское высказывание Эллизауэра, в остальных вариантах он говорит: «Нет ничего на свете хуже жида. Однако я никогда ничего не имел против евреев! Возьми, скажем, Кацмана...» В черновике продолжает: «Он еврей? Да! Он жид? Ни в коем случае».
В походе, перед рекогносцировкой Изя и Пак «рассматривали схему города». В черновике поясняется: «...которую Изя раскопал в бумагах этой ночью».
И в перечислении остающихся, когда Воронин с Изей, Паком и Немым идет в разведку, смотрящих им вслед («прищурившийся от солнца Пермяк, придурковатый Унгерн, испуганно округливший свой вечно полураскрытый рот, угрюмый Горилла-Джексон, медленно вытиравший руки куском пакли...»), в черновике продолжение: «...заика Йонсен, посасывающий сбитый палец...»
Во время разведки Воронин обращает внимание: «Какое-то общественное здание — не то театр, не то концертный зал, не то кино. Потом опять магазин — витрина расколота, — и еще магазин на другой стороне...» А в черновике после этого констатирует: «Видимо, начиналась деловая часть города».
Возвратившись из рекогносцировки и застав на месте экспедиции трупы и пожар, Воронин читает записи в дневнике, написанные Кехадой после ухода Андрея. «Дальше на бумаге шел чернильный зигзаг с брызгами, и записи на этом кончались» — так в окончательном варианте. В черновике же: «Дальше на бумаге шел чернильный зигзаг, а ниже, поперек страницы, огромными кривыми буквами было нацарапано «БУНТ». На этом дневник кончался».
Но Авторы не только сокращали, убирая лишние, по их мнению, подробности. К примеру, когда в редакции уничтожают письма, Кацман читает в одном из них о Гейгере: «У него везде свои люди». Это в черновике. Но Авторы, считая такое описание слишком общим, детализируют: «Его люди пронизывают весь муниципальный аппарат. Вероятно, они есть и в вашей газете».
Правок, рассчитанных на неуемную работу цензоров даже здесь мало. Здесь, скорее, работала автоцензура АБС: «Ну, невозможно такое будет опубликовать. Никогда». Знали бы они тогда о нынешней вседозволенности...
Матильда Гусакова, рассказывавшая о Здании и угодившая поэтому на допрос к Воронину, пытается выяснить, кто же настучал на нее. В публикациях романа до последнего времени ее слова были такими: «Кто же мог сообщить? — проговорила она. — Вот уж не ожидала!.. — Она покачала головой. — И здесь, оказывается, надо соображать, кто да с кем... При немцах сидели — рты на замке. Сюда подалась — и тут, значит, та же картина...» В черновике же все выглядело по-другому: «Кто же это мог настучать? — раздумчиво проговорила престарелая Матильда. — У Лизы все свои, разве что Кармен где-нибудь натрепалась после... болтливая старуха... У Фриды? — Она покачала головой. — Нет, не может быть, чтобы у Фриды. Вот к Любе ходит один... противный такой старикашка, глазки у него так и бегают, и вечно он пьет за Любин счет... — Она положила вязание на колени и задумчиво посмотрела в стену. — Вот уж никак не ожидала! И здесь, оказывается, приходится соображать, кто настучал, на кого настучал... При немцах сидели — рты на замке. После сорок восьмого — опять помалкивай да посматривай. Только немножко рот открыли золотой весной — на тебе, русские на танках прибыли, опять заткнись, опять помалкивай... Сюда подалась — и тут та же картина». И позже, на вопрос Воронина, верит ли она в Красное Здание, она отвечает: «За кого это вы меня принимаете, чтобы я в такие басни верила?»
Пан Ступальский, рассказывая о подполье, говорит об одном инженере: «материалисте» — в изданиях, «коммунисте» — в черновике.
Убрано было из чистовика и большинства изданий (когда Воронин заполнял анкету Кацмана при допросе): «Партийная принадлежность? — Без», еще убран Васил Биляк из перечисления, кого Кацман видел в Красном Здании («Из нового времени: Петэн, Квислинг, Ван Цзинвэй»).