10. Изложение идеи Управления, как силы, по замыслу решающей судьбу Леса.
11. Садится за стол и начинает по просьбе Кима умножать и делить. Потом выясняется, что машина врет. «Я знаю», говорит Ким.
12. Завклубом, выпускник философского ф-та МГУ. Восхищается Лесом и предлагает сделать Перецу доклад о Лесе. Испытывает Переца на способности. Договаривается насчет доклада по диссертации «Особенности стиля и ритмики женской прозы позднего Хэйана на материале „Макура-но соси“».
13. Появляется Стоян на мотоцикле. Привез цветок для девушки. «Передай ей, скажи, что от меня». Лиана. Росток из шеи. Уезжает. «Теперь придется все пересчитывать», — с досадой говорит Ким.
14. «А зачем ты был на обрыве? Ах, с директором. Действительно, это мысль!»
1. Будит комендант поздно ночью.
1. Переполнена гостиница.
2. Белье нужно отдавать в стирку.
3. Сейчас здесь будет ремонт.
4. Истек срок пропуска (по секрету, тяжелое нарушение, а тут еще лес под боком... «Я не могу так, я женат...»).
2. Сначала идет на обрыв, смотрит на ночной лес. Первый раз видит лес ночью. Ночное Управление. Библиотека. «Насколько книги могут помочь чел-ку, что сделать с Лесом».
Книги делают человека добрым и честным. Но нужно ли это в лесу?
Книги дают знание. Но знания не имеют к лесу никакого отношения.
Книги вселяют неверие и упадок духа.
Книги, кот. обманывают.
Книги, вселяющие сомнение.
Дремлет. Разговор между книгами. Книги спорят — какая самая главная и самая лучшая. (Для читателя? Для вас самого? Для автора?)
3. Алевтина щупается с шофером Колей между стеллажами.
1. Машинка. Экспресс-лаборатория. Страх смерти, предчувствие.
2. Бас. Изобретатель и строитель. Люди отбирают плоды трудов. Боится влаги.
3. Оловянный голос. Машина — истребитель машин.
4. Фальцет. Логист.
5. Старик. Хирург.
6. Садовник. Лес превратить в сад и по саду гуляют люди — красиво, приятно глядеть.
1. Кукла.
2. Винни Пух.
3. Оловянный солдат.
4. Астролог.
5. Крот.
6. Клоун.
В первоначальном тексте действие разворачивается не в некоем абстрактном Управлении с неопределенно-иностранными реалиями, а в нашем, тогда еще советском. Основные отличия от окончательного варианта — разговор машинок и убранный отрывок, который находился между обращением Переца к книгам в библиотеке и пробуждением Переца:
— У меня интересное содержание, четкий шрифт и красивый переплет.
— Все равно барахло.
— Почему же это барахло? Меня читают. Меня часто читают. У меня даже одна страница отклеилась.
— Это еще ничего не значит. Мою соседку вот зачитали, стоять с нею рядом противно. Вся в супе и в читательских соплях. А двух слов связать не может. Сплошное «он обнял и стал ее раздевать».
— Слушайте, потише, здесь детские книги...
— А что у меня на полях один ребенок написал!
— Так почему же все-таки я барахло?
— Потому что вранье.
— А уж ты — сама правда!
— Во всяком случае, мой автор во все это верил.
— Какая же разница, если это все равно вранье? Мой автор тоже может сказать, что он во все это верит.
— Твой? Подонок он! Пьяница и подхалим...
— Руганью ты ничего не докажешь. Да и что это за разговор! Вранье — не вранье... Что ты об этом знаешь? Правда — понятие социальное. А если строго между нами, то перед лесом мы все — одинаковое барахло.
— При чем же тут лес? Кто его видел? Кто докажет, что он есть?
— Лес есть!
— Кто это еще там орет с верхней полки?
— Но-но, потише, я — про лес!
Смех. Да, подумал Перец, можно себе представить, что это за книга.
— Что-то давно меня никто не берет.
— Про любовь?
— Не-ет.
— Приключения?
— Нет.
— Ну и не жди, не возьмут.
— А ведь брал кто-то. Предисловие прочитал и первую главу. В двух местах подчеркнул, а в одном месте поставил «нотабене». Кто же это был? Не помню.
— А что же он не кончил?
— Ему уезжать надо было. Хотел он меня украсть, да постеснялся. А я еще тогда подумала: никогда его не забуду. И вот забыла.
— В очках?
— Нет.
— Странно.
— А чего ты там расхвасталась? Меня, может, каждый раз крадут, да сам директор приказывает возвращать. Я в букинистическом знаешь сколько стою? Меня в свое время из-под полы продавали, если хочешь знать...
— Вместе с интересными открытками, надо понимать?
Изменению подверглись в первую очередь имена персонажей. Повариха, не имевшая в окончательном варианте имени, а лишь прозвище (Казалунья), в советском варианте «Управления» называлась Ксенией Петровной. Мадам Бардо, начальница группы Помощи местному населению, в первоначальном варианте была также «мадам», но — Филаретова. Тузик назывался Колей (Туз — Николай). Неизвестный из группы Инженерного проникновения имел фамилию Трунов. Клавдий-Октавиан Домарощинер назывался Валерием Африкановичем Домарощенных. Ким в советском варианте был Кимом Гостомысловым (смысловая фамилия — «мыслит ГОСТами»). Беатриса Вах называлась Анной Ивановной. Сумрачный сотрудник в приемной Директора, которого, «судя по опознавательному жетону на груди и по надписи на белой картонной маске, следовало называть Брандскугелем», в советском варианте назывался Петром и имел об этом надпись «на пластиковой табличке под левым нагрудным карманом». Профессор Какаду был товарищем Рыбкиным, Квентин — Семеном Сартаковым. Перец вспоминает убитую Эсфирь (в советском варианте — Олю). Из башни броневика кричат не о многоуважаемой княгине Дикобелле, а о князе Александре Петровиче. В некоторых случаях замена имен особенно интересна изменением контекста, подразумеваемого этими именами.
В грузовике говорят о пропавшем в Лесу Кандиде, в советском варианте — об Иванове. А вот «товарища Сидорова» Перец встречает во второй приемной Директора, позже он был заменен на «преподобного Луку».
Вместо Домарощинера почетным секретарем выбирали Кузнецова. Вместо менеджера упоминался завгар. А вместо Проконсула в кабинет к Киму является заведующий клубом. И поет он не «Аве Мария!», а «Хороши весной в саду цветочки». И предлагает не «содрать с фактов шелуху мистики и суеверий, обнажить субстанцию, сорвав с нее одеяние, напяленное обывателями и утилитаристами», а «сорвать идеалистическую и метафизическую шелуху с рациональных зерен, обнажить сущность объекта, сорвав с него одеяния, которое напялило на него обывательское мировоззрение».
Мосье Ахти поет Перецу: «Откроем, ребята, заветную кварту!..» В советском варианте Ахти (просто — Ахти) поет: «Выпили, добавили еще раза...» Пахнет от него не спиртом, а водкой, и рассказывает он не: «Инженера позовем, Брандскугеля, моншера моего. <...> Он такие истории излагает — никакой закуски не надо...», а «Инженера позовем, Петьку. <...> Он такие истории рассказывает, оборжешься...»
Водитель Вольдемар ранее был Володей. На удостоверении Вольдемара был написан телефон Шарлотки, а на правах Володи — телефон Зинки. В шахматы этот персонаж собирался играть не с Ахиллом-слесарем, а с Семеном-слесарем. В окончательном варианте, играя на мандолине, водитель поет:
Тоске моей не вижу я предела,
Один брожу безумно и устало,
Скажи, зачем ко мне ты охладела,
Зачем любовь так грубо растоптала?
<...>
...Теперь с другим ты радуешься жизни,
А я один, безумный и усталый.
Об этой песне Б. Н. Стругацкий говорит: «Это — выдумка авторов. Попытка сделать пошловатый текст окончательно пошлым.
На землю пал последний луч заката,
Ночная темнота на землю пала.
Прости меня, но я не винова-а-а-ата,
Что и грустить, и ждать тебя устала...
<...>
А за окном свирепый ветер воет
И мне вослед смеется и рыдает.
А это (насколько я помню) — оригинальный текст так называемого «балканского (так, кажется?) танго», весьма популярного в начале 60-х. По крайней мере, именно так напел мне его экспедиционный шофер Юра, прообраз шофера Тузика». В «советском» варианте текст песни — именно такой, как в танго, без переделок.
Гостиница, в которой жил Перец, именовалась гостиницей-общежитием. В столовой не стойка, а окно раздаточной, вместо стульев — табуретки, а вместо стула без сиденья — колченогая табуретка. Вместо бутылки из-под бренди, выкатившейся из-под стола, выкатывается водочная бутылка. Траурное извещение о гибели Кандида было не просто в газете, а в стенгазете. У Тузика была не стеганка, а ватник. В парке не павильоны и купальщицы, а диаграммы и атлеты с гимнастками. Вместо сева — посевная («Доложите, как идет посевная? Сколько посеяно? Сколько посеяно разумного, доброго, вечного?»). Очередь в буфете Управления с сумками, ранее — с авоськами. Жалованье в раннем варианте называлось зарплатой или получкой. На шлагбауме развешаны кальсоны, в советском варианте — онучи. И требуют предъявить не «бумаги», а «документики». Кавардак и бедлам в советском варианте назывались бардаком.
«Доказывай потом, что ты не домкрат», — говорит шофер Тузик. «Доказывай потом, что ты не верблюд», — говорит шофер Коля.
Вместо «антабуса» в справке Домарощинера ранее было написано «холецистит».
Общее обращение «господа» заменило советские обращения «товарищи» или «граждане». Переца называют в окончательном варианте: пан, мосье, мингер (в одном издании — мингерц), сударь, герр, господин; в первом варианте — товарищ Перец, иногда — гражданин.
Небольшой отрывок, отсутствующий в окончательном тексте, присутствовал в первой главе, когда Перец завтракает в столовой:
Проходя мимо Переца, многие хлопали его по плечу, ерошили ему волосы, пожимали локоть. «Здравствуй, Перчик», — говорили ему. «Здорово, товарищ Перец». «Привет, старик». «Что же ты не приходишь играть? — говорили ему. — Вчера мы тебя ждали все утро, сегодня ждали, что же ты?» «Перец, говорят, ты уезжаешь? Брось, не уезжай!»